выдержать моё существо, с достигнутой высоты своего положения оценивал, к примеру, явления не менее значительные и не менее противо-речивые, чем походы Александра Великого, безумство Навуходоносора и доблесть Ахилла.
– Так и есть, как вы говорите, – стал на его сторону Тарталья, – великий Александр на пирушках, нередко бывал безобразно нестерпимым, а быстроногий внук Эака, если верить Гомеру, отличался не только непревзойдённой удалью, но и чрезмерной обидчивостью.
– И Навуходоносор тоже, – добавил Труффальдино, – кроме хорошего аппетита, когда речь шла о траве и листьях, ничем хорошим так и не прославился. А сейчас я хочу и поспорить с вами и одно-временно поддержать ваш многообещающий метод: ваша идея залазить на дерево великолепна, но мне, в отличие от вас, настроенного столь неоднозначно, она представляется хорошей во всех отно-шениях. Особенно в том случае, когда вы в отсутствие сторожа залазите на обильную яблоню или грушу в конце лета.
Философ сморщил опухший от насморка нос. Его нежная душа явно не выносила прозы жизни.
Чтобы как-то умилостивить знатного мыслителя, далёкого от естественного обращения с щедры-ми дарами природы, Труффальдино решил подольститься:
– Нет, я был не прав, я отказываюсь возражать вам и подвергать сомнению вашу теорию воздер-жания от людей, потому что начинаю ощущать, что с этой минуты мои мысли после Навуходоносора будут заняты исключительно вами. Но смею ли я обратиться к вам за подмогой? Меня давно мучает вопрос, на который, теперь мне это очевидно, один вы сумеете ответить.
Такие слова понравятся даже человеку много умнее Червового короля. Премного польщённый король приосанился и сказал, что полученное им безусловно высокое образование позволяет ему на-ходить наилучшие ответы на самые замысловатые вопросы.
– Тогда скажите мне, если хорошее не во всём является хорошим, в этом вы меня убедили, то не следует ли из этого, что плохое не следует считать плохим во всех отношениях?
– Что за чушь! Вы предлагаете поставить нашу прекрасную науку с ног на голову, – растерялся философ. – Но с материалистической точки зрения это не является допустимым, поскольку противо-речит основному принципу корпоративной этики. Даже не представляю, что об этом можно поду-мать.
– Не представляете оттого, что не знакомы с диалектикой, – не без иронии объяснил оружено-сец, от которого не укрылось отсутствие интереса королевича к жизни маленьких людей. – Постарай-тесь, любезный мой, – скрытое доселе жало вытянулось ещё сильней – запомнить, что хорошее толь-ко потому не бывает до конца хорошим, что обязательно нужно оставить достаточно места для луч-шего. Это очень существенный принцип, и я всем советую его придерживаться, как это делаю сам.
Не каждый мыслитель любит выслушивать поучения. И этот тоже не любил. Поэтому многоум-ный философ метнул в сторону Труффальдино возмущённый взгляд, который мог бы дотла испепе-лить шаловливого оруженосца, если бы взглядам была дарована такая замечательная возможность.
А император взглянул на непредсказуемого заезжего мудреца с большим интересом и посовето-вал Червовому королю подучиться ещё немного.
В тот день ничего интересного больше не произошло.
– Милый мой, – сказал вечером принц слуге, – сегодня я впервые узнал, что и ты привержен принципам.
– Я тоже приятно удивлён случайным открытием ещё одного сокровища собственной натуры, – сказал Труффальдино. – Надеюсь, что в самом недалёком будущем я сумею обогатить человечество не менее ценными максимами, чем те, что пришли мне сегодня на ум, и безмерно обрадуюсь, если объявятся многочисленные почитатели моей персоны.
– Ещё больше я удивлён тем, что нас приняли за странствующих философов, – продолжал Тарта-лья. – Мне почему-то кажется, что тут без тебя не обошлось.
– Я здесь почти не при чём, – с исключительной скромностью возразил Труффальдино. – Всё предприятие обошлось мне в совсем уж мизерную сумму. Если бы я добавил ещё немного, нас пред-ставили бы покорителями Эвереста и Южного полюса. Будем исходить из того, что тех, кто безза-стенчиво говорит народу глупости и тем унижает его, ценят намного выше, чем тех, кто старается его возвысить.
На следующий день пришёл черёд говорить Трефовому королю. Он долго не мог собраться с мыслями и смущённо тёр свою рано облысевшую голову ладонью, да так старательно, словно подря-дился довести её в краткий срок до состояния, позволяющего пускать добротные солнечные зайчики.
– Я в детстве, читал, – шепнул принцу Труффальдино, – что с помощью трения можно добывать огонь. Но никогда не догадывался, что тем же способом можно извлекать и мысли.
– Помолчи хоть сегодня, – попросил Тарталья.
– Всё это время я занимался исследованием вопроса, можно ли ограниченным разумом познать неограниченное: бога, природу, Вселенную, – наконец объявил Трефовый король.
Толпа снова – неизвестно, по какой причине, – промолчала.
– Он забыл добавить к перечисленному неограниченному человеческую глупость и корыстолю-бие чиновников, – подумал Тарталья.
А Труффальдино не смог удержать нахлынувшие на него чувства и встрепенулся.
– Какая удача, о король, что я имею возможность послушать вас! – громко обрадовался оруже-носец. – Потому что и меня больше всего на свете интересует – следует ли пытаться познать неогра-ниченное моим ограниченным разумом?
Царственный мудрец весь напрягся, вспоминая вчерашние проделки настырного энтузиаста.
– Слова, которые я слышу от вас, – осторожно сказал он, – меня бесконечно удивляют. Мои на-ставники уверяли меня, что я буду единственным исследователем данной проблемы, поскольку за-урядным людям с ней не справиться.
– Правильно уверяли, – сказал Труффальдино, – в этом деликатном деле никто, кроме вас и тем более меня, ровным счётом ничего не смыслит. Тёмный у нас, да и у вас тоже, народ. Как бочка дёг-тя, тёмный. Ницше не читает, Спинозу не понимает, Сенеку игнорирует, о Монтескьё слыхом не слыхал. Поэтому до сего дня я трудился в одиночку. Но теперь нас двое! Это уже достижение!
– Я думаю, – поспешно сказал обеспокоенный исследователь неограниченного, не очень до-вольный некстати объявившимся то ли партнёром, то ли конкурентом, – нам не следует сейчас со-вершать поспешные действия. Давайте не здесь, а вдали от шума городского, в тиши прохладных мягких кабинетов обсудим все вопросы и проблемы.
– Так и сделаем, – согласился безжалостный оруженосец. – Но пока что я хотел бы, не теряя драгоценных минут, изложить вам и всем присутствующим основные парадигмы, иллюстрирующие суть моей позиции.
– Всё это потрясающе интересно, – вмешался Император, который не знал, что такое парадиг-мы, – но на сегодня, по моему мнению, достаточно.
– Тогда я буду краток, – заверил его Труффальдино. – После долгих дней и ночей непрерывных размышлений, вычислений и сопоставлений я пришёл к неоспоримому заключению, что подход на-шего разума к не имеющему естественных границ объекту исследования должен основываться всё же на критическом неприятии скептической позиции: а следует ли вообще намереваться познать неогра-ниченное, если жизнь отдельного исследователя не беспредельна, недолговечна, а возможности его передвигаться в пространстве ограничены и природными, и экономическими, и политическими фак-торами?
– Вы имеете в виду, – попробовал защищаться трефовый философ, – что, исследуя ментальную дивергенцию субстанциума, следует основывать свои конструкции на презумпции внутренней неор-динарности?
– Нет, нет, вовсе не это, – возразил оруженосец. – Хотя я ничего не понял из ваших бессмыс-ленных речей, всё равно я глубоко уверен, что вы непростительно ошибаетесь. Я же хотел всего лишь напомнить, что всякое правило, признанное верным, тем самым начинает обладать качествами кате-горического императива.
Трефовый король, у которого столь небрежно прихлопнули любимого козыря, побледнел и по-думал, что нет другого способа прекратить эту опасную для репутации дискуссию как самым правдо-подобным образом упасть в обморок.
Что и было сделано. Полежав в беспамятстве достаточный по его мнению срок, король очнулся и попросил воды. Её подали без промедления.
Затем слабым, но исполненным большой проникновенности голосом пострадавший сказал, что просит присутствующих с пониманием и сочувствием отнестись к недугам служителя науки, подор-вавшего свои силы преданной работой на благо общества.
– Да чего уж там, – сказали добрые люди, – поправляйся, если сможешь.
Последним, на следующий день, давал отчёт Король пик. Вид у него был вполне цветущий, из чего следовало, что ему-то наука пошла впрок.
– Я из-зучал ф-ф-философские ос-с-сновы заповеди, предписывающей люб-бить ближнего сво-его, как с-с-самого себя, – бодро начал он свой рассказ.
– Да, да, есть такая заповедь, прекрасная заповедь, – согласился простой народ. Все очень обра-довались услышав на этот раз понятные слова.
– Хочу вернуться к дискуссии, которая проводилась накануне и снова напомнить свою пози-цию, – встрял неугомонный Труффальдино. – Она заключается в том, что всякая заповедь, исходящая от авторитетного начала (а в данном случае авторитетность не может подлежать сомнению), является по существу приказом. По крайней мере, она каждого из нас обязывает.
Философ, вознамерившийся бескорыстно любить своих ближних, надолго призадумался.
Это было обычное состояние тех, кому посчастливилось столкнуться с хитроумным оруженос-цем.
– Лично я высоко ценю эту заповедь, – тем временем негромко сказал слуге Тарталья, – поэтому попрошу тебя выражаться яснее, чтобы и я мог понять, куда ты клонишь.
– Я хочу сказать, – пояснил верный помощник, – что я могу любить ближнего своего только без принуждения. И поэтому вполне могу обойтись без любезной вам заповеди, не по сердцу она мне. Если бы мы встретили девушку, весёлую, красивую и отзывчивую, я бы без промедления увлёкся ей со всей силой собственных чувств. Но если бы вы, мой господин, твёрдо приказали мне полюбить её всей душой, то я не уверен, что смог бы это сделать. Пусть я буду кругом виноват, но повеления мое-го собственного сердца действуют на меня сильнее даже приказов начальства.
– Милый мой, никогда бы не подумал, – с укором и улыбкой сказал Тарталья, – что ты позво-лишь себе мыслить иначе, чем я.
– В том не будет ничего плохого, – смиренно ответил слуга, – если при всём различии наших философских позиций, вы по-прежнему останетесь моим добрым господином.
– Я постараюсь, чтобы так оно и осталось впредь, – пообещал Тарталья, – но меня смущает твоё небрежение столь популярной заповедью. Это выглядит безнравственным.
– Возможно, вас успокоят мои слова, – примирительно сказал Труффальдино, – если я скажу, что готов признать эту заповедь как вполне разумное обращение к другим, но если её адресуют мне, то я полагаю её лишь как не слишком обязывающим призывом обзавестись заслуживающим похвалы намерением. Но боюсь, что в последнем случае я не сразу соображу, насколько хорошо устроен мой организм хорош, чтобы ему по силам было обзавестись подобным стремлением. Если заповедь по-требует, чтобы я беззаветно любил
