назад, к моменту, когда она приняла это жестокое решение, повторила бы она его сейчас, увидев такой луну?..
"Хватит болтать!" - видимо получилось грозно и вслух, и смешно потому, что шагающий навстречу темный мужичонка неожиданно поскользнулся и упал, и еще не один раз испуганно обернулся, когда и она останавливалась, правда из других соображений, - она смотрела на восходящую луну. И она, вдруг, подумала, что мужичонка Бык! - судьба его переодела и перекрасила специально для неузнаваемости, но он тоже участник преступления, поэтому и упал на ровном месте. "Здесь упала его тень, - подумала она, - а по-настоящему он грохнулся там, в Васеево, и очень больно, и сломал ногу, лучше две... Такое - было бы справедливым..."
Все, последующие дневные звенья, вытянулись в противные эллипсы с одной задачей - замедлить наступление Нового года, что, собственно говоря, ее устраивало, если бы не обязательная его неотвратимость, - другое дело - его не стало бы вовсе. А подготовка к нему постоянно навязывалась ей и на полках в магазине, и на лицах прохожих, и в какой-то особенной, затяжной возне Борьки с Томкой - соседских ребятишек, и еще тысячей межчеловеческих мелочей, и Антонина не выдерживала: надевала материны валенки, толстое пальто на ватине, вязаные рукавицы, шапочку, ссыпала с подоконника сухари в карман, надолго уходила в лес. Там она удачно охотилась на разных зверушек из снега, как правило, застревающих на сосновых, еловых ветках в самых невообразимых позах. Они долго падали в воздухе из неба, естественно, бессмысленно вращаясь, пока не натыкались на иголки. Занятие казалось интересным, но вскоре стали попадаться сплошь одни зайчики, - однообразие быстро наскучивало, но зато однажды вырулило на одно поразительное откровение. Стала замечать она, что чаще всего валенки выносили ее на край той, или другой большой поляны. И взгляд ее помимо воли, что-то там выискивал на противоположном краю, и голодные ноздри побольше втягивали морозного воздуха. Морозного, - но не морозного, а теплого, осеннего, степного... Ах! Вот в чем дело! Она искала в лесу, бескрайнюю степь, но помнила ее только осеннюю, - а зимой она, должно быть, не менее прекрасна... У нее кружилась голова... Тогда в пику себе она выходила на берег реки, у которой со степью не было ничего общего, и утопала в ее преимуществах. Нежные, запорошенные снегом (чудо - мехом!) изгибы шеи-русла, в редких, капризно выпавших родинках - рыбаках, из незамерзшей полыньи тянулся пар - река дышала, вдоль - перекатывалось короткими прыжками эхо, оно спрыгивало с макушки высохшего на берегу дуба: вовсю старался скрытный дятел. "Покурим!" - как-то отчетливо сказал рыбак рубаку, словно она находилась совсем рядом, - и сработал знакомый степной эффект. Она ошибалась: преимущества реки оказались мнимыми: она еще больше смахивала на степь, чем поляны, - на узких же тропинках ее взгляд быстро уставал от частого трения о стволы деревьев. "Это зимой, - успокаивала она себя, - а летом цветочки, грибы, ягоды, летом - совсем другое дело. Нужно дождаться весны, и окончательно забыть Васеево, Быка с братьями, Мамо, степь, - а как-то раз она побежала домой с радостью ( и как она давно об этом не подумала?) - напишу-ка я письмо Эрне Христиановне, поздравлю ее с Новым годом, и приглашу в гости, в отпуск! Вот как я сделаю..."
Но, но, но, но...
Но Бык все-таки приехал за несколько часов до Нового года. Когда она, обметя веником валенки, прошла на кухню, то увидела его, играющего с чужими детьми, - а мог бы сейчас резвиться и со своими (она чуть не упала в обморок). Без приветствия прошла в свою комнату, но... (еще одно "но" крючок на дверь не накинула; он прошел следом; хорошо, что мамы не было, тогда бы уж точно она выгнала его из дома не разговаривая. Мама чуть позже просунула испуганный нос в дверную щель и, исчезла - к тете Дусе? а Бык, заметно ничего не заметив, подробно рассказывал васеевские новости, удачно описывая своеобразную восьмерку вокруг двух крайностей: Маруси и Эрны Христиановны, - все так и ездил. А она слушала молча; Бык - в гражданской одежде такой маленький, плюгавенький, жалкий... Он - почтальон, он - доставит письмо Эрне Христиановне быстрее самолета: ха-ха! ждите! пошире раскройте рот - он доставит! а как же...
- Будем спать! - решительно сказала она, когда его затянувшаяся пауза переросла в натужное мычание.
- А Новый год? - искренне удивился Бык.
- А Новый год встретишь позже, сам знаешь с кем! - Антонина прошла на кухню, вернулась с широким кухонным ножом, который положила под подушку. - Будешь приставать - пырну! - и пырнула, пока словом. - Не нравится, можешь катиться на вокзал!..
Выключила свет. Этажом выше поехала мебель, пунктиром заиграл Гимн Советского Союза, за окном пальнули. Значит - двенадцать, значит - Новый год. Бык проскрипел на противоположной кровати, словно тяжелый бизон, - тяжело вздохнул.
- Прости меня, Тоня. Клянусь!.. В последний раз было... Не могу без тебя...
Она слышала правду, - не сомневалась, - но как быть с тем, что уже произошло? непоправимое; накатилась на губы соленая слеза; подойди Бык - не шелохнулась бы, но как быть с тем, что уже произошло, непоправимое, как быть?..
Народ шумно повалил на улицу; весело заспорили гармошки с визгливыми женскими голосами, с единственным мужским басом, - что поделать? позади война; Бык бы сейчас оторвался на всю катушку, - и странно, она пожалела его... И что тут странного - все бабы дуры, и она в первую очередь. И вот посреди этого благодушия, вдруг, набежала на нее страшная по сути, но такая заманчивая мысль, и она, не додумав до конца все возможные от нее последствия, вскочила, включила свет.
- Прощу!.. Но при одном условии, - и, боясь перебить себя же трезвым умом выпалила, - если ее не будет больше на белом свете!
- Как так? - испуганно сжался Бык.
- А так!.. Привезешь на блюдечке, ее косу, - и еще добавила то, от чего побежали мурашки от собственной макушки, - от самой ее макушки! - она прятала озноб под этой нездоровой игривостью, - вот так!..
От нового страха: от боязни увидеть себя в Быке, вернее от того, что могла бы сейчас приписать Быку, адресованное себе (его - как самое себя - она уже не боялась навсегда) снова выключила свет, легла, прислушалась. По странному совпадению притихли и дом, и улица - даже им стало страшно от участи уготованной, ею - Быку. И сам Бык затих, и был ли он на самом деле?.. Был...
- Покурю, - сказал он, выходя из комнаты.
А утром, за завтраком, намазывая свое сливочное масло на свой белый хлеб, несмотря на ночные клятвы, он опять ее обманул: оказалось, что он приехал не специально к ней молить о прощении, а всего лишь возвращался с каких-то высоких курсов в Москве, - в кармане у него лежало красное удостоверение со сплошными пятерками.
- Знаешь, куда его засунь, - сказала она ему чрезвычайно спокойно потому, что на выразительные эмоции после такой ночи не осталось сил, и вообще, горбатого могла исправить только могила, - и проваливай, и побыстрее...
И когда он ушел, она все шипела и шипела, бессмысленно перемещаясь по квартире, - этими двумя последними словами, она подталкивала его до вокзала, до Москвы, до Казанского вокзала, и дальше, наверное, до самой Рязани. Пока он совсем не исчез даже воображаемым, но (и опять - "но" степь осталась (Бык снова ее привез?).
Поле широко, размашисто пересекали черные шаровары, на лыжах с палками, - впечатление создавалось верхней, белой до пояса, половиной, включая и шапку, и рукавицы (лыжник без туловища). Антонина навесом, на веточках, разводила маленький костерчик из щепок, газеты, послужившей оберткой для бутерброда из черного хлеба с подсолнечным, подсоленным маслом. Пламя занялось быстро, - быстрее чем набежал лыжник с нежным, розовым лицом молодого человека.
- Зачем вы делаете пожар? - спросил он задыхаясь и размазывая по лицу... ей не хотелось, чтобы - сопли, уж очень приятное впечатление он производил. Столько снега вокруг, а он о пожаре, - оригинал...
Она просто улыбнулась в ответ; он ждал, а она молчала и глупо? улыбалась; он ждал и пожимал плечами, - подождал и побежал в сторону по нехоженой целине, ополовиниваясь, и уменьшаясь: в две мельтешащие кочерги, в две маленькие стрелки... Это моя розовая судьба, - решила Антонина, - показывающая мне мое время, - утреннее, - в моей жизни еще только утро, - лыжневые стрелки на циферблатном поле указывали на девять часов, - у меня все еще впереди, - говорила она себе, - не надо отчаиваться... А Бык?.. Пошел на фик!.. "А Бык? Пошел на фик! - скрипели по снегу ее валенки, - а Бык? Пошел на фик! - а когда она побежала, то залились весьма практичным обобщением, - пошли - все! - на фик! пошли - все! - на фик!"
И как это часто в жизни бывает, когда страдания одного человека оказываются полезными для другого, - как любила говорить ее мать: "сплошь и рядом!"
У соседки-учительницы с двойняшками муж не только не приехал на Новый год, но и не прислал ни письмеца, ни коротенькой телеграммы, и та, пригорюнясь, собралась в дальнюю дорогу, аж в Сибирь, на военный завод. С детьми повозиться было предложено Антонине за весьма приличную плату, не уступающую месячной зарплате в больнице, не говоря уже о фабрике, - материальная подпорка ей пришлась как нельзя кстати, - ее летние вещички, к тому времени, почти все исчезли в ненасытном рыночном брюхе. Соседка уехала, а двойняшки оказались в отсутствие мамы весьма сговорчивыми, дисциплинированными ребятишками.
Три раза покормить, проследить, чтобы были сухими, почитать сказки на ночь, да и днем, что совсем нетрудно, прогуляться на свежем воздухе, подышать и подумать о своем, при одном отрицательном (опять - "но"!) но... ах! если бы они были своими. Картавую "тетю Тосю!.." они упростили в короткую легкую - "Лялю!", и ей понравилось, - надо же, какие разумненькие. Мама их вернулась из поездки в трансе, без мужа и с трагедией, - он - с другой! - и чтобы не сойти с ума, влезла с ушами в работу, - а дети полюбили Лялю так, - "как Пушкин Арину Родионовну", - и дети, своей многочисленностью, надежно отваживали от нее кавалеров, иногда к сожалению... Одному, внешне знатному, Антонина призналась, что дети чужие, и напрасно, - тот гордо вскинув подбородок, не смог смириться не с количеством "выводка", а с преднамеренной ложью, - она его оскорбляла. Он, для избавления от очевидных сомнений, вкрадчиво вручил Борьке шоколадку:
- Мальчик, где твоя мама?
Борька указал пальчиком на Антонину, и кавалер покрылся испариной, - шапка так и сплыла на ухо. Были и другие намеки на легкий флирт без задокументированных последствий, но... ("мамочки мои! опять - "но" - теперь точно последнее!".
Она несколько раз выходила в лес одна, специально на ту поляну, чтобы встретиться со своей розовой судьбой, - пусть и в шароварах, ему бы она доверилась, - но лыжные стрелки основательно припорошило снегом, а когда наступила весна, она и вовсе была вынждена отказаться от надежды; как знать, может быть и встречалась с ней где-нибудь в го-роде, так ведь и признаки-то - единичные, расплывчатые.
Подсохли лужи; отгремела Первомайская демонстрация (Антонина наблюдала за ней из окна); отношения с матерью успокоились на одном уровне, правда не таком, как прежде: между любящей мамой и любимой,
