КРОВАВЫЙ ПЕТРОГРАД
Доехали мы без особых приключений. Столица встретила нас неласково. Пронзительный северо-западный ветер с Финского залива задувал нас моросившим дождем со снегом. На вокзале мы взяли извозчика и поехали по Невскому проспекту до Литейного. Навстречу нам попадались броневики и грузовые машины с матросами на борту. Там мы вышли и договорились с извозчиком, чтобы он подождал нас. Проводив Машу и Татьяну Борисовну до дверей ее племянницы, жившей в хорошем многоэтажном доме на третьем этаже, мы подождали, когда Маша выйдет на лестницу. Нам было неловко за близкую родственницу Нелидовых, которая холодно встретила их и даже не предложила нам войти, чтобы обогреться с дороги.
- Я здесь не останусь, - сказала нам Маша, - извините меня за такой негостеприимный прием.
- Ничего, ничего, - стал успокаивать Машу Петр Андреевич, - я понимаю твою двоюродную сестру. В такое опасное время в гости не ездят. Ведь посторонние люди могут вызвать подозрение у новых властей. И как тогда они отнесутся к хозяевам, трудно предугадать.
- Мария Павловна, мы вернемся за вами, как только возьмем билеты на наш поезд на Финляндском вокзале и займем номера в гостинице «Северная» на Знаменской площади у Николаевского вокзала.
- Хорошо. Буду ждать.
Когда я уже уходил, то передал Маше все свои ценные вещи и деньги, бывшие при мне, а также пакет с вещами есаула Войтылы и его парабеллум, оставив только на билеты и гостиницу, а также на непредвиденные расходы. Маша с испугом на меня посмотрела и спросила: «Зачем ты отдаешь все это мне»?
- Все может быть. Если мы попадем в щекотливую ситуацию, то часть этих средств может помочь нам выйти из затруднения.
- Саша, пожалуйста, береги себя. Если ты пропадешь, то я этого не переживу. Ты так и знай.
- Хорошо, Маша. Равным образом это относится и к тебе. До свидания, моя любимая.
Мы расцеловались, и я догнал Петра Андреевича уже на улице, ощущая некоторое тревожное беспокойство.
На Финляндском вокзале мне кое-как удалось взять билеты до Хельсинки на четыре места в двух купе первого класса. В военное или революционное время большое значение приобретают личные вещные отношения. В этом смысле человек, у которого есть деньги, может решать свои личные проблемы, когда другие, у которых денег нет, решают только общественные проблемы. Поезд отходил завтра днем и поэтому мы с Петром Андреевичем поехали в гостиницу. В гостинице мы сняли два номера для себя и для Нелидовых: дочери и ее мамы. И поехали к ним на Литейный проспект на извозчике.
Когда мы подходили к Дому на Литейном проспекте, нас остановил ревпатруль из матросов в черных бушлатах и красногвардейцев в кожаных куртках. Они обыскали нас и стали проверять наши документы. Увидев мой иностранный паспорт и паспортную книжку Петра Андреевича с московской пропиской, они задержали нас, как они сказали, «для выяснения подозрительной личности» и повели к машине, чтобы отвезти в тюрьму у Финляндского вокзала. Проходя мимо одного проулка, я услышал приглушенную реплику одного из патрульных матросов: «Ребята, а зачем нам куда-то вести этих буржуев. Зайдем в подворотню и там хлопнем. Больно мне приглянулись штиблеты вон того молодого». Но тут к нам подъехал грузовик и, казалось бы, нарушил их преступные планы. Патрульным сквозь шум работающего мотора прокричали, что их забирают за недостатком людей на задание. Мы, как я понял, им мешали. Если бы у них было немного времени, то нас действительно бы «шлепнули» прямо в подворотне. Но времени не было, необходимо было ехать на «ликвидацию». Поэтому они прихватили нас с собой. Не стесняясь нас, они договорились, что в случае чего, нас «шлепнут» вместе с «офицерьем» (это простонародное выражение напомнило мне «зверье» и до меня дошло, что они действительно относятся к нам как к не-людям). На углу Мытнинской и Старорусской улиц авто остановилось и нас заставили выйти из него и повели во двор углового дома. Там уже раздавались ружейные выстрелы. Когда мы попытались войти во двор, одного из патрульных красногвардейцев срезало пулей, и он упал прямо лицом в лужу, по которой стало расплываться кровавое пятно у него под грудью. Мы поспешили нагнуться, чтобы нас не задела пуля. Рядом застучал пулемет. Это один из матросов поливал свинцовым дождем позиции офицеров. Офицеры нехотя отстреливались, Вдруг за спиной я услышал хорошо поставленный командный громкий голос.
- Господа офицеры, бросайте оружие и сдавайтесь в плен. В наших руках ваши женщины. А не то мы сейчас на ваших глазах расстреляем их.
Я оглянулся и обомлел. Из-за угла показалась в кожаной фуражке голова Дубова, держащего за плечо пожилую женщину. Рядом с ним стоял матрос, закутанный в бушлат и закусивший ленту от бескозырки в своих зубах. Он держал симпатичную девушку, мелко дрожавшую на пронзительном ноябрьском ветру, и угрожал ей маузером.
- Последний раз повторяю: сдавайтесь, выходите с поднятыми руками и бросайте оружие перед собой.
Через минуту из-за дворовых строений, ящиков и баков, а также из черного хода показались офицеры и юнкер. Они выходили, подняв руки над собой, и бросали прямо перед собой свои ружья и револьверы. Их оказалось пятеро. Трое были похожи друг на друга и пожилую женщину. Наверное, все они отсиживались от облав на офицеров дома в кругу семьи. Но когда их обнаружили революционеры, то оказали им яростное сопротивление.
Большевики выстроили офицеров у стены. А женщин поставили чуть поодаль. Из черного хода два красногвардейца вывели еще одну женщину, которая упиралась. Она была одета в платье сестры милосердия.
- Это кто такие? – спросил Дубов старшего матроса.
- Их взял патруль, товарищ комиссар.
- Понятно. К стенке, к офицерам, - коротко скомандовал большевистский комиссар.
Нас уже поволокли к офицерам на расстрел. Нельзя было медлить, и я обратился к Дубову с коротким объяснением.
- Михаил Сергеевич, нас взяли по ошибке. Меня и профессора Боратынского задержали на Литейном. Мы приехали в Петроград на два дня, чтобы увидеть своими глазами, что делается в колыбели революции.
Он внимательно в меня вгляделся и, вспомнив, сказал: «Ах, какая встреча, дорогой Александр Сергеевич. Как вы тогда, на Новый Год, себя назвали? Да, да, «ясновидящим». Вы там еще говорили о том, что мы встретимся, и вы доживете до старости. Ан, нет. Выходит, вы на свой счет ошиблись. Петруша, дай их документы, - обратился комиссар к старшему матросу свирепого вида. - Так. Да вы, Александр Сергеевич, французский подданный. Позвольте, отойдем.
С этими словами он отвел меня в сторону и тихо сказал: « Я дарю вам и вашему спутнику жизнь. Кажется, он отец вашей невесты»?
- Он отец моей жены.
- Даже так. Но это еще лучше. Вы, как я вижу, собираетесь за границу. Хорошо. Я вас отпущу. Но дайте мне честное благородное слово, что окажете мне услугу, о которой я вас попрошу в будущем.
- Даю честное благородное слово, Михаил Сергеевич, в том, что обязательно окажу вам в будущем услугу, совместимую с чувством долга.
- Долга перед Россией.
- Согласен.
- Вот видите, как все хорошо получилось. Петруша, иди сюда.
Старший матрос подошел к нам. Дубов отдал нам документы и билеты, а ему сказал: «Уведи их отсюда и отпусти. Они нам еще пригодятся».
- Баста. Пошли, - позвал он нас повел следом за собой.
Когда мы уходили со двора, я повернулся, услышав пулеметную очередь «Максима». Офицеры падали на землю. А Дубов, достав из-за пояса револьвер, выстрелом в затылок снес половину черепа пожилой женщине. Тело повалилось в сторону, окропляя начищенные сапоги комиссара брызгами крови. Девушка с ужасом молча смотрела на еще шевелящиеся губы своей матери. Тут девушку схватили грубые мужские руки матросов и стали срывать с нее белье, чтобы надругаться над ней. Сестра милосердия бросилась к девушке. Ей воткнули штыком винтовки в икру, она упала, и на нее накинулись красноармейцы. Я уже не мог терпеть и решил побежать к женщинам на помощь, но матрос ударил меня по голове рукояткой маузера и, свирепо выругавшись матом, крикнул Петру Андреевичу, чтобы тот утащил меня прочь, иначе то же самое он сделает с нами. Последнее, что я помнил, это испуганные глаза девушки, которую насиловал молодой рыжий матрос, и сестру милосердия, над которой издевались красноармейцы и матросы.
Очнулся я от голоса Петра Андреевича, который все звал меня из забытья на белый свет. Но лучше я не возвращался бы туда. Он помог мне встать. Пошатываясь, я осмотрелся. Мы стояли в подворотне дома, во дворе которого произошло ритуальное массовое убийство. Я пошел во двор. Петр Андреевич попросил меня туда не ходить, но я не послушался. Никого в живых там уже не было. Надо мной поднимался колодец стен с амбразурами пустых окон, оказавшихся немыми свидетелями революционного зверства. В лужах крови лежали тела разутых и раздетых офицеров. У одного офицера был разорван живот от паха до ребер. У некоторых офицеров были отрезаны пальцы. Вероятно, вместе с обручальными кольцами или перстнями. Еще у одного офицера четвертого, насаженного на железную трубу, раскроена надвое голова. И только юнкер лежал весь голый. Его грудь украшала вырезанная кортиком условная корона российской империи. Но когда я посмотрел на женщин, то у меня кровь буквально застыла в жилах. От ужаса я чуть не закричал. На меня смотрела растерзанная девушка своими застывшими умоляющими глазами. У нее была вырезана грудь, вспорот живот. Его содержимое было разбросано вокруг тела. А сестра милосердия оказалась буквально втоптана в землю. Все ее голое тело было разбито. Лицо представляло кровавое месиво.
- Саша, пойдем отсюда скорее, - позвал меня Петр Андреевич.
Я подошел к девушке и закрыл ее несчастные глаза. Это были глаза моей Родины, растоптанной ногами обезумевших от невежества и своеволия людей, презревших свою человечность.
Потом мы ушли, оставив мертвых мертвым. Я не помню, как мы дошли до Машиных родственников. Только Петр Андреевич мне все что-то говорил. Но я его не слышал. Отошел я от нервного шока только в парадном, когда мы поднимались по лестнице на третий этаж. Тут меня прорвало, и я дико засмеялся. Петр Андреевич обнял меня и стал утешать, приговаривая: «А ведь мы могли быть там вместе с ними». Вдруг открылась дверь и на лестницу вышла Маша. Она тревожно спросила: «Что случилось»?
- Ничего серьезного, - ответил я сквозь слезы.
- Я же вижу, что случилось, - не согласилась со мною Маша.
- Маша, мы перенервничали за этот день. Столько
