Слепой метод

нечто родственное одиночеству, и просьбе, и внезапному телефонному звонку заполночь, и исповеди…[/b]
А музыканты увидели двух слушателей – немолодых людей в плащах с поднятыми воротниками – и, наверное, что-то переменилось в музыкантовых пальцах…
Всё стало на свои места, лишь заиграли Баха,
Когда бы не было надежд, на чёрта белый свет?
Зачем вино, кино, пшено, квитанции Госстраха,
И вы, ботинки первый сорт, которым сноса нет?
(Таня эту песню любит)
И вот время кончилось, наступило безвременье.
Оттого, что было неизвестно, о чём эта музыка – казалось, что – про всю твою жизнь, и она текла, текла, перед моими глазами, текла, как будто между пальцев уходила, и в песок…
Чего-то было жаль, что-то отзывалось тоской, утратой, но улыбался колокольчик, и жить становилось проще, а потом память уплывала в туман, ни зги было не видать, и можно было вообразить что угодно за этой белёсой пеленой – праздник, смерть, воскресение…
И чтобы было всё не так, чтоб всё иначе было,
Наверно, именно за тем, наверно, потому
Играет будничный оркестр, привычно и в полсилы,
А мы так трудно и легко всё тянемся к нему…
Музыка кончилась. Дирижёр кивнул: «Нормально», поднял плащ, упавший с пюпитра, накинул его, даже не отряхнув, и сказал что-то вполголоса, отчего все оркестранты тут же стали собирать инструменты.
А они ушли в лес, и снова, в уже потемневшем дне, для них не было ничего, что не было бы любовью, и время вернулось, наполнилось листьями, холодом, стволами деревьев, потрескиванием кустов.
Ах, музыкант, мой музыкант, играешь и не знаешь,
Что нет печальных и больных и виноватых нет,
Когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь,
Ах, музыкант, мой музыкант, черешневый кларнет.
Пустота пространства, так тяготившая их ещё недавно, когда они не знали друг друга, наполнилась теплом, смыслом, музыкой, жизнью, перестала быть пустотой, и им было совершенно неинтересно, что же она такое – любовь, и существует ли, и как её назвать…
 
- Не, пап, ты всё же рассуди, - ну чего она взъелась-то? Ну, дело-то нормально, скажи, пап? Обычное дело-то. А она орёт, орёт, мол – шлюха. Как язык повернулся-то, ей-бо. Тоже сказанула! Давай ещё по кружечке? Катя! Ещё две! Правда, Катюха, не будем мелочиться – давай четыре…
Вот примерно так он говорил, а я всё больше кивал, соглашался. Это мы с ним вчера так сидели, в пивбаре.
- А что муж в тюряге, так что из того? Не она ж – муж. Да она говорила – он по пьянке сел да по дурости. Его напоили, потом подначили, за руль посадили и велели плитку вывезти. Ну, ему-то – хоть бы хны, море по колено. Взяли. Статью вклеили – и «по тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута-Ленинград»! Да она с ним развелась уже! Есть такой закон – с зеками автоматически разводят. А она баба хорошая, с понятием. Да ведь и пора, пап? Как-никак – четвёртый десяток разменял, скажи? Семья-то их? Мировая семейка. Там бабка командует – 83 года, а хоть куда! У неё не забалуешь! Эти правда две грымзы – Вера и Надежда – политико-моральное состояние портят иногда, но в целом ничего, жить можно. Фамилии разные? А они по мужьям числятся – Коваленко и Богданова. У тётки Веры первый муж погиб на войне, а второй её бросил. А у тётки Нади один и был – только четыре месяца вытерпел – и наутёк. Видно, по пьянке обженили. Фаня – вот душа-человек! Активистка! Она их там так гоняет за свет, да за безделье, - прямо старшина! Как взовьётся, да как понесёт – кранты! Она жена сына бабки, точнее – вдова, конечно. Сам-то погиб. Ты видал, небось, портрет в гостиной на стене в рамочке – видный такой, капитаном погиб, в 44-м. А она и не брала его фамилию… Маша-то? А Надежды Афанасьевны дочка… Но у них как-то странно – вроде будто все бабкины дочери, и даже у Маши отдельная комната, а Вера и Надя в одной обретаются, хоть и побольше. И Таня тоже на самостоятельной площади – а ведь Верина дочь… Чудные они, конечно, но ничего бабы, ничего… Так что, в общем, и мне угол найдётся. И тебе, может, тоже, а, пап? Ну, ещё по одной – и будя! Ты скажи, пап, прав я? То есть даже – мы правы? Ну, это как тебе сказать… Я человек военный, соплей всяких не люблю, любовь там, то-сё, - это для студентиков. Но Маша – баба мировая. По мне она. И время опять же, самый даже край времени – надо ведь жизнь продолжать, как ты понимаешь? Ну, а насчёт тебя – тут я молчу. Тут я молчу и уважаю – и точка! Ты хоть, прямо скажем,… как бы это, ну, в общем, меланхолик, но ты отец, и я тебя, батя, очень уважаю – и точка. А мать не понимаю! Вцепилась в свою квартиру и одно талдычит: «Шлюху не пропишу!» Да и хрен с ней! Без неё как-нибудь, если они у нас такие – с гонором! Пускай кукует в своей трёхкомнатной одна! Или даже не одна – нам плевать, скажи?... Ты сейчас, конечно, маршируй домой, а я, извини… Я уж к Маше… Мой дом теперь там – и точка.
 
Сейчас ночь. Раиса Павловна давно спит, закрывшись в своей комнате. Ростик опять ночует у Маши, и уже почти все свои вещи туда перенёс. Сижу на кухне, курю, пью чай с мёдом, часы тикают, иногда холодильник зафырчит. Прошедшее время обернулось безвременьем, а то, что казалось дальнейшим молчаньем, пустотой и небытиём, стало живым пространством, новым, истинным временем, и я жду, чтобы уйти, растаять, раствориться в нём…
Но я вижу, я снова вижу своих героев в ужасный час их испытаний… Всё причудливей формы моих видений, всё труднее найти мне способ, чтобы передать, что же я вижу в мире, чего боюсь, что ценю… Сейчас в голове моей складывается нечто, что я назвал бы «Сценами из времён Родни», но боюсь быть неправильно понятым… Кого я, чёрт побери, боюсь? Может быть, сам себя… Пусть это останется отрывочным туманным видением, дабы не подумал я сам, что хочу осквернить память великих…
Итак, я вижу высохший лес в окрестностях Столицы, я вижу Бабушку – как сильно он изменился! Он начинает говорить:
 
РОДНЯ (явь)
 
Который день, не ведая покоя,
Брожу я по селениям в округе,
Не в силах от Столицы отойти.
Который день – и нет ко мне участья
У путников случайных. Страх берёт,
Когда представлю – вдруг узнают люди,
Кто вместе с ними просит подаянья?!
Тиран, убийца, кровожадный пёс,
Игрок чужими жизнями – Правитель…
Немного б мне тогда осталось жить…
Немного бы… Но этот страх откуда?
Как долго бьётся сердце после смерти,
Когда отдаться смерти нету сил…
Ну, что же ты? Ешь, пьёшь, ещё и гадишь,
Ещё обременяешь Материк!
Ты – ты, виновник этой катастрофы…
О, только б сил хватило умереть!..
 
Что-то белеет в руке моего героя – не то пузырёк, не то маленький комочек. Он подносит его ко рту, но останавливается.
 
Нет, голоса слышны… Пока я спрячусь,
Чтоб не испортить путникам дорогу…
 
А почему, собственно, я должен чего-то бояться? Почему я должен притворяться, что это какие-то отрывочные туманные видения, когда это вылитые «Сцены из времён Родни»?! Ведь я уже условился сам с собой, что жизнь человеческая есть бесчисленное множество вариантов, а значит, всех форм отражения, уже придуманных людьми, не хватит, чтобы описать эти варианты. И если даже использовать их все, не исчерпать человеческой жизни. А стало быть, чего бояться, что дурак сочтёт за пародию и насмешку использование великолепной формы, отражающей один из миллионов аспектов чудесной человеческой жизни! К чёрту! Итак, «Сцены из времён Родни»:
 
Бабушка: Опять отсрочка! Подлый, старый лжец!
(подносит яд)
Мать Йердны: Сыночек, Йердна, осторожней, корень…
Бабушка: Что слышу я? Здесь Йердна? Подожду…
(прячется за кустами)
Входят Мать Йердны и Йердна.
Мать Йердны: Вот здесь передохнём, а после к морю
Продолжим путь. Возьми, сынок, поешь!
(протягивает Йердне хлеб)
Йердна: Послушай, мама, как звучит прекрасно!
Я сам придумал! Я теперь могу!
(напевает)
Вот едет рыцарь чёрный
На вороном коне.
Он душу продал чёрту,
А тело продал мне…
Мать Йердны (устало):
Сынок, не надо, это богохульство.
Уже гневил ты демонов довольно.
Йердна: А может быть, они меня гневили.
И лишь теперь устал сердиться я!
(напевает)
Он едет к белой деве
В тот ледяной дворец,
В котором нет ни двери,
Ни окон, наконец.
В котором только стены…
Не бойся, мама, это ведь не грусть.
Я научился высшему искусству:
Печальной песней душу веселить…
А впрочем, что душа? Душа – желудок,
Который надо набивать жратвой
И вовремя опорожнять, конечно…
Представь – запор души… (смеётся) или понос…
Мать: Сынок, ты бредишь!
Йердна: Ни на йоту, мама!
Я забавляюсь. Так забавен мир!
 
Выходит Бабушка.
 
Бабушка: Подайте, люди добрые. Вчера
В последний раз я видел корку хлеба.
Мать: Ступай, ступай. Нам далеко идти,
А сын мой, видишь, больше не работник.
Прости, старик, но ты – ступай, ступай.
Йердна: Постой-ка, мама! Этот мне знаком.
Да кто же ты? Вот память идиота!
Не помню – кто. Но ты ведь добрый? Добрый?
Бабушка: Добрей змеи, но злее носорога.
Йердна: Ну, значит, ты обычный человек!
А я подумал…
Мать: Нет, не может быть!
О демоны, что вытворяет время!
Я не узнала, если бы не взгляд!
О, как ты постарел, мой милый мальчик!
Бабушка: Анни?!
Мать: Ну, наконец-то! Да, да, да!
Йердна: Однако, даже бедный сумасшедший
Не мог предвидеть этаких событий…
(напевает)
Смешаю чёрный с белым,
Костёр сложу из льда.
Пусть чёрт займётся делом,
В котором нет вреда…
Нет, это я заврался. В самом деле
Такого ещё не было на свете.
Поближе к жизни.
Бабушка: Это сын твой?
Мать: Мой.
Йердна: Умно отвечено. А чей же я ещё?
Что значит «мой»? – Владетельное право.
Сколь многие хотели бы сказать
Про человека: «Это мой» иль даже –
«Моё!» Но раб всего лишь слово,
А мать и сын – один кусок земли.
Мать: Два дня всего, как он рехнулся. Знаешь,
Из-за чего? Разрушена Квартира
Невиданным ещё землетрясеньем.
Мой сын пришёл домой уже таким.
Он всё смеялся, говорил слова,
Мне не понятные, и песни пел в бреду…
Бабушка: Ну, почему ж? Слова его разумны.
И даже больше. В них высокий смысл.
Мать: Ну, коли так, ступай от нас, ступай.
Мне хватит одного безумца, право.
Бабушка: Постой.
Мать: Не прогоню. Не бойся. Грех.
Ты помнишь вечер, тот…
Бабушка: Конечно, помню.
Мать: Неужто помнишь? Мало ль было женщин,
Тобой любимых, в жизни у тебя?
Бабушка: Любимых мало. Если всё учесть,
Так ни одной.
Мать: Бедняга.
Бабушка: Есть бедней.
Тебя я помню. Вечер помню, дом,
И заднюю калитку, и отца,
Уехавшего в город. И шептала
Ты мне: «А вдруг вернётся он?»…
Скажи, Анни, ты вышла замуж вскоре?
Мать: Отец вернулся вместе с женихом.
Бабушка: И это сын его?
Мать: А ты ведь был начальник,
И ты был мудр, по мненью стариков.
Бабушка: Так сын его?
Мать: О, как меняет время
Людей. Ты поглупел.
Бабушка: Так это… мой?
Йердна (прислушиваясь):
Ну, вот теперь ещё один хозяин
Нашёлся. Неужто я, смиренный идиот,
Такой подарок? Люди, люди, люди…
Хоть чем-нибудь владеть…
Бабушка: Так Йердна сын мой?
Мать: Мечтала я, что ты меня разыщешь.
Бабушка: Я занят был. Всю жизнь я занят был.
Мать: Теперь свободен ты?
Бабушка: Я дьявольски свободен.
Мы будем вместе, все втроём, теперь,
Прочь, яд! Судьба моей не хочет смерти.
Неужто демоны действительно добры
Так беспредельно?
Мать: Не пытайся
Судить о демонах. Они не любят