Путь, или история одной глупой жизни...

единственным такой глубины человеком, из всех людей, повстречавшихся Ей на жизненном Её пути. Ибо тоже имел он в себе нестандартное, может быть, даже и странноватое несколько сочетание внутренних своих качеств. И оно, сочетание это, тоже ведь несло на себе ярко выраженную печать одухотворённости. И уж, безусловно, отличался он от всех, кого Она знала, лица не общим выраженьем (глупым, наверное, добавим от себя мы).
       А посему и он, малоразумный и малодостойный, в свою очередь, занял-таки своё место в нежном и чувственном Её сердце…


       И тёплая вот эта память о пережитом,
       сокрытая за непроглядною, казалось бы, завесой
       насущных будничных забот и треволнений,
       нет-нет, да и напомнит им: то Ей, а то ему, –
       о явленных им светлых днях гармонии счастливого слиянья,
       душевного же вкупе и телесного.

       И прекратит она напоминанья эти лишь тогда,
       когда устанут уж сердца переживать всецельно
       всё то, что посылает им суровая и щедрая их жизнь.
       И остановят бег свой безпрестанный,
       печальные их души предавая
       дальнейшей их безвестной участи.


       Вот тогда-то и найдёт оно – явление этой любви – полное своё завершение …






       Владимир Путник.                                    Март – май 2005 года от Р. Х.
                                                                     Великий Пост и Пасха Христова,
                                                                                  Год 2009 от Р.Х.

















                                                                          Жизнь продолжается…






       Я возмужал среди печальных бурь,
       И дней моих поток, так долго мутный,
       Теперь утих дремотою минутной
       И отразил небесную лазурь.

       А.С. Пушкин



       Мой дух! доверенность к Творцу!
       Мужайся; будь в терпеньи камень.
       Не Он ли к лучшему концу
       Меня провёл сквозь бранный пламень?
           …Кто, кто мне силу дал сносить
           Труды и глад и непогоду,
           И силу – в бедстве сохранить
           Души возвышенной свободу?
       Кто вёл меня от юных дней
       К добру, стезёю потаенной,
       И в буре пламенных страстей
       Мой был вожатый неизменной?
           Он! Он! Его всё дар благой!
           Он есть источник чувств высоких,
           Любви к изящному прямой,
           И мыслей чистых и глубоких!
       Всё дар Его: и краше всех
       Даров – надежда лучшей жизни! …

       К.Н. Батюшков










                                                                                        Глава первая

                                                                            Зима.



       «А кто это вас сюда впустил?!» – несколько выпученным снобистским взглядом измерила его презрительно с ног до головы расфуфыренная районная милицейско-паспортная матронесса в майорских погонах. «Мы вас не пропишем!»…

       Стоит пояснить, что город его, в котором он родился, вырос и прожил всю свою глупую жизнь, за исключением тех лет, что отрабатывал своё техникумовское направление, а также провёл в местах, не столь отдалённых, был, помимо оригинальной своей красивости, ещё и стратегически важным государственным центром. В советские времена это означало лишь одно: он был городом «закрытым». То есть, въехать в него, как впервые, так и после выезда, и законно прописаться в нём можно было лишь по особому разрешению. Разрешение же это можно было получить, только имея на руках официальный вызов от кого-либо.
       Он же не позаботился заранее о получении этого вызова, разумея, что возвращается, хотя и блудным сыном, на свою родину, единственную и неповторимую. Он просто приехал предварительно в город и договорился в порту о предоставлении ему работы и койко-места в портовом общежитии. После чего поехал завершать дела свои в Анучино. Которому внутренне воздал он честь за то, что за 15 месяцев, проведённых им под благосклонною сенью районного сего центра, он, в общем-то, вполне отдышался от прошлой своей жизни и пришёл в полноценное гражданское состояние. Полностью рассчитавшись с сельским своим бытием и попрощавшись с друзьями, вернулся-таки он в город свой родной после многолетнего отсутствия полноправным, как ему казалось, его жителем.
       Приехав, устроившись на работу и поселившись на койко-место, он со спокойной совестью сдал коменданту общежития документы на прописку. Однако через пару дней ожидал его сюрприз. Комендант, вместо того, чтобы вернуть паспорт со штампом прописки, сообщила ему эмоционально, что таких, как он, здесь не прописывают, а ждут его для объяснений в своих милицейских кабинетах.

       Что ж делать? Пришлось ему опять явиться в эти кабинеты милицейские, от которых начал уже он мало-помалу отвыкать и где довелось выслушать ему много всякого о «таких, как он». Терпеливо выслушав всё, попытался он, со свойственной ему врождённой скромностью, объяснить оппонентам железобетонным, что всё-таки он не совсем «такой, как…».
       Разговор состоялся непростой и нервный. Однако результата нужного он всё же достиг. Дамочка, то бишь матронесса милицейско-паспортная, поняла-таки, что тут орешек крепкий достался. Да и фрукт этот, в самом деле, ведь, на родину вернулся, и куда ты его с родины-то этой вышвырнешь? Тем более что рецидивист сей не по подворотням ошивается, а добросовестно трудится тяжким и неблагодарным физическим трудом. Да ещё и умудрился, неведомым каким-то образом, поступить в местный Университет, единственный в огромном регионе размером поболее Европы, со всеми её Франциями и Германиями, и теперь проходит в нём курс обучения. Факт – тоже трудноигнорируемый.
       В общем, решено было, в наказание за самовольство, прогнать его заново по всем тем адаптационным процедурам, милицейским кабинетам то есть, что прошёл уже он, как положено, в Анучино, сразу же по возвращении к жизни. Опять пришлось ему – куда деваться? – скрепя сердце и стиснув зубы, пройти все многочисленные и унизительные милицейско-бюрократические протокольно-бумажные мытарства.
       Утешал только результат – чернильный штамп в паспорте, узаконивавший пребывание его в родном городе; а также и то, что это – в последний раз, как надеялся он. Надежды эти, впрочем, не обманулись. В последующие двадцать с лишком лет, если и будет иметь он контакты с милицией, то только и исключительно в качестве полноценного, полноправного и достаточно требовательного (правда, в меру требовательного), равно как и законопослушного, гражданина.

       Жизнь его в течение первого года по возвращении была, мягко говоря, не слишком радостной. Жгучая тоска по неизбывно Любимой его остроту свою витражно-осколочную утрачивала тягуче медленно. Хотя время и затягивало постепенно коростой израненное и осиротелое его сердце. Тоска эта усугублялась ещё и острым ощущением серости и безсмысленности – без Неё – собственного существования, а также кризисом социальной адаптации, переросшим вскоре в общий внутренний кризис. Кризис этот вырос из настойчивых его попыток переоценки ценностей, осмысления окружающей действительности. А также и самоосмысления. То есть того, что называется рефлексией.
       Надо было начинать новую жизнь. Но… «не вливают новое вино в старые мехи». Он чувствовал и понимал, что со старым своим содержанием ему не удастся построить новую свою жизнь. Ранее помянуто уже было, что личностью являлся он крайне индивидуалистической, воинственно-эгоцентричной. В сочетании с его ярко выраженным нонконформизмом это давало такой результат, с которым весьма трудно было уживаться, просто существовать безконфликтно в несовершенном обществе людей. Нужно было менять в себе что-то. А что это значит, понять сможет только тот человек, который сам, хотя бы раз в своей жизни, попробовал волевыми усилиями хоть что-нибудь изменить в самом себе, любимом.
       Заглядывая мысленно в «старые мехи» свои, он в ужасе отшатывался, немилосердно зажав рукою слабый свой нос, спасая его от обдававшего смрада. Но, ничего не поделаешь, заглядывать было необходимо (необходимость этого осознал он с помощью давней уже «терапии» Виктора Патарача). Хотя бы для того, чтобы понять, что к чему. «Познай себя как мир, и познаешь мир, как себя», – такой постулат вывел он сам ещё в ходе прежнего своего саморазвития. И упорно пытался с тех пор разобраться в самом себе. А когда приходило некое понимание, необходимо было как-то изменять положение дел: очищать для начала «мехи» от смрадной грязи, а затем и пытаться создавать «мехи новые».
       Сказать, что всё это, начиная от просто «заглядывания» внутрь себя, было очень нелегко, предельно нелегко – ничего не сказать. Весь первый год, прожитый им «дома», едва ли он отходил на сколько-нибудь существенное расстояние от состояния, близкого к отчаянию. От ощущения и осознания собственной не то что недостойности, а вообще – гадкости и гнусности, ему жить не хотелось. Чувство отвращения от самого себя, стыда за себя, такого вот, несуразно-остроугольного и жёстко-колючего, а также и вины – не конкретной какой-то вины, а вообще вины – перед всеми людьми, вины за то, что он вообще существует в мiре людей, никак не умея в него вписаться, преследовало его неотступно.
       Кстати будет заметить, что это чувство вины будет посещать его периодически и впредь, на протяжении всей его жизни. Моменты этих «посещений», как можно предположить, были моментами достижения некоей греховной «критической массы», накапливавшейся в нём постепенно. За ними следовало неосознанное поначалу, а затем и осознанное, внутреннее покаяние перед людским мiром. И моменты эти переживались им внутренне достаточно тяжело. Видимо, это было платой, за его нонконформизм.
       Единственной отдушиной в безпросветном и затхлом существовании его в бренном этом мiре, в которой был хоть какой-то смысл, была его учёба…

       Отношения на работе у него не сложились, хотя в бригаде, куда он попал, и был старый его приятель, с которым работали они вместе и дружили восемь лет назад. Он давно уже перерос весьма примитивный уровень рабочей бригады. Нормального – на своём уровне – человеческого общения найти он там не мог. (Впрочем, был там один неординарный и загадочно-интересный молодой паренёк, способный понять что-то из его взглядов. Но и тот уехал вскоре на родину свою по зову девушки любимой.) Да и сама-то атмосфера в коллективе была с гнильцой: с хитромудрыми и нагловатыми лодырями, а также и лизоблюдами, с одной стороны, и с трусливо помалкивавшими трудягами, «пахавшими» «за того парня», – с другой. Дополняло картинку эту, не слишком приглядную, едва ли не всеобщее пьянство.
       Приятель его Генка, будучи бесшабашным, общительным и весёлым молодым парнем, за прошедшие годы вполне серьёзно приобщился к повальному этому недугу. Хотя, в ответ на все его увещевания, упорно и, как всегда, весело не признавал себя пьющим. (Что не помогло ему, скажем, забегая на полтора десятка лет вперёд, избежать пьяной смерти: пьяным вывалился он из окна восьмого этажа.) Бывший ранее отличным трудягой, Генка занял теперь своё место среди первых: вечно нетрезвых «мудрецов».
       Он не любил всего этого. На мудрецов, крученых-верченых, не чета этим, которые сами-то недалеки были от овец, он вдоволь насмотрелся в тюремно-лагерном мiре. И здесь не счёл нужным скрывать своего отношения ко всей этой гнили. Надо ли говорить, что