исповедь

ее удивило), сказала: фронтовая подружка Руфки, представилась - Соней. Подробности ее гибели такие: два фашистских юнца убили часового, проникли на второй этаж комендатуры в Шверине, и бросили в кабинет к Караичеву с Руфой гранату, на взрыв прибежал Бык и пристрелил фашистов. "И знаешь, она так повела плечами, что я не поверила..." А потом она рассказала самое страшное: она - жена Быка с сорок второго года, прошла с ним до Берлина, и в госпитале от него не отлучалась. И что она Быка никому не отдаст, а если он вдруг заартачится, то изложит кому следует настоящую версию, и тогда если он не достанется, законно, ей, то и никому тогда. Так и сказала: "Сгниет в тюрьме!.."
Антонина развернула последнее руфино письмо. Пропустив мужицкий частокол из палочек и закорючек о здоровье и тому прочее, она остановилась на нескольких, таких важных, судьбоносных, строчках. "Мама. Заставь это письмо прочитать сто раз Тоньку, она такая глупенькая, заставь выучить. Капитан Бык совсем не тот человек, за которого себя выдает, он так раскрылся. Писать нельзя, приеду расскажу. Караичев сказал, что не в жисть не породнится с таким человеком, а он всегда прав. Не допускай его до порога на пушечный выстрел, а письма сжигай не читая, приеду - ахнете".
- Ты почему спрятала письмо? - строго спросила Антонина.
И мать с новой силой ударилась в слезы, поясняя, что думала из-за Караичева письмо, а он ей не понравился, когда они заезжали.
Антонина выпрямилась, и с силой ударила мать ладонью по одной щеке, другой по другой, и не было у нее такой жалости, как к Эрне Христиановне, и более того, она кулаком ударила ее по склоненному затылку, отчего так клюнула носом, и по белому снегу скатерти разбежалась в стороны алая кровь.
Мать же причитала шепотом, чтобы не слышали соседи:
- Бей! Бей меня, доченька, крепче бей! Заслужила я, дура старая, бей!..
И ударила бы дочка еще и полным, голубым чайником, но в дверь вовремя и решительно постучали.
- Наталья Петровна! К вам гости!..
Мать, пряча нос в большую тряпицу со стола, выбежала в коридор. И там раздались радостные возгласы. Антонина узнала Ребру, метнулась к двери, накинула крючок. Дверь дернулась.
- Доченька! Это Ребра...
- Быстрее открывай! - раскатился по коридору веселый, ничего не подозревающий голос Ребры, и прополз в щелку, совсем рядом, - ну же!..
Если лицо бывшей подружки было напротив, то ей непременно досталось дверью от жестокого удара по ней ногой Антонины.
- Пошла вон, дура!
- Это я, Ребра, - растерянно, и угасая, повторила она еще раз, - и откровенный, громкий рев матери перекрыл там все остальные звуки.
... Антонина смотрела в окно. Руфа, все в том же, одеяльном, пальто вышла на середину улицы, покрутилась, покрутилась, задержалась выразительным укором на ее окне, - но не из-за него Антонина (трусливо?.. ха-ха!) отъехала на стуле в глубь комнаты и в сторону, - и пошла направо, и завернула на перекрестке налево, где на противоположной стороне оканчивалось левое крыло медицинского училища и, желтело последнее окно. С некоторым опозданием для тени проскользила следом согбенная фигурка матери. За дверью без устали носились ребятишки, затихая чуть, с тем же укором? на громкие окрики своей матери. Но нет, Антонина не чувствовала себя тут же виновной, как это бывало ранее, ей и в мыслях не приходило догнать ее, повиниться, потому, что она теперь совсем другая. "Да! - сказала она себе, - я теперь буду совсем другой!.."
За окном - шестое ноября, завтра - седьмое. Центр города весь красный от флагов, плакатов, там красная река - завтра она забурлит, запенится, а здесь, всего лишь маленький ручей, перегороженный поверху выгнутым парусом (значит, ветер сильный) между двумя столбами, транспарантом - "Да здравствует! Великая Октябрьская Социалистическая революция!" Завтра - она напишет письмо Эрне Христиановне... О чем? В нем будет ложь во спасение?.. Нет! Она изложит ей правду, но во время очной встречи, она, - вот он, выход! - она запишет заново все с ее слов, - они запрутся в ее домике, и Эрна Христиановна будет просто рассказывать, а она записывать, конечно, это не то, что своевременные дневниковые наблюдения, но что теперь поделать?.. Она искупит свою вину постоянной о ней заботой, - в жизни может всякое случиться...
Детишки успокоились, и серый вечер тихонечко пробрался в черную ночь, что обыкновенно, но следом, - что необыкновенно, - начал светлеть: проявились контуры домов, деревьев, небо закачалось молочным донышком. Пошел снег!.. Антонина приняла его за добрый знак, подтверждающий расхожее мнение, что после темной полосы в жизни каждого человека, обязательно наступает - светлая. Что ж, пора наступить и ее очереди...
Проснулась она от далекой, но громкой музыки. У медицинского училища формировали колонну: веселая человеческая масса послушно меняла контуры под воздействием машущих руками, кричащих парками изо рта, руководителей. Прохромал на протезе директор, он поедет в кабине автомобиля, а в кузове будут орать благим матом, перед главным городским балконом, отличники. Антонина училась на троечки, ее место в хвосте колонны, что не совсем справедливо, так как по практическим дисциплинам она могла дать каждому, шагающему впереди нее, сто очков вперед. А пятерки были у тех, у кого полны желудки... На столе покоился одинокий чайник, и не помышляющий о таком сытном, роскошном окружении, как в Васеево... Антонина сглотнула пустую слюну и, натянула простынь на голову.
Мать вернулась домой после демонстрации, принесла в цветной тряпичной шелухе еще теплую кастрюльку с гороховым супом, - "от Дуси".
Антонина вспомнила про Кузю, улыбнулась; мать восприняла ее улыбку, как прощение.
- Ничего, доченька, поживем вдвоем, может, что и сладится...
Отгремели за окном праздники, и потянулись дни, - длинные, томительные в ожидании... Антонина, как правило, сидела на кровати, подобрав под себя ноги, опершись спиной на одну подушку, другую приложив к животу, - там набирал силы ее сынок, и они вместе, хотя и никому не признавались в этом, ждали Быка. Вот так он постучит, вот так он пройдет - войдет, вот так здесь сядет, и вот так выслушает очень нелицеприятное... а куда ему деваться - нашкодившему коту, потерпит... Но дни шли и шли, а Быка как не было, так и не было; Антонина мрачнела до крайности; мать превратилась в тихую, еле приметную, мышку, забегавшую в свою норку, чтобы покормить дочь, да неспокойно прикорнуть на краешке кровати до следующей рабочей смены, и неизвестно - кого надо было больше жалеть...
Антонина как-то забежала в училище, - стояла у двери кабинета, пока не выйдет директор; он вышел, весь утопленный в журнал, а когда она ему сказала: "Здрасьте!", он откликнулся равнодушным эхом, она же хотела его спросить о своем письме, то есть начать разговор с него, а там уж как получится, - но ничего не получилось. В отделе кадров городской больницы сказали, что все места заняты, а с ее документами о постоянной работе - "не может быть и речи".
Вот как тянулись дни.
Если их объединить в одно целое, то получится все тот же серый день, только очень длинный, бесконечный, а ночи - короткие, зыбкие, как точки, которые можно было не заметить вообще, если бы не знание, что они есть, вернее, должны быть. Половину жизни проспать - зачем? глупость какая-то безотчетная, впрочем, день еще хуже - в нем совершаются - сознательные - глупости, такие, как замужество, в нем - ожидание несбыточного, в нем - глухие вздохи входной двери, кряхтенье, поездки тапочек по полу туда и обратно, туда и обратно, визгливый голос учительницы, - чему уж она может научить чужих детей, коли не справляется со своими топочущими, плаксивыми сороконожками, в нем - вечерняя, преданно ловящая шорохи из напротив, тень матери.
- ..., у меня к тебе просьба, - Антонина проглотила "маму", не специально, так получилось, и та вздрогнула отделенной головкой, как от болезненного откуса, - найди врача, аборт сделаем...
Вытянувшись, мать прижалась к стенке; кровать как бы пустая, если не слышать рваные, приглушенными стонами, всхлипы.
- Ну, хватит, и так тошно, - вяло сказала дочь, и мать послушно вытянулась в едва заметную безмолвную ниточку.
На следующий день, во второй половине, забежала домой на минуточку, не находя глазам постоянного пристанища.
- Хирург Орлов ждет тебя сегодня вечером.
Хирург Орлов... Не нюхавший пороха в прямом смысле, он тут же растерялся, ожидая встретить что-нибудь такое, с чем подготовлялся решить материальную сторону вопроса; невооруженным глазом видно было, как он на ходу менял точку зрения.
- Нет-нет, о деньгах не может идти речи, - сказал он, и замялся, - понимаете, такой срок...
Он напомнил ей узбека на васеевском вокзале, уступающего подешевле дыню, и прозрачно намекающего на интимную доплату.
- Вы хотите натурой? - просто спросила она, отчего он густо покраснел. Она так и запомнила его на всю жизнь: белый халат и выше красное... - и сейчас? - уточнила, выключила свет (вот выключатель она запомнила до мельчайших подробностей, - перебинтованный побелкой, податливый без щелчка, исполнительный со второго раза) принялась раздеваться. - Дверь на ключ закройте, пожалуйста!..
Ей все давалось намного легче, чем хирургу: сценарий развивался так, как она и предполагала, до мельчайших подробностей. Оказался хирург Орлов зеленым, на фоне мужицких способностей Быка, - теперь-то понятно, почему к тому так липли бабы. Но и на нем подготовка к операции не закончилась: из конспиративных соображений к делу привлекался еще и терапевт Синтюрин, оказавшийся слабым, липким, запыхавшимся еще до того, как получил оплату за свою своеобразную услугу. Раздеваясь перед ним в кабинете этажом выше, она высказала главную мысль, которая и позволяла ей выдерживать такое (и еще с десяток подельников вынесла, если бы понадобилось):
- Все равно вычищать!..
Да, она падала в пропасть, но у Быка была в запасе еще целая (для нее - бессонная) ночь, но он ею не воспользовался.
Утром ее положили в терапевтическое отделение с диагнозом - воспаление легких, и она, проходя по нужде по коридору, в то время когда сидел за столом Синтюрин, вдруг, почувствовала себя плохо: почти потеряла сознание. Больные закричали, сестры забегали - она упала прямо на пол. Синтюрин предположил второй диагноз - аппендицит! Ее срочно эвакуировали в хирургию, где ее поджидал - сам Орлов.
После операции она задала ему один-единственный вопрос:
- Кто это был?
Она никогда не ошибалась по этому поводу - это был мальчик...
Покидала больницу вечером, или это - утро? Нет-нет, вначале была светлая часть суток и все, что ей соответствовало: громкие голоса, запахи, - затем постепенное увеличение бледности подушки, простыни, медицинского оборудования, то есть постепенное заполнение палаты вечером, и... внезапный яркий свет лампочки под потолком, - все-таки вечер! - но такое грозное, оранжевое солнце на востоке бывает только утром, или - запад? Ну, нет! Эти стороны света она не перепутает никогда (это не север с югом), слишком много было связано с ними в ее жизни. Значит - луна? дурное - предзнаменование? Поздно - уже не "пред", а "после" - послезнаменование... Она - убийца собственного ребенка, что может быть страшнее... Сознание предлагало вернуться