совместить мечту с действительностью и охватить знанием то, что не поддаётся рассудку. Вы, конечно, не могли не заметить, что причудливость поз этих манекенов соот-ветствует сложности движения планет по ночному небу, что и позволило нашим предкам отличить эти светила от звёзд и тем положило начало точным наукам.
Тарталья был тоже парень не промах и тоже умел хорошо ответить, когда было нужно.
– Разумеется, – сказал он, – я всё это заметил, и многое другое тоже. Но боюсь, что ты был не-достаточно внимателен к увиденному, поскольку упустил сказать, что нечётное количество фигур символизирует принципиальную возможность сведения многозначности к однозначному, подтвер-ждая необходимость данной редукции тем, что лишь ограниченное количество терминов способно уместиться даже в самой обширной памяти.
– Выходит, не напрасно мы провели так много времени в обществе философов, – сказал Труф-фальдино. – Не уверен, что мы стали намного просвещённее, зато уж точно стали проницательнее и научились говорить совсем как великие мудрецы. Самим себя приятно слушать, так ловко у нас по-лучается.
После этого принц и слуга долго хохотали, очень довольные собой и своими весёлыми шутка-ми.
– Приключение, на которое я так понадеялся, – сказал отсмеявшись Тарталья, – оказалось со-всем не опасным. Вот я и подумываю, не сразиться ли мне с этими кровожадными хищниками, кото-рые стерегут этот странный цирк.
– Мне представляется, что такое отважное деяние могут посчитать недостойным пустяком для вашей милости, – стал уговаривать его оруженосец. – Ведь вы способны всего лишь одним небреж-ным ударом остро отточенного меча сразить этого славного льва, который, как мне кажется, никаких дурных помыслов в ваш адрес не лелеет. А гепард, если его привяжут достаточно крепко, тоже не сможет оказать большого сопротивления вашей беспримерной доблести и рыцарской удали.
– Поэтому, – продолжал Труффальдино, – в этой битве, которую нет никакого смысла прово-дить ввиду очевидности исхода, вы только очередной раз заставите меня восхищаться вашей необык-новенной храбростью. Но я ведь в ней никогда и не сомневался. Сейчас я могу только пообещать, что в старости, когда у меня не достанет сил для служения вам оруженосцем, я стану вдохновенным пев-цом ваших подвигов. В моём исполнении они затмят достижения и участников крестовых походов, и пяти высокородных братьев из индийского эпоса, который вы так и не удосужились прочитать.
На прощание преданный оруженосец посоветовал барабанщику:
– В случае, когда кто-нибудь из зрителей захочет тебя поколотить, а такое наверняка случится, ты скажи ему следующее: «Если модусы какого-либо тела принуждены испытывать перемену, то эта перемена будет наименьшей».
– Спиноза. Двадцать третья теорема «Основ философии Декарта», – быстро ответил музыкант.
– Спасибо тебе, – сказал Труффальдино. – Теперь мы точно знаем, что мы не одни самые ум-ные.
Барабанщик, он же хозяин цирка, долго смотрел вслед молодым всадником.
– Хорошо, что сегодня в моде сюрреализм, – радовался он, – а раньше ведь было столько хлопот с капризными наездниками, жонглёрами и укротителями. Сейчас с манекенами всё намного проще.
ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ СКАЗКА ПОСТОРОННЕГО
Если вы захотите посетить Страну Дураков, не спрашивайте, как туда проехать. Она всегда здесь рядом, за первым же углом.
Но сперва Тарталья и Труффальдино познакомились с державой, где правил Болтон, большой любитель древностей и редкостей, а более всего – диковинных животных. Страна его была настолько небольшой, что хромой за полчаса не только мог обойти её кругом, но у него оставалось ещё не-сколько минут, чтобы неспешно выпить чашку кофе.
Ради развлечения Болтон держал в загородке жирафа и зебру. Загородка была совсем малень-кой, потому что свободного пространства в стране катастрофически не хватало. Желая хоть как-то развлечь своих любимцев, лишённых радости свободного движения, царь проводил около забора много времени, великодушно предлагая печальным узникам отборную морковку и обсуждая с ними выдумки природы.
– Смотрю я на тебя, – игриво говорил он жирафу, – и думаю, зачем тебе такая шея? К примеру, простудишь ты горло. Как после этого в диком окружении ты бы смог лечиться?
Жираф пытался ответить, что горло у него болит реже, чем у людей (и даже вовсе не болит), но не мог.
– А тебе я скажу, – назидательным голосом возвещал заботливый правитель зебре, меланхолич-но постукивающей копытом, – что твоя раскраска сильно пришлась по душе морякам.
Зебра с большим сомнением смотрела на своего хозяина: конечно, моряков могли вдохновить зебры, но ведь Болтон мог и просто ошибаться.
Вокруг царя, куда бы он ни подался, всегда толклось много разного народа. Вся эта отборная публика бесконечно восторгалась живостью ума властелина и готова была аплодировать любому остроумному замечанию, даже если оно было плоским, как вершина Килиманджаро. Болтон, разуме-ется, не мог не заметить тонкий вкус своих приближённых.
– Конечно, конечно, – громко шептали все, кто стоял поближе к царю, – шея ха-ха-ха мешает жирафу лечить горло. А морячки, теперь это каждому понятно, подсмотрели свои тельняшки у зебр. У кого же хе-хе-хе ещё?
Жираф стоял на своих тонких прекрасных ногах высоко над всеми и смотрел далеко-далеко, ку-да взор маленьких веселящихся людей никогда не проникает.
– Как неинтересны эти люди, – думал красавец, – как безобразны их короткие шеи, толстые но-ги и пустые глаза, как пошлы их убогие мыслишки, как ничтожны их желаньица.
А зебра с тоской смотрела на него и мечтала убежать вместе с ним туда, где все свободны.
Величественный Болтон с бесконечным дружелюбием относился не только к себе, но и другим персонам царской крови. Поэтому Тарталья – здесь принца узнал один из придворных – был принят с надлежащим его сану почётом. Труффальдино тоже слегка обласкали.
Ну как тут было не похвастать своей африканской коллекцией!
Вот бы заезжим молодцам и выразить своё умиление и улыбкой, и словами, и заискивающими просветлёнными личиками. Так нет. Не сумели принц и оруженосец проявить утончённость мышле-ния. Не смогли скрыть своё отвращение. Лучше бы просто отворотились.
– Ах, какие же вы невежливые, – с горькой укоризной сказал добрый Болтон и приказал гнать дорогих гостей в шею.
Исполнительные вассалы поняли суровый приказ буквально, отчего нежная шейка Тартальи по-краснела и вспухла так, что больно было смотреть. Зато Труффальдино оказался более стойким, или более привычным, и принял заслуженное наказание со стойкостью, которая украсила бы не одного древнего римлянина.
– Интересно, когда мы поумнеем и перестанем ошибаться? – сказал верный слуга, прикладывая мокрый платок к пострадавшей части своего любимого господина. – Мы с вами объехали уже пол-света, а до сих пор умудряемся вести себя, как несмышлёныши, ничего не повидавшие, кроме родно-го крыльца и шпиля ближайшей церквушки.
– Шопенгауэр как-то сказал, что власть всегда принадлежит дурному началу, а решающее слово глупости, – ответил принц. – Думаю, он имел в виду не только Болтона, но, возможно, и меня.
– Есть на свете такая теория – эвдемонология, – припомнил Труффальдино. – Она ставит своей целью научить человека счастливой жизни. Почему бы и нам не подучиться? Реже будем попадать в неудобное положение.
Так и стали они студентами прославленного маэстро Джулиано, большого специалиста по части человеческого счастья.
– Ах, – сказали слушатели Постороннего, – неужели счастью можно научиться?
– Ну и ну, – сказали другие слушатели, – неужели счастью можно научить?
А Посторонний промолчал.
Маэстро начал с того, что счастье трудно найти в других, поэтому следует искать его в себе.
Мысль эта заинтересовала всех учащихся. Все тут же стали напряжённо думать, какой прок в ней заключается и какую пользу из неё можно немедленно извлечь.
Потом после долгой паузы Джулиано сказал, что людям для счастья более всего нужны богат-ство, власть, честь и любовь.
Тарталья кивнул головой, а Труфальдино подумал, что при таком порядке вещей даже самый старательный оруженосец в лучшем случае может рассчитывать только на четвёртое.
Какой-то взъерошенный тип – с глазами разного цвета, – явно не успевший полностью осмыс-лить первое изречение лектора или хотя бы умело соединить его со вторым, стал интересоваться, как можно в самом себе найти счастье в виде богатства, если твои доходы весьма скромны, как всласть насладиться своей властью, если у тебя в подчинении не было существа крупнее хомячка. Ему было также непонятно, насколько честно воздавать самому себе почести.
Нет на свете такого лектора, хоть в Гарварде, хоть в Оксфорде, который любил бы подобных зануд и их нелепые вопросы. Поэтому и славный Джулиано скривился так, словно ему в рот засунули ломтик недозрелого лимон, и укоризненно покачал головой.
Тогда многие студенты на всякий случай стали откровенно пожимать плечами и тоже качать головами, выражая таким образом своё неодобрение неделикатности своего плохо соображающего собрата.
Один только Труффальдино откровенно дружелюбно улыбнулся разноглазому и показал ему большой палец. С интересом посмотрел на еретика и Тарталья.
После того, как разобрались со счастьем в себе, перешли к обсуждению счастья как награды из-вне за проявленное благонравие. Тут, конечно, не обошлось без обращения к светлой памяти Имма-нуила Канта и его знаменитому (хотя и спорному) утверждению, что счастлив лишь тот, кто не по-зволил себе ни разу усомниться в мудрости правительства.
Неизвестно, насколько точно удалось передать мысль многопочитаемого философа, но громких протестов не последовало, поскольку никто Канта не читал и в будущем читать не собирался.
– Теперь и мне всё понятно, – сказал сообразительный оруженосец. – По-настоящему счастли-выми могут быть лишь те, кто любит своих начальников.
– Счастливы и руководители, которых любят вассалы, – попытался дополнить его суждение ав-густейший принц.
– А вот такое приятное счастье простым людям никогда не достаётся, – с показной скромностью сказал слуга. – Зато нам щедро оставлена вся радость подчинения.
Потом неутомимый Джулиано вопросил:
– Большое ли счастье быть великим человеком?
Разноглазый студент сразу же ответил:
– Маленькие люди считают, что большое. Зато совсем маленькие люди считают для себя оскор-бительными и величие других и честь им оказанную.
Такого ответа лектор не ожидал, Поэтому заранее заготовленные ответы к собственному вопро-су застряли у него в горле, как большой корабль в узком шлюзе.
– Очень маленькие люди, – продолжал малопочтительный студент, – утешаются тем, что охотно слушают и передают другим всякую дрянь, которую измысливают клеветники касательно великих людей. Оттого великие не могут ощущать себя вполне счастливыми. Даже если они непорочны, как лёд, и чисты, как снег, – не уйти им от напраслины.
Случайно присутствовавший здесь английский драматург поспешил записать последнюю мысль.
– Чувствую, что пригодится, – сказал он.
А Джулиано почувствовал, что здесь как раз и открывается изумительная возможность осадить
