бившее в уши, словно без него люди могли вдруг забыть, что идет бой.
Впрочем, минировать поле не стала ни одна, ни другая сторона, все рассчитывали на скорое преодоление этого участка, и не хотелось потом возиться и снимать мины. Так что по нему можно было прогуляться, разве что на неразорвавшийся снаряд наткнешься. Или на пулю снайпера.
Окопчик начинался прямо от магазина, от подвала, укрепленного плитами, которые взяли из штабеля во дворе «будинка». Он неровно тянулся довольно далеко вдоль посадки, был разной глубины, и на его борта тоже натаскали земляных мешков и кое-где перекрыли все теми же плитами, а осколки бетона вместе с перекрученной арматурой валялись рядом со зданием среди прочего мусора и хлама.
Карась сидел в окопе рядом с подвалом, часто высовывался за бруствер и стрелял, почти не глядя, в сторону поля. Прибежал Батя-второй.
- Правее, там расчет, мать их...
- Пригнись, сейчас ответочка пойдет.
- Ссука!
- Следующий залп по нам!
Хлопнуло рядом и прозвучало особенно сильно. «Как будто гром рядом ударил», - подумал машинально Илья, подняв голову и выплевывая землю изо рта. - «Так в грозу бывает».
- Блядь! Сука. Сразу проверяйте, все живы?
Разноголосый хор откликнулся:
- Нормально...
- Здесь я..
- На связи.
Батя-второй отер широкое лицо, улыбнулся и сказал неожиданно высоким тенором, который совершенно не вязался с его коренастой фигурой:
- Ребята, ну давайте, начинаем работать по посадке, левее вот того сарая. Давай туда из АГС, Молчун.
Илья встал перед гранатометом на одно колено и уперся руками в станок.
- Эй, МОЛЧУН! - рявкнули сзади.
Илья не отвечал, ждал.
- Скажи хоч слово, Молчун, а то як зараз почнешь палити, хрен тебе тоди почуешь, - закричал Карась, тощий паренек со злым грязным лицом, с которого посверкивали яростные черные глаза.
- Да он не умеет, - загоготал Хромой. - Слышь, Молчун, ты же немой, да?
- Да давай уже, - сказал Батя-второй. - Фигачь. Работай по посадке. Хорошо бы накрыть этот миномет. Надоел уже этот миномет, сил нет. Если бы не этот миномет, мы бы уже им вжарили по полной программе. Давай, Молчун, бей.
Илья почувствовал, как гранатомет затрясся в его руках, словно бы против его воли, как будто эта машинка к нему не имеет никакого отношения. Гранатомет прокашлялся, протрещал коротко, с присвистом и шипением, еще раз, и еще раз, и захлебнулся.
- Привет укропам! - заорали сбоку, но Илья не обернулся.
- Правее пошла, - сказал Батя-второй, обнаружившись рядом с автоматом и биноклем. - Скорректируй чутка. Эх, миномет бы этот накрыть....
Гранатомет дал еще пару очередей.
- Ну, ты, Молчун, монстр, - восхищенно и тягуче сказал Карась. - От же глянь, как фигачит. Это же любо, как он фигачит!
Илья вдруг, подчиняясь какому-то наитию, отпустил гранатомет и боком, в одном длинном прыжке метнулся прямо в проем подвальной лестницы, кубарем скатился по ней и упал на земляной, но твердый пол, на него шлепнулся Хромой и, чуть погодя, Карась.
- Ну ты даешь, Молчун, - сказал он, тяжело дыша. - Разозлил ты их, Молчун, мицно озлил хлопцев. Попал, мабуть.
В подвал влез и Батя-второй. Он зажимал запястье, и сквозь пальцы в замшевых митенках сочилась кровь.
- Зацепило, - пропел он своим тенором. - Больно, сука. Молчун, молоток. Достал их.
- Они нас тоже, - хрипло и еле слышно ответил Илья, глядя на руку Бати.
- Ерунда, царапина, - отмахнулся тот. - Все целы?
- Нормально...
- Целы.
Они лениво выползли на поверхность. За те минуты, пока они находились в подвале, бой переместился левее и оттуда несся сплошной треск автоматов. АГС валялся перевернутым, задрав станину. Илья осмотрел его и кивнул.
- Коробку давай, - сказал он. Карась опять спустился в подвал и оттуда протянул Илье диск. Илья со скрежетом присобачил коробку на место.
- Еще есть? - спросил он.
- Та ни, - ответил Карась. - Последняя.
- Слышь, Батя, последняя коробка.
Батя осмотрел гранатомет и кивнул.
- Добре. Поеду завтра в штаб, может, еще привезу. Если у них у самих там есть.
Стрельба на левом фланге стихла.
- Карась, а ну, пробегись аккуратненько, побачь, шо там у ребят, - сказал Батя-второй.
Карась взял автомат, ловко перекинул свое поджарое тело через мешки и исчез за углом магазина. Кто-то подошел еще, и Илья понял, что ему суют в руки флягу.
- На вот, попей, Молчун.
Он сделал пару глотков и, не глядя, протянул флягу обратно. Вода имела металлический привкус и не утоляла жажду. Илья сплюнул. Он не любил пить воду из фляги.
Как всегда, в минуты затишья его охватило чувство нереальности происходящего, казалось, это какой-то сон и он скоро должен проснуться, умыться, позавтракать и пойти, как обычно, в свою роту, а перед этим увидеть степь и горы, и, может быть, позвонить родителям и услышать мать, как она ругает Владислава Алексеевича, что тот только после приступа, а уже шебуршится вовсю и рвется что-нибудь делать.
Такое чувство у него впервые возникло, когда он приехал в Донецк. Ему казались нереальными остовы сгоревших машин на обочине и колонны техники, надо сказать, довольно древней, разъезжавшие по улицам города, и кто-то за плечом с презрением сказал, будто пропел:
- Укропские. Отбили у них недавно. Что за люди, что с таким дерьмом сюда сунулись, даже воевать по-человечески не умеют.
Он обернулся и в первый раз увидел Батю-второго, уже пожилого симпатичного мужика, нынешнего командира отряда, куда Илья попал после прохождения необходимой, но не особо серьезной проверки. Прежнего, Батю-первого, убило две недели назад, разнесло на куски прямым попаданием, так что собирали части тела в мешок; что нашли, то нашли, но обнаружили не все. Не было времени тщательно обшарить местность.
Батя-второй был добродушным слесарем из Краматорска в мирной жизни и совершенно непримиримым бойцом в военной. Этот славный мужик представлял из себя редкий даже для войны типаж: он действительно люто ненавидел украинскую сторону, так люто, что не всякий сразу мог это заметить.
Батя обладал нравом спокойным, редко выходил из себя, поэтому об украинцах отзывался, в общем-то, без особых эмоций. Илья догадался о его истинных чувствах лишь тогда, когда им удалось в одной из вылазок подорвать танк противника: машина тяжело горела и чадила, возле нее валялись два обугленных трупа украинских солдат, а Батя-второй пристально смотрел на эту картину, и на его лице была написана такая радость, такое торжество, которое при всем желании никто не смог бы удержать в себе.
Причины такого отношения Бати к украинцам оставались загадкой и для Ильи, и для остальных бойцов. Сам Батя-второй как-то обмолвился, что у него есть семья: жена и два сына, все живы-здоровы, сыновья где-то здесь, а жена осталась в Краматорске и вроде бы не бедствует, и ее никто не трогает, хотя всем известно, что он в ополчении.
Идеологических предпосылок тоже не нашлось. Батя оказался любитель опрокинуть рюмку в тихие дни по вечерам, никогда, впрочем, не напиваясь допьяна; но после третьей он мог крепко пройтись и по нынешним украинским властям, и по российским, и даже по руководству Донецкой народной республики, особенно не заморачиваясь тем фактом, что о его речах может стать (да и наверняка становится) известно. Короче, ругал он всех, не отдавая никому пальму первенства, но украинцев ненавидел особенно, как-то тяжело и трагически.
А так отряд подобрался разношерстный. Карась, к примеру, был просто-напросто местным гопником, при виде которого Илья все время вспоминал своего двоюродного брата. Малый обладал характером хулиганистым, авантюрным и, когда началась война, очень обрадовался возможности пострелять и побеспредельничать. При этом он не раз показывал свою храбрость, и, несмотря на его постоянные грубые подколки, разболтанность и хамство, его ценили и любили.
Хромой же оказался зек, чего особенно не скрывал, и даже с гордостью говорил:
- Я вор и вором останусь.
За плечами у него было три ходки, одна еще во времена перестроечные, две других — уже в современной Украине. Во время последней отсидки он сломал ногу и сразу же получил свою нынешнюю кличку, которая и перекочевала в отряд, став позывным. Ему, по большому счету, было все равно, на какой стороне воевать. Тяжелых статей за ним, впрочем, по его утверждению, не числилось, более того, он с презрением отзывался об убийцах и насильниках, поэтому его взяли в ополчение.
- Золотое время, - вздыхал он после боя.- Так можно навариться! На всю жизнь хватит.
Батя-второй ему не доверял и присматривал за ним, но Хромому было и на это наплевать. Равнодушный человек совершенно, оживлялся он только тогда, когда предстояла дармовая выпивка-закуска, или когда он чуял, что находится рядом с чем-то, что плохо лежит.
Были и другие, разные люди, очень разные — и откровенные бандиты, и любящие пострелять недоумки, и романтики, убежденные в том, что в Донбассе началось что-то похожее на Guerra Civil Española, и местные жители — эти сначала шли воевать со скрипом, не хотели, но ряды ополчения пополнялись ими по мере развертывания боевых действий. Рассказывали об отрядах казаков и чеченцев, которых все боялись, потому что казаки никого не желали слушать, кроме бога и атамана, да и тех неохотно, а чеченцы в бою и здесь истошно орали «Аллах Акбар». Много приезжало из России идейных упертых бойцов «русской весны», - эти оказались самыми стойкими и самыми страшными.
Никакой системы не наблюдалось: сражались кто во что горазд, и иногда случался «дружественный огонь», когда два отряда ополченцев яростно дрались друг с другом в полной уверенности, что «мочат укропов».
Странное впечатление производили эти люди, собравшись в Донбассе, и странное впечатление производила эта война: все это казалось хаотичным и перепутанным, будто не всерьез, а понарошку, словно люди начали играть в гигантскую историческую реконструкцию и никак не могут остановиться.
Но это была не игра, и Илья это понял в первом же бою, нелепом донельзя, когда разведгруппа ополченцев наткнулась на украинскую пехоту и добрых два часа зачем-то перестреливалась с ними из придорожных пыльных кустов, поперек раздолбаной шоссейки, временами останавливаясь, чтобы пропустить гражданские автомобили, которых занесло не в подходящее время и не в подходящее место.
Бой оказался бессмысленным со всех точек зрения, он не мог принести никаких выгод ни той, ни другой стороне, но они стреляли, не помня себя, распугали всех птиц и побили всю листву на километр вокруг, сожгли одну гражданскую машину (никто не понял, с чьей стороны в нее прилетело) и уже вроде бы отползали назад (что надо было сделать сразу), как вдруг долговязый ополченец, противный сальный парень с позывным Бобр, как-то удивленно хрюкнул, откинул голову и задергал ногой, и когда к нему подползли, он был уже мертв и никогда больше не рассказывал по вечерам, какие победы он одерживал над самыми красивыми девушками Екатеринбурга и уральских окрестностей.
Илья не дрогнул и не сбежал, но именно тогда он понял, что это — война, а не игра, и он еще понял, что это — очень бессмысленная война, которая никому не принесет пользы; и еще он понял, что, побывав здесь, он уже не сможет остаться прежним и отвечать по ночам своей жене: «Да, да, да».
После этого он принял участие и в других боях и прослыл
