я услышал приглушенные шаги Даши по кафелю ванной комнаты и открыл глаза. Даша стояла передо мной, соблазнительно поблескивая кремом. Привстав, я уступил место Даше, и стал ее намыливать, отмываю покрасневшую бархатистую кожу от крема. Он уже почти впитался в кожу вместе с солнечными лучами, поэтому эластичная кожа легко поддавалась моим поглаживаниям. Вскоре Даша приподнялась и томным голосом попросила меня отнести ее в постель.
Когда я очнулся, то понял, почему проснулся. Даша играла перышком у самого моего носа.
- Наконец, ты проснулся, засоня, - сказала Даша и звонко засмеялась жемчужным смехом. – Ну-ка, вставай. Пойдем провожать закат.
И действительно вся спальня окрасилась в цвет заката. Когда мы вышли на балкон, то городской шум уже стих. Солнце, зацепившись за лианы пальм, висело ниже балкона. Вскоре оно стало погружаться в волны океана. На наших глазах развертывалась обычная в таких местах мистерия природы. На улице раздавались одиночные голоса прохожих и гулкий звук их шагов по мостовой. Прижавшись друг к другу, мы чувствовали разлитое вокруг осязаемое счастье. Оно было минутным и потому таким дорогим и важным для нас. Но скоро стал накрапывать дождь, и на балконе стало зябко. Когда мы уже уходили с балкона, Даша меня остановила и сказала, что хочет мне сообщить одну новость. По ее лицу я понял, что она хочет мне сказать. Я взял ее на руки как ребенка, хотя, признаюсь, мне тяжело было удержать при этом равновесие, и понес ее в спальню.
- Саша, смотри, не урони меня, а то и так кружится голова.
- И порой подкатывается дурнота.
- Ах, ты догадался.
- Конечно, ведь мы одно целое. И когда надо ждать?
- Ты рад?
- Ты еще спрашиваешь.
- Еще не скоро. В сентябре или октябре.
Следующим вечером мы уже мчались в пульмановском вагоне поезда «Сан-Франциско - Нью-Йорк» по американской земле навстречу рассвету. До Нью-Йорка мы добирались три дня.
За окном расстилалась панорама бескрайних американских прерий, распаханных под поля с видневшимися по краям холмистыми лесами, напоминавшими наши перелески. Часто встречались пролетавшие мимо под стук колес городские строения одноэтажной Америки. Иногда перед нашими глазами вставали величественные небоскребы больших американских городов, выступающих по ходу движения к неуклонно приближающемуся Нью-Йорку.
И вот, наконец, мы ранним утром въехали в Нью-Йорк, этот город-небоскреб с высокими зданиями и глубокими колодцами узких улиц.
Выйдя из вагона, мы сели в авто и поехали в известный отель «Уолдорф-Астория». Там мы сняли не слишком богатый номер первого класса, ибо цены за богатые номера здесь были нам не по карману. Я не имел никакого желания швыряться деньгами направо и налево. Даша должна была передохнуть. После обеда, заказанного в номер, мы поехали на Центральный телеграф, чтобы отбить телеграмму Петру Андреевичу, что мы благополучно добрались до Нью-Йорка. В конце строки я сделал приписку «уже втроем», для того, чтобы за нас порадовался будущий дедушка.
Что говорить, - Нью-Йорк поразил наше воображение своей величественной красотой, устремленной в небо. Нужно было узнать, какой трансатлантический лайнер отходит в ближайшее время в Европу.
В Нью-Йоркском порту нам стало известно, что на следующей неделе от причала отходит только французский трансатлантический четырехтрубный лайнер «Франция» на паровых турбинах, переделанный в транспортный корабль для перевозки американский солдат в нормандский порт Гавр.
Мне с трудом удалось взять два пассажирских места в первом классе, подкупив помощника капитана судна через его человека в порту. Для этого мне пришлось выложить очень кругленькую сумму денег. Дело в том, что в военное время на таких транспортных судах, перевозящих военных на театр боевых действий, существует строгий лимит на наличие гражданских пассажиров.
До отплытия в Европу было еще много времени, которым мы могли распорядиться с удовольствием и пользой для себя. Я предложил Даше побывать в американском синематографе, в любом театре на Бродвее, а также в ресторане, в котором исполняют американскую музыку. Я случайно услышал, что в Чикаго, мимо которого мы проезжали по железной дороге, эту музыку именуют «джазом». Сам-то я прекрасно знал, что это такое, будучи в 60-х гг. его поклонником.
Лично меня в Нью-Йорке интересовала вполне тривиальная вещь: как так получилось, что страна фермеров превратилась в технически самую передовую страну мира. Объяснение этому я нашел не в библиотеке среди умных книг, а на оживленной американской улице. Именно здесь я увидел то, что могло оказаться скрытым в библиотеке. Везде я видел, что американцы, не важно, какого поколения, пробуют начать свою жизнь сначала, даже не вполне это сознавая. Я понял, что религией американского народа является вера в свой успех. Есть что-то в этом искусственное, искус, соблазн начинать с чистого листа, заставляющий американцев быть самонадеянными, не чувствительными к тому, что можно назвать исторической памятью, познанием как припоминанием. Они чистые или технические прагматики. Их сознание есть чистая доска. А их, американская, мечта – это быть ограниченным самим собой. Вот эту занятность собой я находил и в литературных текстах, и в музыке, и в театре, и в кино, и, наконец, в тех же делах.
Через несколько дней пришла телеграмма от Петра Андреевича, он жаловался на то, что рад за нас и что он удивляется всеобщему воодушевлению людей, радующихся тому, что наступает революция.
«Вот так начинается трагедия и, как всегда, с комедии» - я про себя подумал про себя.
Сегодня мы ходили с Дашей на Бродвей, чтобы посмотреть современную пьесу. Я воочию заметил, как собственно меняется сам дух сочинения пьесы. В театре актеры стали изображать людей не на бумаге, а на улице. Театр стал ближе обывателю, стал обывательским театром. Вот так и возникает массовое искусство, которое совсем не искусство, а что-то другое, например, суррогат привычный жизни. Это в 1917 г. называли модерном. Правда, есть еще высокий модерн. Но это совершенно другое понимания самой современности. Здесь что значит быть современным? Не таким, как все и не таким как всë, а таким, каким ты есть, - самим собой, создающим свой мир, в котором есть не только тебе место, но и в тебе есть место этому миру, каким-то образом меняющим мир вне тебя.
Подошло время прощаться с городом из будущего. Мы отплыли на “SS France” в солнечный погожий день. Это было хорошее предзнаменование для нашего долгого плавания по водам Атлантического океана. С некоторой опаской мы пустились в плавание. Злополучный пример с «Лузитанией» и «Британником», затопленными немецкими субмаринами, не внушал большого доверия к возможности стопроцентно безопасного плавания по волнам Атлантики, в которой тоже шла мировая война, как и на суше.
И все же мы разместились в шикарной каюте, что соответствовало статусу трансатлантического лайнера, пусть даже, если теперь его эксплуатировали не для пассажирского путешествия, а для транспортировки военного груза (динамита, боеприпасов, оружия и пр.) и живой военной силы. Внутреннее убранство лайнера было декорировано в стиле короля Людовика XIV и напоминало его Версальский дворец.
Понятно, что путешествовать с массой солдат, низших офицеров, не знавших долго женщин и не отличавшихся особой вежливостью, гражданскому лицу с молодой женой было, мягко говоря, не комфортно. Конечно, нами гражданская публика не ограничивалась. Мы общались с такими же, как и мы, гражданскими лицами, либо с вежливыми выпускниками Вест-Пойнта и галантными французскими морскими офицерами. Но тем не менее, случай уже оскорбительного поведения по отношению к моей Даше не заставил себя долго ждать.
Однажды вечером, уже на середине пути по Атлантике до Европы, Даша, не дождавшись меня в нашей каюте, пошла провожать свою новую знакомую француженку Колетт до ее каюты, находящейся на второй палубе. Когда я вернулся к нам, их там уже не было. От появившейся тревоги у меня екнуло сердце, и я побежал на вторую палубу. По пути туда я услышал сдавленный крик. За лестницей, по которой я спускался, увидел, как группа из четырех загулявших низших чинов пристает к моей Даше и ее подруге. Один негодяй, грубо прижав Дашу к трещавшей переборке, пытался, подняв подол ее юбки, сорвать с нее нижнее белье. С Колетт уже сорвали нижнюю одежду и два отвратительных матроса держали ее, разведя ей ноги в стороны. Третий же мерзавец собирался ее насиловать, расстегивая ширинку на брюках.
Рефлекторно вспомнив уроки моего университетского учителя по личной обороне, я ударил наотмашь ребром ладони по загривку насильника моей жены, что тот сразу, крякнув, сполз с Даши. Насильника же Колетт я ткнул ногой в самое чувствительное место мужчины так, что тот, скрутившись ужом, стал извиваться на палубе, истошно крича. Два оставшихся матроса накинулись на меня. У одного, который был крупнее, в руке блеснул кривой нож. Он уже замахнулся, но тут пароход качнулся, и у меня под ногами оказалась пустая канистра, которую я пнул ему под ноги, так что он упал навзничь, располосовав себе всю задницу. С другим молодчиком мы покатились по палубе, колотя друг друга кулаками. Тут над собой я услышал выстрел. Матрос перестал бороться, отпрянул от меня и побежал прочь, но был сбит с ног внушительного вида сержантом. Знакомый морской офицер подал мне руку, чтобы я встал, а потом приказал патрулю отконвоировать насильников на гауптвахту. Он принес глубокие извинения за своих подопечных и обещал, что с ними поступят по всей строгости закона военного времени.
Женщины отблагодарили меня тем, что расцеловали и стали говорить, что если бы не я, то подонки, точно, надругались бы над ними. Мы с Дашей проводили Колетт до ее каюты, где она жила со своей тетей. Когда тетя узнала, что я спаситель чести ее племянницы, то заверила меня, что они не оставят меня в покое, пока как следует не отблагодарят.
- Да, не надо никакой благодарности. Уже хорошо то, что насильники причинили минимальный вред вашей племяннице и моей жене, - ответил я.
- Я знаю, что настоящие рыцари - скромные люди, - не унималась тетя Колетт.
- Мадам, вы думаете обо мне лучше, чем я того заслуживаю.
Простившись, мы разошлись. Если бы я знал, что скоро опять буду вынужден показать, на что еще способен.
Когда мы добрались до нашей каюты, Даша вдруг разрыдалась. Я стал ее успокаивать. А она мне ласково сказала, что теперь будет звать меня своим верным рыцарем. Если бы она знала, какой я человек.
Прошла неполная неделя, которая ничем мне не запомнилась. Ужасное впечатление от нападения стало изглаживаться из моей памяти. К этому моменту мы уже вошли в пролив Ла-Маш и были в часе пути от Гавра. Я вышел из каюты на верхнюю палубу и подошел к борту лайнера. За бортом плескалась вода. Начинался весенний вечер. В океане труднее увидеть разницу между временами года. Критерием их различия выступают краски неба. Теперь они были нежнее. Весна здесь отличалась пастельными красками. Вокруг царило
