исповедь

показывай! - переиначила от мужского имени, - с женой живи, да не о всем разбалтывай!"
- Чем пахнет? - она в глубоком вздохе спрашивала Быка, и тут же, сама выдыхала, - степью! - вдыхала и выдыхала, - понимаешь, степью...
В этом месте она и порешила. Что?.. Да просто, порешила, и все тут!
И мать рассмешила: заблудилась между двумя лицами, пытаясь украдкой вычитать на них линию своего поведения, - вконец запуталась. Щедрый Бык щедро накрывал на стол, сам чистил картошку, щедро одаривал детишек конфетами, почуявших неладное и потому присмиревших, да и с лица их мамы не сползала кислая грусть: дело шло к развязке, к отъезду любимой Лялечки (пойди-найди такую нянечку!).
Наполнив рюмки, Бык поднялся.
- Кто первым, правильно, назовет мою фамилию, тому...
- Бык! - выкрикнула мать, и не потому что хотела первенствовать, а потому, что находилась в переходом поглощении: от взгляда к натуральному, поэтому и не уловила всей его тонкости.
- А вот и нет! - совсем по-детски заорал Бык, - не угадали! - перелетев рюмкой из правой руки в левую, он достал из внутреннего кармана гражданского пиджака паспорт, затряс им в воздухе до ветреной погоды в комнате, - не Бык, а Быков Александр Владимирович!
- Правда? - вскочила Антонина, выхватила книжицу, развернула, - ой! и в самом деле! - она потянулась к нему и поцеловала крепко-крепко, как никогда еще не делала (столько откровений за один день - вот белая полоса в ее жизни!), осуществлялись все ее мечты.
Мать ушла к тете Дусе, а Бык, - нет-нет, теперь уже Быков, - взобрался на нее на целые сутки, и сползал ненадолго, когда она молила его об отдыхе. "Вот силища какая! - радостно думала она, - вот силища! и откуда что берется...", - а орловско-синтюринская история казалась никчемушной - настолько она воспринималась мелкой и незначительной даже физически. А с другой стороны, все детали, окружающие ее, укрупнились словно под увеличительным стеклом, откуда и новое обострение в восприятии собственной жизни, - замечала она за собой такую причинно-следственную связь... Вот - муха... Не муха, а целый зеленый? аэро-план, нарезающий тяжелые круги вокруг абажура до дребезжащего отзвука в оконном стекле - "жирная дурочка!"; а вот - жучок-паучок, перелезающий через серебристую, ползущую до пола, веточку наката на розовой стене - "куда ты?.."; а вот - и сам солнечный луч, спрыгнувший со стола на пол желтым потертым квадратиком и волнующийся от легкого сквознячка - "как живой!"; а вот - Быков-Бык, над кривыми, осиновыми, ногами без подштанников - "почему осиновыми?". Вот - ссутулившаяся мать с потухшими мокрыми глазами в соломе из морщин - "свидимся ли?.. ну зачем так обреченно!"; вот - Борька, крепко ухвативший ее за ногу слишком высоко, отчего Быка повело в сторону, Томка, окаменевшая в двери с открытым ртом - "ну что же вы, лучше поцелуйте на прощание!"; вот - поезда, вокзалы - "скорее бы уж они кончились!"; вот - река Волга - "Волга!.." Но и была еще одна крупная деталь, которую она выделила в своем сознании в особенной степени: телеграмма, которую она на Казанском вокзале попросила Быкова дать в адрес Эрны Христиановны, - "уж очень он быстро вернулся...".
Поезд наползал на станцию Васеево медленно, и видимые из окна точки так же медленно превращались в людей, и когда он, обманув пассажиров раза два неоправданным ускорением, окончательно замер, то Эрны Христиановны среди них не оказалось: ни справа, ни слева.
- Не пришла, - Антонина поделилась обидой с Быковым.
- А и не придет, - хмуро сказал тот, безуспешно перебаривая на лице радость от счастливого возвращения, - ее арестовали, сразу после твоего отъезда.
- А телеграмма?..
С ней происходило, что-то нехорошее, вопреки собственным от себя ожиданиям, она испытывала облегчение: что там греха таить, она страшилась встречи с ней, но все, к счастью, разрешилось само собой. "К счастью? - споткнулась она на ровных, подогнанных друг к другу без единого шовчика, вокзальных плитках, - он, - она старательно переключилась на мужа, - тоже мечтает о счастье, о нашем, общем счастье." Она не слышала, что он ответил, - уверена была, что именно в таком ключе.
И все-таки - от глупости, рассказываемой Быковым, поблекли утренние, обязанные быть яркими, краски.
Эрна Христиановна - немецкая шпионка, работающая на японскую разведку. При обыске у нее, в мешке с картошкой, обнаружили радиопередатчик, шифры, явки - все на немецком языке, яд, замедленного действия, в уколах и порошках, от чего люди умирали не сразу, думая, - от обыкновенной простуды, делала преступные аборты, - в этом месте своего рассказа Бык-Быков остановился, чтобы выразительно посмотреть на жену: "вот ведь предупреждал, не слушала!" - связи обнаружили и в Москве, и в Киеве, до самого Берлина... Отягощенная двумя тяжелыми сумками и кишащими тараканьими подробностями, Антонина утомилась у белого, аккуратненького домика... (вот так сюрприз!) - у своего домика! На зеленой табличке, на углу, вверху, под крышей пели и плясали зеленые буквы: "Улица 8 марта".
Высокий, и все же прозрачный, забор, местами обновленный; два окна на улицу, два во двор, просторные сени, кухня с печкой, и она же достаточная для столовой, одно окно во двор в соседский густо-зеленый сад, пристроенный сарай, под ним большой погреб, цементированный с электрическим освещением, во дворе курчавые, ровненькие грядочки; по периметру забора - коронованные клены, яблоня мощная, раскидистая, - "пусть и дичка, привить можно"; мебель знакомая, за исключением круглого стола и стульев на гнутых ножках, - "венские?"; и все - свежо, вычищено, выскоблено, выкрашено... "Быков тоже другой! - с радостью констатировала она, - мы оба теперь другие!.." Но в чем-то муж оставался и прежним, - "и хорошо!" - он повалил ее, не расстилая постели, на двуспальную кровать, на молчаливую... тоже новую?..
- У-гу, у-гу, у-гу! - удовлетворенно заурчал Бык-Быков.
Вечером, как и положено, собрались родственники, - не все...
Выпили за возвращение и, примолкли нереально, - где и когда такое видано было, особенно в быковской-то семье, - но притихли, не закусывая. Тогда Антонина досрочно соскочила с лавки, раскрыла чемодан; байковую рубашку в крупную красную клетку вручила Якову, заставляя надеть поверх той, что уже была, и все равно оказавшейся великой, и все равно - если не застегивать верхней пуговицы и закатить рукава, омолодившей его лет на десять, и чудно уменьшившей традиционный быковский "хобот". К рубашке прилагалась застенчивость, поэтому Яков возвращался назад в школу, в десятый класс, на выпускной бал, - возвращался туда, где никогда не был, а где был старенький священник, выводивший детишек по ночам в степь к естественному глобусу - ночной небесной сфере, и где, естественно, застенчивость растворялась в общей темноте. "Большая медведица и четыре действия арифметики - все образование быковского поколения, и за то спасибо отцу Сергию", - так рассказывал ей старший из Быков - Иван.
- А это ему, Ивану! - выкрикнула Антонина, выдергивая на свет кепку с хвостиком: белым ярлычком на ниточке.
Занимавшееся было оживление снова сникло, побледневший Яков застучал ладонью по столу.
- Где кружка? Я спрашиваю, где кружка?! Я ему сделаю, я гаду щас сделаю!..
Он имел в виду брата младшего - Александра, то есть Быкова-Быка (не сообщившего жене трагическую весть), но на нем вовремя и привычно повисли и... быстро разошлись. Мамо скомкано получила вязаный белый шарфик в красных петухах, жена Якова такой же, но с синими птицами; со дна чемодана так и не выбрались на свежий воздух: бело-зеленый шарфик для жены Ивана, варежки для Леонида - сына Якова (он присутствовал рядом, но как-то затерялся, - Антонина хотела сделать посвящение ему особенным, но не успела), роскошная лента для Нюры (ее, наверняка, не отпустила Маруся)... Ох жизнь, жизнь! Дольше всех задержалась жена Якова, чтобы благодарным шепотом прояснить те "богатые" изменения в семье Быковых, которые произошли за время отсутствия Антонины.
У брата Ивана, на губе, вскочил рак, и так стал вонять, что мимо пройти было невозможно, и жена его выгнала в сарай, есть готовила один раз в день в помойном ведре для поросят, он там и скончался, и сколько пролежал, никто не знает, уж очень страшный был у него вид. Схоронили. Все легло на плечи Якова, и расходы тоже, жена прикинулась бедненькой, а любовничек к ней похаживал еще при жизни Ивана, и теперь она живет с ним в открытую. И еще одна новость: к Маруське вернулся ее бугай, весь поселок ее сторонится, говорит, что Нюрка от него. Каждое утро ему - яичницу из двенадцати яиц, и требует две бутылки водки в день, - не то удавит, - уголовничек. Без руки, но его все боятся, и Яков тоже не хочет с ним связываться, да и сама Маруська за него кому хочешь глаза выцарапает.
- А еще, - она горячо прилипла к уху Антонины, - только ты никому, Яков узнает - прибьет! Говорят, что немку-врачиху рассекретил Сашка!
- Что еще за Сашка? - недоуменно спросила Антонина.
- Да муж твой! Только ты никому!..
Такое состояние, наверное, бывает у каждого человека, когда на душу нацепливается всего столько разного, тяжелого и неожиданного, что не остается больше сил реагировать ни на что, какое бы важное оно не было для обыкновенного восприятия, а тут еще и еще, - да пусть еще и тысячу и миллион раз - все! - остается только тупо уставиться в одну точку, чтобы - это все - пролетало мимо. Когда она ушла, Антонина устало спросила Быкова:
- Это ты рассекретил Эрну Христиановну?
- Та не слушай ты дурочку, сплетни...
И она не послушала: как бы вернулась и не послушала, а на следующий день, раздавленная очередной новостью, не могла уже пошевелить ни одной извилиной в своем мозгу - настолько тот оказался перегруженным. За завтраком Быков рассеял ее сомнения в том, что успеет пообедать дома - ("пока сюда доберешься с нефтебазы, - возражала она, - пока туда...", - так как он работает завхозом в интернате при школе, угол которой можно увидеть из окна. Но это еще половина новости, - вторую она выведала у смущенного Кузи на лавочке у дома новой врачихи (бывший - Эрны Христиановны). Быков - Бык, первее - все-таки Бык; его Перминов - начальник нефтебазы застукал в постели со своей женой Любой, и сказал: "Негоже двум медведям в одной берлоге!" - и выгнал Быка с работы.
- Ты-то за ним приглядывай, в школе-то учителок хватает! - заключил Кузя.
- Было, - признался за обедом Бык-Быков, - еще тогда, теперь ни-ни, увидишь...
О Соне в поселке говорили мало: что была такая, нигде не работала, жила с Быком; откуда ни возьмись - объявилась, куда ни возьмись - сгинула; дружбу водила с одной Маруськой, темные делишки крутили, торговые.
Марусин бугай - мужик и в самом деле огромный, ногой размера пятидесятого - не меньше, одной левой, несущий два полных ведра к дому и не опускающий их на землю для того, чтобы перекинуться несколькими словами с соседом; лысый, лоб скошенный, нависший над настороженными близнецами-глазками; переносица набок, перебита в двух местах и рваная канава вместо рта без передних резцов, челюсть - кирпичом; страшила! - но ведь прилепишься взглядом к его росту, роже, к тому, во что одет и оторваться не можешь (и какого же они цвета - эти глазки?), а он знает, ухмыляется. Нет,