Путь, или история одной глупой жизни...

никакого, мягко говоря, понимания в бригаде, даже и со стороны старого дружка своего, он не встретил? Единственно, кто втихомолку поддерживал его – это безсловесные овцы, трусливые «пахари». Но слишком уж условной была эта «поддержка». Да и сама работа – тяжёлая и грязная – по определению не могла принести ему ни малейшего удовлетворения.

       Острое ощущение одиночества, при отсутствии Любимой, семьи и детей, нестроения на работе, отсутствие полноценного человеческого общения (с другом детства Алексеем видеться ему случалось нечасто, у того тоже были свои серьёзные проблемы), вышеупомянутый внутренний кризис, а также и ощущение ненужности своей в этом мiре неоднократно вплотную подводили его к мысли о добровольном своём исходе из него. О самоубийстве то есть.
       Пару раз он был уже почти готов сделать это. Но что-то, что было сильнее его (впоследствии он склонен был думать, что это был его Ангел-хранитель), удерживало его от этого. Много позже узнает он, что самоубийство – это страшнейший грех. Единственный грех, который нельзя ни замолить, ни исправить. И именно непоправимостью своей он и страшен. Узнав об этом, он ужаснётся тому, насколько близок был он к нему. А ужаснувшись, возблагодарит Господа за то, что уберёг Он его от этого греха…
       «Спасал» его от самого себя только Университет. А также и переписка с дорогим ему Степанычем. Который в сердце его занимал место, сопоставимое с местом его возлюбленной. Степанычу рассказывал он (без жалоб) о тяжко давящем грузе психологических проблем, которые переживал он в новом, но столь же чуждом для него мiре, о своём собственном, удушающем его, эгоизме, необходимость борьбы с которым осознавал он, но не знал, как это делать. Степаныч в письмах своих немногими простыми, но мудрыми словами ненавязчиво и тонко вразумлял его. Вразумления эти были бальзамом – целебным и освежающим – на горячечно мятущуюся его душу. И он был безпредельно благодарен далёкому своему другу, каковым на полном серьёзе считал он Степаныча.
       «Почему? – с горькой тоской думал он, – ну почему те, кто тебе дорог, кого ты любишь, кто тебя понимает, всегда вдали? Неужели так, почему-то, надо? Кому это надо? Зачем?» «Ведь не богатства же ты жаждешь, не славы, не материальных каких-то благ и сально-похотливых удовольствий. Были бы только рядом люди с живыми, близкими душами, те, кто нужен тебе, как воздух, и всё: ты уже счастлив и твёрдо стоишь на ногах. И готов уже хоть горы свернуть. Но этого нет. А есть неизбывно ноющая тоска, превращающая жизнь твою в безмолвную пытку. И есть люди вокруг, безконечно от тебя далёкие. Чужие люди. Сказать, что тебя не понимают – ничего не сказать. Почему так?» – более чем невесело размышлял он.
       «А и в самом деле, почему?» – в качестве лирического отступления дерзнём задаться и мы непраздным сим вопросом. Но тут же и устрашимся таковой дерзости. Ибо понимаем, что всё, что ни случается в жизни людской, происходит Промыслом Божиим или же попущением Его. И только одному Ему ведомо, что действительно нужно нам в бренной нашей жизни и что полезно и неполезно для грешных наших душ. Испросив же мысленно прощения у Отца за дерзновение это малосмысленное, продолжим повествование наше простенькое.
       Сессии в Университете, как всем известно из шуточной песенки, были «всего два раза в год». Но и между сессиями, регулярно приезжая работать в университетские библиотеки, попадал он в совершенно иной мир: нормальный мир мыслящих, или, хотя бы, пытающихся мыслить, людей. Это заряжало его ощущением того, что жизнь всё-таки имеет некоторый смысл. И ощущение это помогало ему дожить в прозябании своём до следующего визита в Университет. Но и только. Радости в его жизни так и не было. Работа – общага, неприятная работа – постылая, неуютная общага: вот и вся жизнь. Серая жизнь…

       Любовь любовью, но, как ни печально развеивать высокий романтизм светлых и чистых его глубоких чувств, ему, как и любому нормальному человеку, нужна была семья. Тем более, что он давным-давно уже созрел для её создания. Тем более, что и сама-то Любовь его, незабвенная и безнадёжно недостижимая, собственную свою семью имела. Семья, и только семья, могла наполнить жизнь его истинно полноценным содержанием. И он стал пытаться искать себе подругу. Просматривая в газетах брачные объявления. Иного способа, более эффективного в его «за тридцать», он не видел. Разве только – посещения одноимённого его возрасту клуба.
       Увы, попытки эти не увенчались никаким успехом. О том, что ни одна из женщин не могла, даже в самой малейшей степени, даже в тысячекратной разбавленности, напомнить ему несравненную его Любовь, нечего и говорить. Ему не удалось обнаружить ничего, по меньшей мере, просто мало-мальски для себя подходящего. После встреч с некоторыми из них, хотя и получив некоторое удовлетворение физиологических своих потребностей, он испытывал только чувство неудовлетворённой горечи.
       Всё это было не то. Слишком не то, чтобы могла мелькнуть в голове его даже и тень мысли о возможности хоть какого-то совместного существования. Того, что нужно было ему, хотя бы и по самому минимуму, ему не попадалось. А то, что попадалось, было не нужно. Настолько не нужно, что от такого счастья, готов был бы бежать он, как и за Любовью своею, на край света. Правда, с гораздо меньшим удовольствием.
       Так и продолжал мыкаться он в неудовлетворённо-тоскливом одиночестве. Без жены, без детей…

       Тем временем, продолжая, с неоценимой помощью Степаныча, безпощадную и тяжелейшую борьбу со злейшим своим врагом – самим собою, с собственным Эго, обратился-таки он, наконец, мыслью своею ко Богу. Он хорошо запомнил момент самого первого в своей жизни движения мысли в означенном направлении. Именно этот знаменательный момент и был тем самым моментом, когда уверовал он в Творца мира. Что и стало отправной точкой в восхождении его к высшему в существующем мире, кристально-чистому миропониманию – христианскому…
       Однажды, усталый, но свежий после душа, возвращался он по окончании ночной смены домой. День был светлым и солнечным. Неспешно идя по обширной территории порта по направлению к проходной и наслаждаясь видом прозрачно-синего вольного неба, он погрузился в размышления о непростой своей жизни, о пройденном жизненном пути.
       Вспоминая вехи этого пути, он сам поражался тому, какой путь довелось пройти ему. Но более поражался он тому, что ему удалось-таки выжить, выкарабкаться из грязной, топкой трясины подземного уголовного болота и вернуться в мiр людей. Ведь столько дров наломал он там по негибкости и дуболомству своему, что коренные обитатели того зазеркалья, напрочь лишённые каких бы то ни было сантиментов, да и вообще – просто нормальных, человеческих представлений, но зато хитрые, подлые и злобные, вполне могли бы, при определённых обстоятельствах, неоднократно или «опустить» его, или попросту убить. За слишком прямое, недопустимо-вызывающее для тюремно-лагерной «этики» поведение.
       И только чудом можно было объяснить, что вернулся он оттуда не только живым, но даже – целым и невредимым. Господь хранил его, понял вдруг он, и от лютой лагерной смерти, и от не менее лютого, нечеловеческого «опущенного» лагерного унижения. Правда, подумал он в тот момент не о Боге, а примерно так: «Сам бы я не смог, не выдюжил, не хватило бы сил, ни телесных, ни духовных. Это меня сверху хранят и ведут».
       Заметим, между прочим, что основания для таких сомнений в собственных своих силах были у него самые что ни на есть веские. Столько людей (!!), видел он, «ломались» в той системе. Причём «ломались» не уголовники – те существовали в естественном для себя м iре (хотя и с теми тоже всякое случалось), – а именно пришельцы из нормального, человеческого м iра. «Ломались», и сами опускались, как морально, так и физически, на самое дно очерствело-суровой, безчеловечной лагерной жизни…
       Только потом, со временем, понял он, что то, что в сознании его первоначально сформулировалось в расплывчатых понятиях «сверху», «высшие силы», есть то, что всему человечеству издревле известно под коротким, но ёмким, всеобъемлющим именем – Бог…
       Впрочем, путь к Свету и Истине – Господу Иисусу Христу – предстоял ему долгий и извилистый (совсем, как в любимой его, упомянутой уже битловской песне). И когда прошёл он этот путь, когда увидел Свет нерукотворный и познал Истину нетленную, разум его словно просветлел, стряхнув с себя замутнявшие его взор шоры суетных человеческих мудрований, и обрёл удивительно прозрачную ясность и трезвость.
       Но всё это ждёт его впереди. А пока он сделал ещё только са-амый первый, малоосознанный шаг на благодатном этом Пути…

       В силу присущих ему врождённого неравнодушия, а также неизбывного стремления к правде и справедливости, случилось ему к концу первого же года проявить и первоначальную свою социальную активность…

       Несколько отвлекшись от линии повествования, заметим, что даже на «спец-кровавом», в Галёнках, то есть, развесёлых, громко выступил он однажды в защиту интересов серой массы – простых мужичков. Такие вещи, в принципе нехарактерные для лагерного м iра, оставаться без последствий, конечно же, не могли. Поэтому с ним проведена была «доверительная беседа». Естественно, досталось ему не слабо. Черенки от лопат, вольно и интенсивно вступающие в контакт с человеческим телом – вещь малоприятная. И по воздействию своему они, пожалуй, превосходят американские бейсбольные биты, ставшие столь популярными в последующие – американоидные – времена.
       Он сам отбивался штыковой лопатой, но аргументы были слишком неравны, и «оппоненты» его в этой «беседе» выглядели гораздо более убедительно. Видимым выражением этой убедительности являлись разновеликие гематомы, которыми буквально «разукрашено» было всё его тело. Некоторым утешением, правда, было для него то, что иные из простых мужиков после всего этого подходили к нему и, трусливо озираясь по сторонам, выражали одобрение своё и уважение, крепко пожимая ему руку…

       По иронии судьбы, скажем, возвращаясь к рассказу нашему от предыдущего «лирического отступления», а также и по беспредельному лицемерию существовавшей системы, бригада, в которую угораздило его попасть, оказалась ещё и бригадой комсомольско-молодёжной. В переводе на человеческий язык это означает, что по определению должна была она быть белой и пушистой, то есть передовой, образцово-показательной. Администрация порта в очковтирательском своём экстазе всячески пыжилась именно такой её и изображать. Какой была она на самом деле, мы уже знаем.
       Совершенно закономерно случилось громкое и звонкое шлёпанье задом в грязную лужу. На каком-то важном массовом политико-воспитательном мероприятии с участием подрастающего поколения школьников «комсомольцы» бригады, напившиеся до поросячьего визга, «выступили» в естественном своём обличье «по полной программе». Конфуз произошёл нешуточный, с подробным освещением в региональной печати. Протрезвевшие «комсомольцы» (те самые – «мудрецы») заняли агрессивно-напористую круговую оборону. Потрясали и бряцали при