Передозняк

довольно долгой паузы.  - "Их участковый - мой одноклассник бывший, он и рассказал".  Эх, Аркаша, Аркаша. Верно он тогда мне кричал, что чувство у него нехорошее, так и вышло. Эх, был бы я здесь - все было бы по-другому, точно знаю. А Покойник что? Чем он мог помочь?  Да ничем! Он, в общем-то, и не понимал никогда его, уж больно разные они были. Единственное, что их объединяло, это ширево, да я, общий друг. Теперь кругом все будут кричать, что наркотики во всем виноваты, да друзья-наркоманы - ни фига! Ширево - только следствие, а причину еще с детства посадили, посадили, да лелеяли. Родители его в особенности старались, не со зла, конечно, по глупости: "Аркаша у нас самый умный, самый красивый, самый талантливый". Пылинки с него сдували, накачивали самомнением, амбициями. И перестарались. Первый же серьезный облом в жизни ( когда его из института поперли) - и все, Аркаша сломался. А потом ширево и классическая западня: в мечтах и фантазиях он суперстар, принц на белом коне, а в реальности - обычный наркоман, то есть в понимании окружающих вообще не человек, вызывающий, в лучшем случае, жалость и презрение. И чем больше разрыв между мечтами и реальностью, тем больнее, и тем больше желание забыться с помощью доступного и проверенного средства - ширева. Все - ловушка захлопнулась. Порыпался Аркаша немножко, да устал. ("Жить больше нет сил").  Со мной такая фигня не пройдет, пускай хоть вся прогрессивная общественность хором орет, что я козел, наркоман х**в, урод - я все равно себя презирать не буду. И пускай так называемые добрые из них, желающие помочь мне, кричат, что наркотики - это плохо; а их цели, их ценности - это хорошо и их надо добиваться, мне насрать. Я забью хрен, в итоге, и на то, и на другое: и на ширево, и на так называемые общественные ценности. Или сдохну. Но помощи ни у кого просить не буду, и не позволю никому лезть в мою жизнь. Это моя жизнь - что хочу, то с ней  и сделаю. Я не ребенок и не идиот, поэтому нефиг лезть, сам разберусь.  - "Вовчик, а Вовчик", - выводит меня из этих мыслей Покойник, - "Аркашу сегодня из морга привезут домой, завтра хоронить будут, ты бы сходил, а?"  - "Пойду конечно. А ты что, не пойдешь?", - спрашиваю я Покойника. Он немного смущен, отвечает мне: "Не могу я, Вовчик. Сам знаешь, какие у него родичи. Они меня терпеть не могут, думают, что это я Аркана на иглу подсадил, хотя это не так - ты же знаешь. Прикинь, меня товарищ мой, ну тот, который участковый у них, предупредил, что папан Аркашин грозился мне даже бошку вдребезги  разбить, мол это я во всем виноват. Представляешь?!" Конечно я представляю. Аркашин отец, он директором музея работает -заслуженный работник культуры, действительно, пожалуй, разобьет Покойникову бошку, ни за что ни про что, так, для снятия напряжения. Должен же кто-то ответить за то, что все его надежды, связанные с сыном, разрушены. А Покойник в качестве козла отпущения - самая удобная фигура. Не будет же Аркашин папа себе бошку разбивать! Он же всю жизнь сеял только разумное, доброе, вечное! Причем сеял он это все напористо, как танк. А потом пришел злобный Покойник, со шприцом наперевес - и все рухнуло. Так что Покойник прав, ему лучше не ходить.  - "А ты сходи, Вовчик, к тебе они нормально относятся, они даже не в курсе, что ты ширяешься".  Понятное дело, что не в курсе. Уж что-что, а шифроваться за эти годы я научился, любой шпион позавидует.  - "Ну ладно тогда", - говорю я Покойнику, - "пойду я потихоньку".  - "Ты туда, да?", - спрашивает Покойник.  - "Ну да, куда же еще?", - отвечаю я ему, - "спасибо, что раскумарил.Потом после всего зайду, расскажу".  Мы прощаемся и я, тем же путем, как пришел - через окно - выпрыгиваю на улицу.  Вот так всегда бывает, ты строишь какие-то планы на будущее, а жизнь их разбивает вдребезги. Раскатал я губу; мол, все, перекумарил, с ширевом, мол, покончено, буду теперь вести правильный образ жизни: кушать морковку, матом не ругаться, не ковыряться в носу, за дыханием наблюдать с утра до вечера. Но не тут-то было, жизнь решила по-своему. Иду теперь по улице, вмазанный ширевом, на похороны близкого друга, который с помощью этого¬ самого ширева свалил на днях из этого геморройного мира. И хотя до Арканова дома вобщем-то недалеко я, выбирая какие- то окольные пути и не торопясь, подхожу к его дому часа только через два. Ханка пока еще меня держит и поэтому состояние мое вобщем нормальное.
У подъезда толпятся какие-то личности со всеми надлежащими прибамбасами - черными платками на головах и печальными физиономиями. О чем-то оживленно друг с другом перешептываются. Я прохожу мимо них и они в раз замолкают, с любопытством меня разглядывая. Дверь в Аркашину квартиру на втором этаже, раскрыта настежь, я не громко стучусь в нее для порядка и прохожу внутрь. В квартире полно народу, все сплошь не знакомые мне личности. Вдруг, откуда-то сбоку, ко мне подлетает Аркашина мать и со слезами и всхлипываниями бросается мне на грудь. Я не знаю что сказать и надо ли вообще говорить что-то в таких случаях, молча глажу ее рукой по голове. Наконец она, немного успокоившись, говорит мне: - Спасибо, Вовочка, что пришел, он там, в своей комнате.
Сколько раз я здесь бывал, чего тут только не происходило! Аркашин батя с утра до вечера на работе, а мать его, она работает костюмершей в театре, постоянно пропадала то в театре, то ездила на гастроли, поэтому мы частенько куролесили тут по полной. Бухали, приводили девок, просто сидели часами, базаря на разные темы и слушая музыку. Траву курили и ширялись тут тоже частенько.
Кто бы мог подумать, что я увижу эту, такую знакомую и почти родную, комнату такой! Окна завешены тяжелыми темными шторами, кругом горят свечи, на стене висит огромный Аркашин портрет, перевязанный сбоку черной лентой, и открытый гроб, стоящий на стульях в центре комнаты. Аркаша лежит в нем в строгом черном костюме и при галстуке, лицо его, с явными следами грима, торжественно и спокойно: если бы живой Аркан увидел бы сейчас себя мертвого, он бы наверняка с уважением покачал головой и сказал бы "матерый перец". Если бы был живой. У меня подкатывает комок к горлу. Огромным усилием крепко стискиваю зубы, сдерживаю себя чтобы не заплакать.
Вокруг гроба суетится, прилепляя какие-то рюшечки из красной материи, Баклан - наш новоявленный христианский мессия. Эта картина вызывает во мне приступ тошноты - со своим большим носом и высунутым от усердия кончиком языка, он напоминает мне огромную птицу-падальщика. Я не выдерживаю и выхожу из комнаты. В коридоре ко мне подходит Аркашин батя и без слов крепко жмет мне руку, затем полу обнимает меня и говорит: - пойдем Вова, помянем.
Мы заходим на кухню, в которой, вокруг большого круглого стола, уже сидят несколько человек. Из всей компании я знаю только одного - Женьку, двоюродного брата Аркаши, чувака доброго и приветливого, который мне всегда нравился. Я жму всем руки по очереди и сажусь рядом с Женькой.
На столе множество тарелок со всякой закуской и несколько бутылок водки, мне наливают чуть ли не полный стакан. Я немного со страхом смотрю на него, мне еще ни разу в жизни не приходилось пить столько водки за раз. Во-первых, я ее терпеть не могу, а если и пью, то только чтоб не больше глотка за раз, иначе все полезет наружу. А, во-вторых, я же вмазанный! А ширево с алкоголем - очень опасно, запросто можно коньки отбросить. Но делать нечего, не буду же я им объяснять всего этого! Сжавшись весь внутри и закрыв глаза, я, глоток за глотком, все выпиваю. Ну и гадость! Женька предусмотрительно сует мне огурец и я с благодарностью им закусываю. Пару раз к горлу подкатывает тошнотный спазм, но через несколько минут внутри все вроде успокаивается. Хорошо хоть времени прошло порядочно, с тех пор как вмазался, может и пронесет, а не то завтра будут двоих хоронить. На всякий случай, когда мы с Женькой через некоторое время выходим в коридор покурить, я ему говорю:
- Слушай, Жень, я вмазанный, так что сам понимаешь, пить то мне не очень хорошо.
- Понял, Вовчик, я тебе по чуть-чуть наливать буду. Пойдет?
- Да пойдет, слушай, а что здесь Баклан делает? Аркан то его недолюбливал.
- Да хрен его знает. Приперся вот, не гнать же. - Женька пожимает плечами.
Некоторое время мы стоим в молчании. Чувствую ему это все нелегко дается, они с Аркашей были очень близки. Женька сам не ширяется, только иногда траву покуривает, зато бухало уважает. Они с Арканом последнее время редко контачили, Женька с утра до вечера на работе бычит, да и живет далековато. Стоит мрачный, переминается с ноги на ногу. Я чувствую водка меня крепко цепанула, на глаза наворачиваются пьяные слезы: "Жалко Аркашу" - говорю я, и вытираю их рукой. Из квартиры выходит Баклан и говорит: - Я там все сделал как положено. Дайте сигаретку пацаны. Женька дает ему сигарету, а я захожу обратно в квартиру - совсем не хочется базарить с Бакланом.
На кухне все уже довольно пьяные, делятся воспоминаниями об Аркаше, его батя сидит за столом, обхватив руками голову. Мы опять выпиваем. Время от времени на кухню заходят какие-то женщины, убирают со стола пустые тарелки и ставят вместо них все новые и новые закуски.
Через некоторое время я уже с трудом ворочаю языком, совершенно не соображаю, что мне говорят и что я отвечаю. Сознание постепенно затухает и я вырубаюсь.
На утро просыпаюсь от чудовищной головной боли, в глубоком кресле в Аркашиной комнате. Некоторое время не могу врубится где я, затем взгляд мой упирается в гроб и я наконец въезжаю в ситуацию. С трудом поднимаюсь с кресла, чуть не потеряв сознание от раздирающей голову боли и, не глядя на гроб, выхожу из комнаты. На кухне сидит Женька в полном одиночестве, перед ним бутылка водки - похмеляется. Как только я унюхиваю ее духан, тут же к горлу подкатывает мощный рвотный спазм. Ели успеваю добежать до туалета и минут наверное десять зависаю над унитазом, выблевывая в него чуть ли не все свои внутренности. Потом с трудом умываю рожу и возвращаюсь на кухню. Женька с пониманием смотрит на меня.
- На вот, Вовчик, поправь здоровье, полегчает, - и наливает в стакан немного водки. Я выпиваю ее и опять бегу в туалет блевать. Возвращаюсь на кухню и говорю Женьке:
- Слушай, Жень, я не поеду на кладбище, не могу, не выдержу, сдохну по дороге. Домой пойду. Извини. И родителям его скажи, пусть простят.
- Ничего страшного, они поймут. Иди, Вовчик, зачем себя насиловать.
Я прощаюсь с ним и выхожу на улицу. Еле-еле, в полуобморочном состоянии, добираюсь до дома. Слава богу никого нет, предки на работе. Я валюсь на кровать и отрубаюсь.

6.                                                                                                                                                                                                                                         Очухиваюсь только к вечеру. Состояние мое немного улучшилось, но все равно, чувствую себя очень хреново. По прежнему сильно болит бошка и слегка поташнивает, заснуть я теперь наверное не скоро смогу, а терпеть головную боль нет никаких сил. Нужно вмазаться.
Денег совсем нет и хотя родители уже дома, слышу их голоса, брать у них не хочется. Начнутся расспросы, что да как, в моем состоянии только этого не хватало. К Покойнику тоже идти нет смысла, его наверняка нет дома, в такое время он там никогда не бывает. Остается только