Слепой метод

женщины.[/b]
Кадр: Свободина и Неворин задумчиво смотрят друг на друга.
Кадр: Смелкова ставит пластинку.
Кадр: Смелкова с понимающей улыбкой смотрит на две пары.
Титр: «ПОЙДУ ОТДОХНУ».
Тапёр: Танго «Брызги шампанского».
Кадры: Маша танцует с Ростиком, Свободина – с Невориным.
Кадр: Фаня заснула в углу комнаты в кресле.
Кадр: Вера и Надежда сидят с неподвижными мрачными лицами и жуют.
Кадр: обещающая улыбка Маши.
Кадр: понимающий взгляд Ростика.
Титр: «Пойдём, покурим?»
Кадр: внимательные взгляды Веры и Надежды.
Кадр: Ростик и Маша выходят из комнаты.
Кадр: Неворин и Свободина кончают танцевать, садятся.
Тапёр: «Как молоды мы были, как молоды мы были, как искренно любили, как верили себе…»
Кадр: Неворин и Свободина смотрят друг на друга.
Кадр: Вера и Надежда одновременно пьют.
Кадр: Свободина с улыбкой достаёт коробку.
Кадр: надпись на коробке – «Лото».
Кадр: улыбающееся лицо Неворина.
Кадр: Фаня спит.
Кадр: лица Веры и Надежды.
Титр: «МЫ ТОЖЕ БУДЕМ».
Тапёр: «Не слышны в саду даже шорохи…»
Кадр: Играют в лото. Неворин достаёт фишки, называет номера.
Кадр: Комната Маши. Ростик достаёт из кармана пиджака заначку – ещё одну бутылку плодово-ягодного.
Кадр: радостное лицо Маши.
Кадр: Ростик пьёт.
Кадр: сомневающееся лицо Маши.
Титр: «Не забалдеешь?»
Кадр: Уверенное лицо Ростика.
Титр: «Броня крепка и танки наши быстры!»
Кадр: Маша расстёгивает юбку.
Кадр: Ростик одной рукой держит бутылку у рта, другой – расстёгивает пуговицы на рубашке.
Кадр: улыбка Неворина.
Титр: «Вы позволите?»
Кадр: играют в лото.
Кадр: Ростик в трусах, роется в карманах пиджака, висящего на спинке стула.
Кадр: Неворин роется в карманах пиджака.
Кадр: Маша в постели нетерпеливо ждёт.
Кадр: Неворин достаёт воздушный шарик, надувает его.
Кадр: Смеющееся лицо Свободиной.
Кадр: смеющееся лицо Маши.
Титр: «БОЮСЬ ЩЕКОТКИ!»
Кадр: спит Смелкова.
Кадр: спит Фаня.
Кадр: внимательные лица Надежды и Веры, играющих в лото.
Тапёр: «Я пригласить хочу на танец вас, и только вас…»
Титр: «ВЕЧЕР».
Кадр: молодые супруги укладывают спать плачущего ребёнка.
Кадр: пара целуется на скамейке в парке.
Кадр: двое мужчин обнимаются за стойкой в пивной.
Титр: «ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?»
Титр: «ВЕЧЕР!»
Кадр: усталые и довольные лица Маши и Ростика.
Кадр: Неворин, Свободина, Вера и Надежда пьют чай.
Кадр: Вера и Надежда зевают, но не встают из-за стола.
Кадр: грустная улыбка Свободиной.
Тапёр: «Спят усталые игрушки, книжки спят…»
Кадр: Ростик одевается.
Кадр: улыбка Маши.
Титр: «ПОРЯДОЧНАЯ ДЕВУШКА ЛОЖИТСЯ СПАТЬ В ДЕВЯТЬ…»
Кадр: Вопросительное лицо Ростика.
Титр: «…ЧТОБЫ В ОДИННАДЦАТЬ БЫТЬ ДОМА!»
Кадр: Ростик и Маша смеются.
Кадр: В столовой пьют чай. Гаснет свет.
Титр: «ОПЯТЬ ЭЛЕКТРОПРОВОДКА!»
Кадр: свет зажигается.
Кадр: Ростик и Маша входят в комнату.
Титр: «ПОРА ДОМОЙ, ПАПА!»
Кадр: грустное лицо Свободиной.
Кадр: грустное лицо Неворина.
Титр: «УВЫ!»
Тапёр: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди…»
Кадр: Свободина и Маша, обнявшись, смотрят в окно.
Кадр: в подъезде Неворин и Ростик молча курят и смотрят друг на друга.
Кадр: Спит Смелкова в кровати.
Кадр: спит Фаня в кресле.
Кадр: спят Вера и Надежда за столом.
Титр: КОНЕЦ
 
Наивно, конечно, смешно. За плечами – долгая, нелепая жизнь, дальний праздник, утрата. «Пора, мой друг, пора». И вдруг – налетела какая-то непредставимая чепуха, и всё смешалось, и всё смешалось, и кажется, будто ничего ещё не было, а завтра – только утро. За Ростика я рад, ему всё просто и радостно. А я завис между тихой моей гаванью и невозможной возможностью счастья…
«Демоны, демоны, демоны осенних моих дворов!» - воскликнул бы тут Ясав. Хорошо ему в придуманном мире, легко. Ах, почему меня никто не придумал?! Я бы сказал ему: «Теперь – делай, как знаешь, я тут не причём».
Но – увы! – я при Раисе Павловне, при ЖЭКе, при трёхкомнатной квартире, при удобных привычках. При жизни, которая вроде бы и постылая, но – единственная, а оттого дорогая. Всё так обычно, буднично, когда случается с другими, а когда с тобой – голова кругом идёт.
Но, в общем-то, выбора нет.
Что толку заманивать себя в паутину обветшалой жизни? Раз уж это случилось – возврата нет. Есть страх, неудобство, сожаление, какая-то идиотская неловкость положения, но всё это должно уйти в прошлое. Надо решиться. И подбодрить себя тем, что это, конечно, - последний шанс. И пока не надо думать – что после. Может – ничего, может – счастье. Неважно.
Всё не так, как было когда-то, и ничто не отзывается легко. Но тревожится моя обгоревшая душа, и нет ей прежнего места. И слов нет. Только лицо, взгляд, жест – как в немом кино. А от них такая мука мученическая, что уж не по годам мне её нести.
Почто наказуешь мя?! Я – старый, усталый, разочарованный, я – тихий сумасшедший, робкий графоман – оставь же меня, не пытай! Пусть будет всё, как прежде, всё – по-старому, пусть покой, тишина и закат…
Нет, затвори слух! Всё это ложь больного сердца. Я не хочу, не могу по-старому, и хоть на год, хоть на два дай мне иной жизни!
…Вот и произошло. Раиса Павловна вернулась домой не поздно – часа в четыре. Ростик ещё был на службе, а я вообще в ЖЭК не ходил: начальство – на районное совещание, сотрудники – кто куда.
Р.П. была молчалива. Только спросила, обедал ли я. Сказал, что нет, а она даже не спросила, почему, только пробормотала: «Суп в красной посудине, тефтели на сковороде – подогрей», и ушла к себе. Я пошёл на кухню, но готовить ничего не стал, просто посидел, покурил. Потом вдруг, словно что-то меня толкнуло, и я вскрикнул: «Рая, можно тебя на минуту!» Она вошла, уже в туалете, на ходу причёсываясь: «Что?»
«Рая, а ты ведь меня уже не любишь». Я думал, она начнёт кричать или фыркнет да уйдёт, а она гребёнку на стол тихонько положила и села, руки на коленях. Смотрит на меня не как обычно, как-то странно: спокойно, будто устало.
«И это всё?» - говорит.
«А разве мало?» - отвечаю ей в тон.
А она молчит и смотрит, смотрит мне прямо в глаза. И вдруг говорит: «А за что мне тебя теперь любить, Георгий, сам посуди». Сто лет меня Георгием не называла! А я опешил и отвечаю так по-дурацки: «Как за что?»
Ну она и объяснила: «Погляди на себя – разве ты мужик? 25 лет на моей шее, и людям стыдно сказать, кто ты есть: машинистка. 100 рэ в месяц. Раньше-то я думала: ладно, потерпим, может, у него талант, может, в писатели выбьется. А теперь что? Ну, ты добрый, покладистый, непьющий почти, это, конечно, хорошо, этого не отнимешь. Да ведь добрый и непьющий – это не профессия, за это денег не платят. У меня вон образование – кухня да техникум, я за всю жизнь и десятка книг не прочла – а посмотри, как меня люди уважают, какие я деньги да вещи в дом несу. А ты всю книжную мудрость превзошёл, да без толку. Ни положения, ни денег. Вот и рассуди сам – что ты за мужик такой. Для любви мы уже стары, в наши годы главное – это уважение друг к другу. А за что мне тебя уважать?»
И так она всё спокойно выложила, что меня оторопь взяла: понял, что она раньше меня решилась, и только повода ждала.
«У тебя что – есть кто-нибудь?» - сказал, сам не знаю как.
«Что обо мне-то? Ты о себе давай. Ведь за этим позвал».
А я молчу, язык отнялся.
«Ну – говори. Про свою Свободину, про вашу с ней замечательную дружбу и всё такое», - и улыбается.
«Значит, ты всё знаешь?»
«Это ты у нас слепой, Георгий, а я всё подмечаю. А что сама не замечу – другие доложат, не задержатся».
«И про Ростика?»
«Ну, это совсем другой разговор! – тут она тон сменила сразу, на свой обычный, крикливый. – Был бы ты настоящий отец, глава семьи, я бы с тобой этот назревший вопрос давно подняла. Ты что – не видишь, с кем он связался?! У этой Машки муж – ворюга, в тюрьме сидит. У ней все эти два года – мужик за мужиком, одни пьянки, да – стыдно сказать! – непотребство. Она же шлюха форменная, а наш долдон вцепился ей… в одно место и не оторвёшь. Всю жизнь себе поломает через эту тварь! Был бы ты человек – приструнил бы. А так ты для него пустое место. И меня он тоже подальше посылает…»
И тут мне вдруг до того жалко её стало, тоже ведь мается. «Ты не горюй, Рая, может…» Но она и договорить не дала: «Что мне горевать-то? Он давно отрезанный ломоть. А Машку я сюда не пропишу – и всё! А если возникать будут… У меня такие связи, что я только шепну – и их обоих в Москве нету, пускай тогда в Конотопе горюют! А об тебе… Тоже, по правде сказать, не стоишь того… Если я с тобой хорошую жизнь и видела, то только в первый год после свадьбы, да это когда было – нечего вспоминать: быльём поросло… И за меня переживать нечего: квартира за мной останется, тут уж я костьми лягу, катитесь с разлюбезным сыночком к своим бабам! А я одна не останусь! Думаешь, только ты такой вострый – завёл себе! Уж тебя-то я не хуже! Мой, между прочим, Николай Степанович хоть всего на год тебя старше, а в нашем министерстве целым отделом заведует. И если б не был разведённым, без жены, его давно бы уж повысили. И за границу сколько было возможностей уехать, он меня сколько раз просил, чтоб расписаться, ему и в Индию предлагали, и в Мексику. А я, дура, всё отказывалась – думала, семья, мол, очаг! Да какая тут к свиньям собачьим семья! Всё, всё», - тут уж Р.П. сорвалась на своё обычное, до боли в ушах, - «теперь всё! Хоть на старости лет поживу как человек! А всё ты, ты, Гоголь недопеченный, мою жизнь сгубил! Видеть тебя не могу!»
Тут мы оба вскочили, но она первая выбежала из кухни, кинулась к себе в комнату, грохнула дверью. Я потоптался-потоптался, потом пальто, кепку накинул – и на улицу. Ветер был, маленький дождик сеялся, и так гнусно на душе было, так мокро. Я пошёл вглубь двора, к парку, подальше от людей.
Вот и всё, думал, всё кончено, всё.
И на экране моей мучительной памяти возникали молодые лица и рты, раскрытые в хмельном, радостном «Горько!», и чисто вымытые, некрашеные столы без скатертей, уставленные варёной картошкой, селёдкой, водкой и кусками жареного, пахучего, не частого по тем временам мяса. Я видел её лицо со счастливым румянцем, её глаза – глубокие, нежные, родные… Я видел свадьбу 40-го года, и память об утраченной юности высасывала мою душу, скоблила сердце, и вернувшиеся лица тех дней рвали его. Давно уже мёртвые говорили со мной лёгкими голосами, а я, я… Не могу дальше. Больно мне, больно, поймите!
 
ЙЕРДНА (явь)
 
- Кушай, сынок. – Служанки отпущены, никого нет в доме, и мать сама приносит блюда, наливает вино, сама подаёт кусок за куском.
- Спасибо! Спасибо! – Йердна сыт, сыт почти до тошноты, но он не может отказаться, пока руки матери ухаживают за ним. Может быть, раньше он и отказался бы, но сегодня какое-то нехорошее предчувствие щемит сердце Йердны. Как будто в последний раз ухаживают за ним морщинистые старые руки.
- Хороша была баня?
- Да, мама, да. Знаешь, у нас какая-то удивительная баня. В самой Квартире так не попаришься.
- А помнишь, как