Галерея абсурда. Мемуары старой тетради

сразу возник чудовищный по своей сути вопрос: «кто мог подсказать при данных обстоятельствах «простому» Мартрадору, поступить таким образом?»
И, наперед забегая, скажу, что сама идея такого бега, сама по себе, рациональнее любой рациональности. Вопрос этот так же из разных счетных палат и проанализирован давно не только среди обслуживающего персонала клиник, но и в самых, что ни на есть, клинических испытаниях испытан дважды, в разных лабораториях, и подробно законспектирован. Тогда не только «где прямая» и где «круг» становится не важно, но и само тризаликтоидная гуща в обносках практической целеустремленности «финишировать» становится прямо пропорциональна не только «пропасти» и «горе», но и «кислым щам с капустой». И, потому, наверное, такие различия в Холомбока Доломбота прямолинейности, не зависимо от легкости восприятия, крайне редко разрешено проделывать, и сама идея данного ступора относится к области той самой пресловутой эврики, которая вообще мало кому присуща. То есть, идея самого движения, как бы ставится под сомнение, и конечно сам конь-Мартрадор (будучи «простым») не додумался бы до этого, а просто – кто-то подсказал. И вот именно в этой подсказке, когда «состязающиеся» только подошли к барьеру и кентавры взрывали копытами песок, и кроется самое «невероятное» и «непостижимое», и как раз именно в этот момент, можно сказать, и случилось «самое неожиданное» и «из ряда вон выходящее»!
– Здесь, могу поспорить с вами относительно первостепенности данного положения. Из ряда вон водящим здесь является, прежде всего, то положение, когда Роту с большим опозданием вышел из дому, а только после – все остальное.
– Но я же говорил ему – в записную книжку записывать надо, а не на манжетах. Куцуская, видать, постирала и вот – результат.
Можно, конечно, еще раз предположить, что кто-то другой вышел из ряда вон, например, в уборную, и выкрикнул «такую» рекомендацию бессознательно. Но это – вряд ли. Во-первых, таким умом, помимо Шестикоса и Роту, не владеет никто, чтобы на такую «роскошь» осмелится. Следовательно, подозрения в сторону провокаций со стороны кого-нибудь другого здесь – не мыслимы. Во-вторых, бессознательно такие реплики не выкрикиваются, а выкрикиваются они очень даже сознательно  и с умыслом. Или  осмелиться дать додуматься «простому» Мартродору до того действия, которое являться должно быть для него «эврикой», мог либо Роту, либо Шестикос и никто другой. Прикиньте в уме сами. Кто еще? А поскольку Роту на ипподроме не было, то остается Шестикос, или кого-нибудь сам Шестикос подучил. Но ведь это – невозможно! Так кто?
– Вопрос, прямо на закваску...
– И Окасава не поможет. Я намекну. Только не говорите после, что и я  с умыслом намекаю и перевожу эту таинственность в еще большую степень таинственности и набиваю себе цену. Я  чистосердечен. И даже когда имею возможность и уверенность отстаивать свое место под вешалкой все равно не думаю никогда ни о каких наградах. И откуда, здесь, казалось бы, могли взяться такие подозрения, спросите вы? Но если речь заходит о «короткости» и «продолжительности», о «ширине» и «длине», и возникают соответствующие тому дебаты, тогда следом обязательно возникнуть должны похожие величины: «больше», «меньше»; «замшевый», «не замшевый»; «страшно», «не страшно»; «теория», «практика» – не правда ли – и далее по касательной до самой сердцевины. «Но вы опять что-то не договариваете, любезнейший, в подробностях» –  скажете вы. И ваши подозрения не лишены истины.
– Но, может быть, вы просто забыли сказать о чем-то, а не только – скрываете?
– Да – позабыл!

11

– А теперь сами попробуйте вспомнить, как еще недавно в каждую субботу принято было за обыкновение «кричать на билетера, если мест нет». Кто попробует «теперь» на такую чушь осмелиться? Ведь, всегда свободные места на скамейках есть, и всегда можно найти множество остроумных причин, чтобы в очередной раз угодить в мыслях своих черти знают куда, а после стоять и только посматривать. Нет мест на трибуне только для того, кто снаружи ходит. Смотрят теперь Куськин и Федор Ихотон на вышеприподнимаемую ваксу, которую мимо проносят, и видят, что емкости, а, следовательно, самого содержимого «меньше», чем вчера проносили, и у них даже вопросов не возникает «куда», «почему» и «зачем». Этот «триглав» уже не актуален. Но ведь здесь, в соответствии простых чувственных возражений на ряду простых умственных способностей, сразу могут возникнуть подозрения на другое развитие событий – «а не намажут ли самого меня вместо нее?» Чутье такое. И не сказать, что самое бесполезное и противоречивое это чутье! Не исключено. Даже вполне можно сказать – обязательно намажут! Но, в конце концов, и эти вопросы как бы затушевываются иным соусом. Их просто – не возникает. Опять – почему?
– Вы сами не выводите ли витием вспять согласно уже «своих» чувственных возражений? Да им просто – плевать и все тут. Смотрят и – все. «Выше», «ниже», «глубже», «шире» – вопросы не входящие в их арсенал ответов. И думают ли они о чем-либо «таком» или не думают ведь – неизвестно. Очень может быть, что тут – много проще, чем вы выводите. Ведь главное для них, небось, ни «где прямая» и «где круг» и «какие» они имеют в себе основания перетекать из одного русла в другое – совсем не это волнует их. Для них, быть может, главное не в том, «по кругу ли им ходить или по прямой», а в том, чтобы Куськину и Ихотону ходить вместе. А куда – не важно. Может быть?
– Может, но навряд ли. У Куськана, безусловно, каким бы путь прямым ни был, все равно к ипподрому закругляется, и не потому, что Шестикоса чтит, а потому, что азартен – здесь и сомнений не вызывает. Но, как вы правильно заметили, здесь важно не то «кому, куда и зачем»» и «какой путь», а то, что может случиться «другая параллель», могут случиться изменения не «в общей форме происходящего», а изменение «самой формы». Сами видите сколько может разветвлений получиться, маленьких таких лазеек, склизких таких плавников и страшных выводов на основании неосведомленности «кому, куда и зачем». Но если бы теперь иначе было и изменилась бы «сама форма» – можно было и впрямь предположить тогда, что некто прошел в уборную и выкрикнул данную рекомендацию Мартрадору сдуру. Но ведь таких изменений не было – штиль. Следовательно, тогда и такое «сдуру» никак не могло случиться не только с Куськиным и Ихотоном, но и ни с кем другим не могло случиться! Куськина и Ихотона, как понимаете, я даю здесь, как пример. Потому, как если б могло с ними «такое» случиться, то можно сказать, что такое со всяким случиться может! А это – противоречиво по самому факту склеенности. «Время» может согнуть только Роту и то на очень малый момент, и оно хотя и бывает послушным, как ребенок, зато обратного действия не избежать, и никто не в состоянии предвидеть каким будет это действие. Известные нам законы, на самом деле, очень смешны. Мол, сила действия, равна силе противодействия. Почему – смешны? Потому, что, вон, давеча, ударил Жирондом Булдыжный Пипипа Севряжного ладошкой по шапке, а в ответ получил кувалдой по голове.
И здесь же стоит напомнить еще  то обстоятельство, что, ведь, у Шестикоса это может только «так кажется», что бородка клином и ходит он постоянно в затрапезе, и делает только вид, что «много знает». Ничего «не кажется» – точно – «знает» И дальше вам будет более понятно, почему я даже убежден в этом. Я ведь именно потому и не говорю все сразу, и не для того, вовсе – не говорю, чтобы сказать по порядку, – а для того не говорю, чтобы все, что говорю, было сказано «не все сразу», «не коротко». Чтобы «не много» сказать, но и «не мало», да еще таким образом, чтобы сказанное оставалось у ключника лежать, а не у того, кто на диване сидит. И теперь пока рановато освещать берлогу фактами. Для начала надо просто вовремя спохватится за голову (а там – ведро) – понять, что «ведро» – тоже имеет себе альтернативу и т.д. Шестикос прав в своем правиле говорить последовательно и не забегать вперед. Это я все время забегаю. И вот получается иногда у меня так, что «только пятки начинают сверкать» и быстро смеркаться вдали, вместо того, чтобы послушать сначала оратора, узнать от него кое-что, а только затем попробовать остановиться и написать на него донос. А почему? А потому, что факты существуют только тогда, когда начинаешь понимать, что всюду существует и отсутствие фактов, и никто на клавиши спозаран зря не жмет.
– Не противоречу. Идем дальше. Ну, и кто все-таки выкрикнул реплику то?
– Никто.
Известно, если находят, к примеру, на дороге склеенную подошву – спрашивается – чья? Сделав фигурные завязки и взяв с собой Лифопа Камушкина, чтобы в случае чего у него спросить, идут к Роту, тот пристально смотрит, варит какую то смесь, и получается так, что дело «обходится».  После чего никто не помнит, зачем пришел, и таким манером вопрос исчезает. Казематы в основном – для странников. Но вот кто – склейщик? – этот вопрос как бы затушевывается куском пейзажа на вертеле, и можно спокойно сидеть на скамейке, с удовольствием слушать, чего несет Шестикос, и обо всем позабыть. В целях сохранения самой памяти.
«Присутствие восторженных фей было?» – спросят Мимункуса Мимикрия». «Было» «Паотоцу Цуцинаки выходил из парадной в одном замшевом костюме?» «Выходил (только не признается)». Ну, и какая нам будет в том холщевая разница, что у тромбона заедает? Хвита Хавотская это будет Параллель или Дульский проем – не важно – данное положение утрируется всегда. Почему утрируется? Потому, что, видите ли, завтра наступит «завтра» и все опять изменится.
– И здесь с вами согласен. В этот раз мало нахожу причин возражать.
– И, независимо от того, что новые сапоги сложны и голенища заворачиваются с единственной целью ключ отыскать, всегда получается так, что ключ украли. Сразу – «где Шаровман?» Но Шаровман в море, море в скалах, скалы высокие, а уровень понимания всего этого – низкий. (Шаровман вообще ни в каких «параллелях» не разбирается – ему все равно – а между тем, в них участвует, и потому Роту приходится разбираться с самим Шаровманом – иначе нельзя). То есть, по общему испарению и если говорить внимательно – «жир» течет медленно, и только что «поразит» своей необъяснимостью вообще – «течь» – не больше. Потому воображение из вереска пупка поворочено назад от света и блестит второстепенностью – все как бы «ясно» теоретически без него. Отсюда, почтмейстер может никуда не убегать сразу, даже если чувствует, что в конверте нет никаких новостей – так – белиберда всякая; Горпортсир Ванглуг говорит тогда «ух ты» но без энтузиазма, и сразу настраивает увиденные за окном косогоры и бурьяны под свое меццо-сопрано. Никого ничем и давно уже нельзя удивить. Понимает ли кто-нибудь что-нибудь в своем понимании «понимать», становится не всегда важно, какими бы действия ни были. После чего, как известно, появляются на свет такие «широты», и такое налаживается производство, что ни петь, ни спать становится не важно, а только – смотреть и чувствовать. Какие могут быть тогда вообще вопросы? Короткость ли это или не короткость, путь это или не путь, жир это или не жир? Данные разбирательства получаются