тормозить «юзом» и вставать на колесо. Ничего этого он ещё не умел, но Георгий обещал обучить на своём «Школьнике». У старшего брата было несколько иное отношение к велосипеду. Техника должна окупать себя – считал Георгий и давал прокатиться мальчишкам вокруг дома по строго установленной негласно таксе: кусок арбуза – два круга; «запазуха» яблок, кукурузы или гороха – три круга; солдатская каска, пробитая пулями, учебная граната – аж! пятнадцать кругов.
Дачный участок или, проще говоря, сад-огород одарил Ботова младшего широкими наглядными познаниями.
Например, он впервые увидел там домкрат, которым отец подпирал покосившуюся за зиму будку, когда суетливо бетонировал основание.
Про домкрат прежде Андрейка слышал кое-что от брата и смутно догадывался о его предназначении:
- Ты знаешь, что нашего штангиста Жаботинского лишили всех наград?
- За что?
- В его жопе домкрат нашли.
Впервые увидев на огороде, и тут же, силой детской мысли, вживив его в плоть советского тяжелоатлета, Андрейка сопоставил и с восхищением высчитал размеры знаменитого исполина. Они оказались не в пользу строгих судей. С такими габаритами, какие оказались у Жаботинского, судьям не то, чтобы отобрать награды было невозможно, но даже убедиться в наличии присутствия домкрата кому бы то ни было - представлялось опасным и абсурдным занятием.
Младший Ботов шибко переживал за Советский спорт.
Ещё притягивало слух таинственное слово «четверть».
Соседи по огороду и друзья спрашивали отца:
- С чем вышел в весну?
- С «четвертью», - хвастал отец: – Непостижимым образом перезимовала она в огороде. И погреб неглубокий, и морозы стояли как в ледниковый период, тем не менее, «четверть» жива.
Бутыль двадцати пяти литров, в самом деле, казалась живой. Когда доставали её из погреба всем соседским околотком, точно провалившуюся корову, и выставляли в свет на обозрение, внутри бутыли начинала шевелиться и пускать большие болотные пузыри коричневая муть – закваска из гнилого крыжовника, мятой смородины и ягод неизвестного происхождения, заложенных внутрь прошлой осенью.
Сквозь грязное стекло Андрейка часами наблюдал медленное оживание, выход из анабиоза загадочного существа, Голема, созданного заботливыми руками отца.
Он касался осторожно пальцами и ощущал неровное, тяжёлое дыхание, толчки и резкие всхлипы, замученной подпольным дурманом и теменью «четверти».
Бутыль, набирая тепло и свет, готовилась к акту мести – травле отбродившим ядом всего того околотка, что изволял её из погреба.
Добровольцы, жаждавшие отравиться, находились в состоянии постоянной готовности нести трудовую повинность на садовом участке за полстакана бурой взвеси.
- Стеклянный рубль – самый ненадёжный, - рассуждал папа, перешагивая, точно через брёвна, усталых помощников, - но и самый востребованный.
Андрейка втихаря испробовал «стеклянный рубль». Бурая дрянь, не успев всосаться в кровь, потянула с адской болью печень к горлу, и мальчонку вывернуло как резиновую перчатку.
- Пил? – требовала признания мама.
- Ел.
- Арсений! – взывала отца к совести мама: - Я сколько раз говорила, чтобы ты выкинул бочку с солёными помидорами в огребную яму. Ребёнок, как с цепи сорвался, блюёт не переставая. Сам будешь за ним убирать!
- Пил? – один на один интересовался отец.
- Пил.
- Ну и как, сахара достаточно, с дрожжами не перестарались?
- Ягодка в горле застряла.
- Умные дети через марлю процеживают, глупые – лопают и не закусывают.
Позже, убедившись, что младший Ботов ожил и избавился от тошноты, мама выговаривала отцу:
- Я, конечно, не подстрекательница, но на твоём месте выпорола бы засранца. Он же опять врёт! Я в его блевотине ни одной помидорной шкурки не обнаружила. Рыгал одной желчью!
На распри по поводу Андрейкиного вранья в семье изводилось много времени.
Отец размышлял – в защиту младшего:
- Врут дети лишь в тех случаях, когда бояться наказания, в остальных – фантазируют. Сыну нечего бояться наказания. У него богатая фантазия. Это ещё не беда.
Брат Георгий поддерживал маму:
- Ещё какая, беда! Ваш любимчик недавно во дворе всем мальчишкам заявил, что у нас в ванне кит живёт. Из соседнего двора приходили смотреть.
«Ну и что из этого? – обижался Ботов младший, - Подумаешь, сочинил. Если у Лёньки караси живые в ванне плавают, а у Макеровых седло велосипеда обито крокодиловой кожей – мог бы брат и поддержать, а не ябедничать родителям?» Чем ещё можно было похвастать перед пацанами?
А вот чем: отрезать кусок белого хлеба, полить водичкой и посыпать сверху сахарным песком. Выйти во двор и успеть объявить: «Сорок один - ем один!» А во дворе уже поджидают те, кто наглее: «Сорок семь – дели всем!» и скромнее: «Сорок восемь – половинку просим!»
Каждое требование, брошенное во дворе, на ничейной территории, забывчивому обладателю сытного куска хлеба, имело законную силу. И не подчиниться этой силе значило накликать на себя позор.
Но дворовую жизнь, утыканную, точно вешками, правилами мальчишеского общежития, негласными законами, продиктованными старшими ребятами, Андрейка познал и подчинился ей безропотно много позже, когда с улицы Ленина семья переехала на улицу другого политического деятеля времён Гражданской войны – Д. Фурманова.
Скорее всего, участниками Гражданской войны пятиэтажный, из четырёх подъездов дом и проектировался, а строился пленными немцами. Немцы за время плена сильно обрусели, растеряли основные привычки и составляющие арийского характера, утратили педантичность, волю к победе и надежду на воссоединение с родственниками в Германии.
Квартиры в доме были холодными. Грелись первое время возле титана в совмещённом санузле или в кухне - у печи. (Газовая плита не была предусмотрена проектом.) Чугунные радиаторы водяного отопления работали на обогрев щелей в подоконниках и встроенных в несущие наружные стены коробок-холодильников.
В том полузабытом детстве Ботов получил первый аллергический удар, и морозы заретушировали корни его лёгких чёрным.
Ненависть к зиме, боязнь холода оккупировали его сознание неожиданно. Не мог он представить, что живут на свете придурки, которые ходят в походы на лыжах, коньками и задницами рисуют узоры на льду, получают от этого наслаждение и набираются сил. Каких сил? Если руку из-под одеяла вынуть страшно?
Предательски вернувшиеся морозы сыграли с ним злую шутку, как с хладнокровным, вогнав в очередную спячку.
Прячась под одеялами в Красном Уголке деревенского клуба, Ботов вяло мечтал о Зое. «К состоянию не стояния привело противостояние», - красиво сочинил он.
Комсомольский идеолог из всех своих возможностей – «дать», только дала ему по рукам. Хорошо, что не по физиономии. А ещё дала понять, что вряд ли что-то отломится такому себялюбивому ничтожеству, как Ботов.
«Да и хрен с ней! - думал Ботов. – Жаль, что время на неё потратил. А вот доярка, наверно, давно бы согрела и усыпила. Чмокал бы он сейчас губёшками во сне, хватал бы ртом огромную крестьянскую грудь и прижимался к горячей подмышке отитным ухом».
Детство отпускало с неохотой. Яркие всполохи воспоминаний ослепляли и затеняли мучительные мысли о позорной и неудачной попытке овладеть нахрапом комсомольской богиней.
- Уверенней надо быть, - любил повторять старший брат. – Неудачи выбирают боязливых!
Учительница Георгия в начальных классах – тоже соседка по дому - всегда поражалась начитанности старшего брата, но особенно восхищалась тем, как он уверенно отстаивал свою позицию.
В первом классе она, решив поставить в пример всем детям своего любимчика, спросила:
- А знаете, дети, кто изображён на портрете, в центре класса? – и ткнула указкой в портрет Никиты Сергеевича Хрущёва. – Не знаете? А вот Георгий знает. Скажи нам, Георгий, кто это?
Георгий пожевал карандаш, почесал затылок и уверенно объявил:
- Свинюков!
- Но почему Свинюков, – после школы допытывалась она у родителей, - когда в классе висит портрет Хрущёва?
- Хрющёва? – передразнивала южный акцент учительницы мама. – Знаете, а ведь, по сути, сын прав, хотя не читал ещё у Чехова про лошадиную фамилию.
- Может, проект языковой реформы так пагубно подействовал на него? – нерешительно осмелился предположить отец.
- Нет. Сын ещё за два года до реформы без ошибок на доме нарисовал слово тремя аршинными буквами. Свинюкову и не снилась такая грамотность.
-Это он у меня под окнами нашкодил, - с гордостью уточнила учительница.
Большая крестьянская ладонь с короткими пальцами, а большой палей существовал отдельно, точно пятый собачий коготь в мягкой подушечке.
«Могу я взять твою руку?» Вспомнил Ботов: такую ладонь он видел у первой учительницы брата.
Она положила свою ладонь на голову Андрейки и, точно оголённым проводом, провела по Ботову младшему рукой. Его колотило от страха, как от холода. Учительница вживляла раболепие.
Глава четвертая.
В полдень поступила краткая команда сверху: «Теперь можно!» И все, по остаточному признаку, работники среднего звена потянулись из отделов в кабинет начальника строительного треста, уважаемого и обожаемого Макара Кудиновича Телятникова.
Передвигались стадом, но организованно, сберегая последние капли достоинства. Никто не напирал сзади, женщинам уступали дорогу, если те пёрли навстречу. Офицеры из военно-строительных частей матом не выражались, вообще не выражались, поскольку улыбки, пристроенные на лица в приказном порядке, сводили им челюсти и сушили онемевшие рты. Мужчины выглядели воспитанными, женщины – нарочито загадочными.
Один раз в год, за два дня до «Международного Женского Праздника Солидарности всех тружениц и домохозяек в борьбе за равноправие Клары Цеткин с Карлом Либкнехтом», Макар Кудинович разрешал партийному и профсоюзному комитетам треста проводить в его кабинете «День открытых дверей», с последующей распродажей импортных дамских вещей, специально заказанных в московском Главке.
6 марта, в 9 часов утра, заставленный, усыпанный, уплотнённый изобилием и разнообразием импортных товаров, инфицированный стойкими запахами духов, дезодорантов и различных кремов, кабинет Телятникова больше походил на склад конфискованной продукции из сети магазинов «Берёзка».
Дефицитом распоряжались две въедливые и глумливые секретарши Телятникова и две простые, скромные «воровайки» – продавщицы не совсем русской национальности.
Вся ответственность за дисциплину и организованность висела на въедливых и глумливых секретаршах. Поэтому не совсем русским воровайкам они вынуждены были мучительно объяснять каждую официально высказанную фразу, объяснение переводить на язык мимики и жестов, а перевод растолковывать буквально:
- Покупателей запускаем строго по ранжиру, согласно предъявленным спискам, - выражалась первая секретарша лаконичным канцелярским языком, стоя у запертых дверей на изготовку с ключами.
Вторая тут же поясняла, перекрывая гул нетерпеливого среднего звена за дверью:
- Ранжиру – это не рожи жирные. И строго с ними не надо. Есть среди них и полковники. «Строго по ранжиру» -
