она, видимо, возвращалась к разговору в Оренбурге, - это неправда, так не бывает, и так не бывает... Еще как бывает, дорогие товарищи, как бывает!
- Что такое женщина?.. Женщина - это стержень нашей жизни. Ось - бытия. Вокруг нее вращается все солнце нашей поэзии. Все наше для нее. От нее - племена и народы. Но особенно сейчас быть красивой женщиной, а тем более девушкой - это часто большое несчастье. К ней тянутся час-то грязные, жадные руки. Хотят обладать ею все. Я легко понимаю, как себя легко потерять в этой атмосфере вожделений. Вы жизнь знаете только по романам, Тоня, но практики у вас нет. Вы точно мотылек из ночного мрака, можете впредь броситься, сгореть, не оставив себе никаких воспоминаний. А поэтому мой такой наказ. Сквозь суровую маску жизни, отличайте правду ото лжи, не верьте никому, не проверив. Твой искренний друг полковник Коновалов...
- А это, что за монолог старого душеприказчика, наизусть, из плохого романа? - съехидничала Эрна Христиановна.
- У меня таких писем было много, - ответила Антонина сокрушенно, - и все они погибли... Сашка Кузнецов в самом Берлине... А вы знаете, зачем я пришла, - она отвернулась, чтобы не видеть циничной ее реакции, и все же увидела, но совсем не такую, как ожидала, а словно ударила слабую беззащитную старушку, и так наотмашь, так жестоко. В короткое мгновение столько пронеслось по нему, столько оттенков черного, что она ужаснулась от содеянного. Сказала-то привычное, - как вы говорите, выковырнуть из себя греховный плод...
- ... Из ума я выжила, старая дурочка... За грехи мои... О-о-о!... - как безумная вскочила она со стула, вонзила коготки в ее плечи - больно, затвердевшим, остеклянившимся взглядом прямо-таки вскрыла лобную кость. - Не вздумай! Ты, моя дочка!.. Я давно думала, и сейчас решила, - она метнулась к шкафчику, и верхний ящик, угловато вильнув, солдатиком (руки по швам) выпал на пол. Поверх тряпья - коричневая, кожаная, солидная папка, жирная настолько, что едва дотягивалась косым, затертым языком до замочной пуповины. Трясясь, она по воздуху перекочевала на колени Антонины. - На, возьми, и не перебивай, пожалуйста, я... я первый раз в жизни просить буду, тебя просить. - Антонина вздумала подняться, но та остановила ее решительно, властно. - Сиди и слушай... У тебя родится сын, но это еще будет - рано, а у него свой сын, или дочка, то есть народятся твои внуки, и когда они закончат университеты, ты передашь им - мою жизнь, мои дневники... Они обязательно будут светлыми, они знают, что с ними делать...
Эрна Христиановна опустилась подле ее ног на пол (осенним, пожухлым листочком), и... принялась целовать ее колени, Антонина же, вопреки естественному желанию вскочить, сидела завороженной, каменной, не в силах пошевелить даже пальцами. Эрна Христиановна говорила о том, что Бык перебесится, что все мужики одинаковые, что у них все еще сладится, но главное она уже сказала в самом начале - у нее будут дети, внуки... а эта красивая, соломенная женщина просто заноза в ее жизни, - но как ее удалить? И Эрна Христиановна, словно подслушав ее мысли, предлагала ей разумный выход.
- Поезжай домой, и жди, увидишь, он еще спохватится, что теряет, и прилетит как миленький, умолять будет, поверь мне, старой перечнице (в этом месте Антонина улыбнулась - она и сама так думала, и еще подумала, что обязательно предложит ей быть крестной мамой).
Всю ночь они пили чай "от Кузи", курила Эрна Христиановна одна, выпуская струйки дыма в форточку, - не позволила Антонине и единственной, последней затяжки ("это - настоящее преступление!" под утро разбудила Кузю, чтобы тот отварил курицу на дорожку, яички, и вообще "провизией" занималась только она, Антонина же строила прогнозы на будущее и была уверена, что они полностью совпадают с планами Эрны Христиановны. И та - не возражала, до тех пор, пока не подсадила Антонину на ступеньку поезда, и тот не тронулся.
- Доченька! - она семенила рядом, и так по-старушечьи. - Доченька! - кричала она так громко, как и не требовалось (утром и так хорошо все слышно). - Не свидимся мы больше, не позволят мне наши товарищи, а ты сбереги тетрадку, молю тебя! не за себя прошу! Брауны - все тебя просят! Молю тебя, Тонечка!..
Впервые Антонина видела в ее глазах слезы, но не придавала им особенного значения, - пройдет совсем немного времени, и они вновь встретятся, - старушки все мнительные и слезливые.
Остались позади и голубизна вокзальчика, и серая точка Эрны Христиановны, и цистерны, и бараки (надо же, - о них она и не подозревала, считая? что поселок исходила весь: и вдоль и поперек); закружилась степь вокруг часовой стрелки: она неподвижна, но время движется неумолимо, - к маме, к винящемуся Быку (он приедет, и она его простит, - ну, конечно же, не без того, чтобы повоспитывать), затем они вместе вернутся, предварительно дав телеграмму Эрне Христиановне; она заприметит ее еще издали и будет наблюдать ее чудесное превращение из точки в полный, улыбающийся рост. Вот, как все будет!..
Вагон - тот же, и место - то же: верхняя боковая полка, но запах - она чуть не задохнулась: густой, ощущаемый наощупь, настоянный на немытых человеческих телах аж! от самого Ташкента. Пристроив чемодан у изголовья, сумку в ногах, она застелила полку одной половинкой пальто - вторую под одеяло, достав из чемодана кофту под голову, улеглась, но не успокоилась, а в три погибели согнувшись, снова раскрыла чемодан, - папка Эрны Христиановны лежала сверху, - свернулась калачиком, запустила руку в брюхо папки, - в нем четыре тетрадки, и... на дне... часики. Золотые (обязательно - золотые), немецкие, продолговатые: две львиные лапки, наползали по бокам на циферблат, и заворачивались, истончаясь книзу, в кольцевые, для ремешка, ушки. Мелкие буковки под стрелками - затерты; часы стояли; она повращала головку - ни с места. Не важно - чистое золото. И тут же устыдилась своему базарному подходу к чужой человеческой памяти, ставшей, между прочим, своей и родной. Зажав часы в ладони и положив папку под голову, она засыпала, надеясь на чудесный, с подробностями, сон, в котором тяжелая судьба Эрны Христиановны переплетясь чудесным образом с ее собственной, получит счастливое продолжение в дальнейшем. Что ни говори, а хорошо и полезно заглянуть в будущее, тем более, что...
Проснулась она под мерный стук колес в слабом прокопченном свете от двух-трех лампочек на всю длину вагона, тела раскачивались почти в такт, с некоторым запаздыванием, - женские полные - студенисто, под накидками из верхней одежды, кое-где мужички притормаживали храпом, мешали напряженной работе паровоза и тот не сдерживался: возмущенно, протяжно вскрикивал. Мимо окон, вплотную, бежали черные тени, как живые водоросли на дне океана, - жутко, лучше не вглядываться. Она разжала кулак - в нем часики (надо же: во сне не выронила); одна из лампочек тускнела совсем рядом - вдруг получиться разобраться в строчках Эрны Христиановны, - самое время, - почти одиночество... Но где она?.. Папки под головой не оказалось, - ни над, ни под, ни там, ни сям, нигде, - и на полу тоже... Кричать, звать на помощь проводника?.. Сколько раз Бык предупреждал: рта в дороге - не разевай! Разинула... Уж лучше бы все остальное украли, а папку оставили... "Вы не папку украли, - она кричала громко, но ее не слышали, потому что кричала внутри себя, разрываясь на мелкие кусочки, она задыхалась, - вы украли чужую жизнь! Сволочи!.. Фашисты!.. Все вы сволочи и фашисты!" Ею нельзя воспользоваться - ее можно только выбросить. Как раз осознание этой простой истины и не помещалось в ее груди. "Зачем? Зачем вы это сделали?!" Она ненавидела вагон: всех этих хрипящих, сопящих, пердящих... баб и мужиков, и гадких их детенышей... Нечто подобное она испытала на фронте, только наоборот: они тогда подошли к большой воронке, заполненной мертвыми, детскими телами, - они тогда ненавидели немцев, сейчас же она приняла сторону немки, - она ненавидела тех, с которыми была в одном эшелоне, а иначе бы она предала... Вот-вот! Она своим ротозейством предала мир, целую вселенную, она предала - Браунов; они, ей доверились, а она предала...
Представить только!.. Поезд неожиданно, резко тормозит, всё срывается с полок. За окнами гортанная, немецкая речь. Всех, всех, всех выгоняют из состава, выстраивают перед автоматчиками в касках, и от нее зависит, расстреляют их или нет. Она не хочет видеть их нечеловеческих лиц, их расстреливают - по несколько раз в день.
Она покидает полку только по острой нужде; она их ненавидит... И только разок она с надеждой посмотрела в окно, когда раскачивались над Волгой, - ей так хотелось, чтобы мост не выдержал, и рухнул...
4.
Серый вечер. У окна, супротив друг друга, через старый стол под свежей белой скатертью, сидели две женщины: мать и дочь. Скатерть - символ чистоты отношений между ними? Тогда, почему дочь уже в третий раз рассказывала одно и то же: как вышла из поезда, как направилась в казарму и встретила изумленную до потери дара речи напарницу матери - тетю Дусю и от нее узнала, что ее мать стала начальницей ("недопрыгнешь теперь!" - избрана в фабком, получила комнату на первом этаже в новом, сером, трехэтажном доме, рядом с родным училищем Антонины ("таперь барыня!.. вход со двора, над окнами темно-вишневые короны", что у нее соседи: инженер, учительница, их двойняшки, ("инженер-то, командировочный в Сибири", что дочь быстро нашла новый дом, что комната большая, но меблирована как та, в казарме, не считая комода ("коллектив фабрики подарил на новоселье, ох и погуляли!.."- так почему? Да потому, что Антонина никак не могла двинуться глубже назад, - за потерянные дневники Эрны Христиановны, - такие мелочи жизни, в сравнении с этой потерей. Ее все еще переполняли чувства, которые нельзя было выразить обыкновенными словами, - она еще в поезде представляла этот разговор, и что? какие-то тетрадки, старой немки? - всего-то? - вот как получалось. У каждой старушки, включая ее маму, позади такая жизнь, что... не поймут они про немецкие дневники.
Не дождавшись дочерних откровений, - вдруг, - мать сползла на колени, бухнулась о половик, в ноги дочери, отчего та вновь окаменела, как перед отъездом из Васеево: какой дурной признак? - сжалась и похолодела в ожидании, - заголосила мать:
- Прости меня, доченька, дуру старую (все бабы дуры?), это я во всем виновата!.. - на глухих коленях дошагав до комода, выдвинула нижний ящичек (Антонина чуть не потеряла сознание от повторения сюжета), достала конверт, - думала, так лучше, думала, Руфка из-за Караичева, а ты не писала, и не писала, думала, убили доченьку мою любимую, единственную!..
Из сбивчивого рассказа матери Антонина поняла, что за время ее отсутствия произошла история, имеющая свое начало, еще до ее замужества, сокрытое от нее, потому и имеющее такое нежеланное продолжение. Через каждое слово мать вставляла один и тот же припев: "дура я старая, дура я старая, что же я наделала?"
А произошло следующее, - если без припева и без длинного размазывания слез по искривленному лицу.
Приблизительно через месяц после отъезда Быков приехала к ней в гости красивая, молодая женщина с неимоверно толстой косой (и в этом месте ее повествования Антонина осталась равнодушной: уже ничего в этом мире не могло проявиться такого, чтобы
