неразумной дочерью, а на горизонтальном, самоопределенном в простых, житейских обязанностях, - в общем две равноправные женщины в одной комнате; снова приехал Бык. Ожиданно или неожиданно? - это так неважно. Бык в гражданской одежде вовсе и не героический бык, а так - захудаленький, деревенский телок - бледный, осунувшийся, чужой.
- Вот, - сказал он, протягивая Антонине черный мешочек, в котором ученики носили чернильницы, только чуть побольше, - как ты сказала...
Она, нехотя развязав узел, разогнала сбореную горловину во всю ширину тесьмы, внутри - знакомая, соломенная коса; Антонина явно опаздывала с реакцией на увиденное, потому и спросила буднично, и опять же нехотя:
- Во сне отпилил?
И тут она увидела его руки, - сам Бык исчез, - и только его дрожащие ладони, чужие, с холодными, даже на расстоянии пальцами, - выше блеснули зубы... оскалились...
- Ее больше нет!
- Кого нет? - глупо переспросила она, чувствуя, наконец, что дотягивается до смысла происходящего, - ее нет? - в страхе, медленно опустилась на кровать, - и где она?..
На противоположной стене, над ковриком, сшитым из множества лоскутков самой невероятной формы и вытянувшимся на всю длину кровати, висел одинокий портрет Руфы в рамке, с грустной, укоряющей улыбкой. Вдруг, стенка поделилась на кубики; кубики рассыпались и закружились в невероятном вихре, Антонина закрыла глаза, а когда открыла, то увидела въяве(это точно, точно, точно!) далекий немецкий Шверин - аккуратный, заасфальтированный городок без единого деревца, безлюдный, мрачный, по его улицам редко проезжали автомобили. Чтобы попасть в советскую комендатуру, нужно пройти через чугунные, ажурные ворота со свастикой и орлом. Там внутри гулкая лестница, как удары крови в висках. Послышались выстрелы, выстрелы, появился Бык, пьяный, в кителе при капитанских погонах, Руфа сидела за столом, что-то писала, Бык выстрелил ей в голову...
- Это, ты... - простонала Антонина.
Снова смешались кубики, и... путаясь, выложились в прежнюю стенку, - Бык, ее, сползшую на пол, тяжело водворял на прежнее место, задыхался.
- Сама отрезала, и, пропала...
"При чем тут Руфа, - мысленно спрашивала она себя, - речь же шла о рыжей, ненавистной женщине", - а вслух уточнила:
- Куда пропала?
И в мыслях: "и почему ненавистной? она с ним всю войну прошла..."
- Не знаю, - ответил Бык и сел рядом, поэтому глаз его Антонина видеть не могла, да и не хотела: знал или не знал? - имело ли это значение, или не имело?
Да, да, да - ждала она его, чтобы все начать сначала, - она не хотела больше отвлекаться ни на первостепенные мысли, ни на второстепенные, и как бы там ни было, жизнь продолжалась, а Бык - ее единственный, законный муж, и им больше никто не сможет помешать.
- Пойдем в лес! - она решительно поднялась с кровати.
Почти в центре той поляны росла березовая троица, белая-белая, с мигающими подпалинами в новеньких, бархатных листочках, поодаль еще одна - почему-то высохшая, при тех же условиях, почему?.. Бык легко превратил ее в поленья, - она должна сослужить последнюю свою службу человечеству в лице двух его представителей, - какую?.. Не сговаривались... Бык построил из поленьев глубокий колодец; Антонина положила в него мешочек; Бык выстроил над ним островерхую крышу, получился шалаш, домик, из трубы потянулся дымок, затем из окон, - вырвалось из щелей пламя, занялось, вздутое набежавшим ветерком развернулось в мощное рыже-красное полотнище, обдало жаром, - Антонина вскочила и Бык отодвинул подальше бревно, на котором они сидели. Стенки колодца частью обвалились, обнажая прожженное брюхо мешочка, - оно нещадно смердело дымом, лишая пламя кислорода, и то, слабея и слабея, подготовлялось к окончательному захирению. Незадача... Бык потянулся за веткой, чтобы вмешаться, но... внутреннее содержание мешка, вдруг, зашевелилось, магически превращая Быка в четвероного зверька с застывшим ужасом на лице, из сизой норы выдвинулась вперед оплавленная, рыжая, отчаянно шипящая головка, - казалось - прыжок неминуем, - но, к счастью, крыша над колодцем вовремя рухнула, пламя молодо взметнулось, и сноп искр, как из пасти дракона, выбросился, вслепую, в сторону Быка, не достигая цели.
- Мы уничтожили змею! - патетически воскликнула Антонина.
- Пойдем отсюда, - до конца не распрямившись, Бык увлекал ее в кусты, торопился.
Он изголодался по-настоящему; расстелив плащ почти что на виду у возможно проходящего, он навалился так, как еще ни разу не было, и она тоже раскрылась ему навстречу вся, до конца.
Отдышавшись, Бык цинично признался:
- Я вылил в тебя, наверное, два ведра, - устало, но так искренно, тепло улыбнулся, - теперь у нас все пойдет по-другому, - радостно спохватился, - я ж не сказал главного: купил свой дом, подвожу под шифер, теперь рожай, сколько хочешь!
Он даже говорил по-другому.
Конечно, можно долго думать и рассуждать о том, какая она счастливая, но тогда почему она боится спросить его о Руфе, об Эрне Христиановне, почему в ней не исчезает червячок сомнения, готовый разрастаться в настоящую гидру, - подкорми только его внимательными подробностями, - и почему она так содрогалась при виде сгорающего мешочка. Спроси: убил ли он эту Соню, скажет - нет (чего тогда и спрашивать, коли ответ известен!), но она-то боялась не самого, простого и очень короткого, ответа, а паузы перед ним, потупленного взора, тех дрожащих пальцев, синих губ. В общем ... придумывать она горазда. И у нее есть свои непорядочные тайны: к примеру - Орлов, Синтюрин, и другие живут не лучше, и у других, поскреби - тайн будет выше крыши. Она рассмеялась при воспоминании о первых напутствиях матери перед замужеством: "С мужем живи, да всю задницу не показывай! - переиначила от мужского имени, - с женой живи, да не о всем разбалтывай!"
- Чем пахнет? - она в глубоком вздохе спрашивала Быка, и тут же, сама выдыхала, - степью! - вдыхала и выдыхала, - понимаешь, степью...
В этом месте она и порешила. Что?.. Да просто, порешила, и все тут!
И мать рассмешила: заблудилась между двумя лицами, пытаясь украдкой вычитать на них линию своего поведения, - вконец запуталась. Щедрый Бык щедро накрывал на стол, сам чистил картошку, щедро одаривал детишек конфетами, почуявших неладное и потому присмиревших, да и с лица их мамы не сползала кислая грусть: дело шло к развязке, к отъезду любимой Лялечки (пойди-найди такую нянечку!).
Наполнив рюмки, Бык поднялся.
- Кто первым, правильно, назовет мою фамилию, тому...
- Бык! - выкрикнула мать, и не потому что хотела первенствовать, а потому, что находилась в переходом поглощении: от взгляда к натуральному, поэтому и не уловила всей его тонкости.
- А вот и нет! - совсем по-детски заорал Бык, - не угадали! - перелетев рюмкой из правой руки в левую, он достал из внутреннего кармана гражданского пиджака паспорт, затряс им в воздухе до ветреной погоды в комнате, - не Бык, а Быков Александр Владимирович!
- Правда? - вскочила Антонина, выхватила книжицу, развернула, - ой! и в самом деле! - она потянулась к нему и поцеловала крепко-крепко, как никогда еще не делала (столько откровений за один день - вот белая полоса в ее жизни!), осуществлялись все ее мечты.
Мать ушла к тете Дусе, а Бык, - нет-нет, теперь уже Быков, - взобрался на нее на целые сутки, и сползал ненадолго, когда она молила его об отдыхе. "Вот силища какая! - радостно думала она, - вот силища! и откуда что берется...", - а орловско-синтюринская история казалась никчемушной - настолько она воспринималась мелкой и незначительной даже физически. А с другой стороны, все детали, окружающие ее, укрупнились словно под увеличительным стеклом, откуда и новое обострение в восприятии собственной жизни, - замечала она за собой такую причинно-следственную связь... Вот - муха... Не муха, а целый зеленый? аэро-план, нарезающий тяжелые круги вокруг абажура до дребезжащего отзвука в оконном стекле - "жирная дурочка!"; а вот - жучок-паучок, перелезающий через серебристую, ползущую до пола, веточку наката на розовой стене - "куда ты?.."; а вот - и сам солнечный луч, спрыгнувший со стола на пол желтым потертым квадратиком и волнующийся от легкого сквознячка - "как живой!"; а вот - Быков-Бык, над кривыми, осиновыми, ногами без подштанников - "почему осиновыми?". Вот - ссутулившаяся мать с потухшими мокрыми глазами в соломе из морщин - "свидимся ли?.. ну зачем так обреченно!"; вот - Борька, крепко ухвативший ее за ногу слишком высоко, отчего Быка повело в сторону, Томка, окаменевшая в двери с открытым ртом - "ну что же вы, лучше поцелуйте на прощание!"; вот - поезда, вокзалы - "скорее бы уж они кончились!"; вот - река Волга - "Волга!.." Но и была еще одна крупная деталь, которую она выделила в своем сознании в особенной степени: телеграмма, которую она на Казанском вокзале попросила Быкова дать в адрес Эрны Христиановны, - "уж очень он быстро вернулся...".
Поезд наползал на станцию Васеево медленно, и видимые из окна точки так же медленно превращались в людей, и когда он, обманув пассажиров раза два неоправданным ускорением, окончательно замер, то Эрны Христиановны среди них не оказалось: ни справа, ни слева.
- Не пришла, - Антонина поделилась обидой с Быковым.
- А и не придет, - хмуро сказал тот, безуспешно перебаривая на лице радость от счастливого возвращения, - ее арестовали, сразу после твоего отъезда.
- А телеграмма?..
С ней происходило, что-то нехорошее, вопреки собственным от себя ожиданиям, она испытывала облегчение: что там греха таить, она страшилась встречи с ней, но все, к счастью, разрешилось само собой. "К счастью? - споткнулась она на ровных, подогнанных друг к другу без единого шовчика, вокзальных плитках, - он, - она старательно переключилась на мужа, - тоже мечтает о счастье, о нашем, общем счастье." Она не слышала, что он ответил, - уверена была, что именно в таком ключе.
И все-таки - от глупости, рассказываемой Быковым, поблекли утренние, обязанные быть яркими, краски.
Эрна Христиановна - немецкая шпионка, работающая на японскую разведку. При обыске у нее, в мешке с картошкой, обнаружили радиопередатчик, шифры, явки - все на немецком языке, яд, замедленного действия, в уколах и порошках, от чего люди умирали не сразу, думая, - от обыкновенной простуды, делала преступные аборты, - в этом месте своего рассказа Бык-Быков остановился, чтобы выразительно посмотреть на жену: "вот ведь предупреждал, не слушала!" - связи обнаружили и в Москве, и в Киеве, до самого Берлина... Отягощенная двумя тяжелыми сумками и кишащими тараканьими подробностями, Антонина утомилась у белого, акервячок сомнения, готовый разрастаться в настоящую гидру, - подкорми только его внимательными подробностями, - и почему она так содрогалась при виде сгорающего мешочка. Спроси: убил ли он эту Соню, скажет - нет (чего тогда и спрашивать, коли ответ известен!), но она-то боялась не самого, простого и очень короткого, ответа, а паузы перед ним, потупленного взора, тех дрожащих пальцев, синих губ. В общем ... придумывать она горазда. И у нее есть свои непорядочные тайны: к примеру - Орлов, Синтюрин, и другие живут не лучше, и у других, поскреби - тайн будет выше крыши. Она рассмеялась при воспоминании о первых напутствиях матери перед замужеством: "С мужем живи, да всю задницу не
