увлек в крепость и своих конников, и быстрянцев, вторая – катафракту, который стоя у ворот, отбился от пятерых булгар, не дав им закрыть ворота. Полусотские, правда, настаивали еще на третьей серебряной фалере – самому воеводе, но Рыбья Кровь со смехом отмахнулся:
– Мне подобает только золотая фалера, а их пока у нас нет.
Помимо фалер каждый из отличившихся воинов получил право выбрать себе наложницу из числа пленных булгарок. Тут вдруг выяснилось, что у половины из них рядом находятся мужья – пленные булгарские ратники. Сам плен и так наказание хуже не бывает, а ежели еще на твоих глазах и жену отдают другому!.. Как нарочно в этот момент из крепости выскочили десятка три булгарских детей, прятавшихся там всю ночь и все вокруг тут же наполнился жалобным детским и женским ором. Что, впрочем, помогло Дарнику найти нужное решение:
– Я совсем забыл, мы с сотскими решили получить за пленниц выкуп, – стал он выкручиваться. – Если кто согласен, чтобы из его жалованья вычли потом пятьдесят дирхем, то пожалуйста. Или можете выбрать любую рабыню без денег.
Разумеется, бесплатное женское блюдо оказалось предпочтительней. Сначала выбирали рабынь бойко, но когда остались только старые и некрасивые, один из фалерников попросил вместо наложницы один дирхем, чем вызвал общий хохот дарникцев. За такой выбор Рыбья Кровь тут же вручил ему целых десять дирхемов. Так это правило: наложница или десять дирхемом потом в их войске и закрепилось. К слову сказать, под конец были разобраны и самые уродливые из женщин, с обязательной оговоркой, что после похода они этих своих «зазноб» смогут вернуть назад воеводе.
Сон о воровстве войсковой казны арсами не давал Дарнику покоя, и после награждения он спросил у сотских, не лучше ли часть денег прямо сейчас раздать ратникам, чтобы каждый сам сохранял свое богачество. Возразил только Быстрян: они немедленно все пропьют или проиграют, остальные согласились. Каждому ратнику было роздано по двадцать дирхемов, десятским по тридцать, полусотским по сорок, сотским по пятьдесят. Под шумок Рыбья Кровь постарался заодно избавиться и от войсковой казны – пусть выбранные сотскими гриди стерегут ее, оставив на хранение любимым арсам лишь воеводскую десятину.
Получив на руки желанное серебро, ратники тут же заспешили на казгарское торжище, побыстрее превращать монеты во что-то более приятное, вдогонку им было сказано, что все покупки понесете потом на себе – в обозе места уже нет.
Все понимали, что надо как можно скорее сниматься с места и отправляться в Липов, и никак не могли это сделать. Одно дело было доверху навалить повозки добычей, другое – стронуть все это с места, не забывая при этом о четырех сотнях «этих», которых не сильно погонишь бравой войсковой поступью. Неделя понадобилась на то, чтобы прикупить у купцов и казгарцев дополнительных повозок и лошадей, а на каждого из «этих» по мешку все равно какого зерна. И распределить это потом равными долями по сотням и ватагам.
С особым трудом пришлось освобождаться от булгарских пленников и пленниц. Купцы и слушать не хотели об их покупке, не соблазнялись и обещанием, что потом сами булгары заплатят им за свое освобождение гораздо больше. Выход нашел Борть:
– А давай сделаем ложную сделку, чтобы купцы на глазах пленников платили за них с женами по пятьдесят дирхемов за голову, а позже казначей войска тайно возвернет купцам по сорок дирхемов назад.
Так и сделали, разом освободившись от шестидесяти пленников и сорока их жен – тысяча дирхемов ведь тоже деньги. По договоренности с купцами всех выкупленных пленников вернули в крепость, дабы они сами ее охраняли. Детей и часть раненых пленных отпустили и вовсе без выкупа. Зато двух булгарских лекарей Дарник отказался отпускать и за двойной выкуп:
– Нам они самим нужны. Год-два поживут в Липове, обучат других лекарей и с хорошим жалованьем вернутся в Казгар. Будет только так.
Помимо сборов в дорогу, за неделю были дважды проведены большие боевые игрища, на которых заодно испытали и рабов, что помоложе и покрепче, с легкой руки Быстряна их теперь так и называли «эти». Если на первых игрищах казгарцы смотрели лишь издали, то на вторых были уже не только полноправными зрителями, а и участниками. Немало присутствовало на ристалище и мелких торговцев, хотевших, как водится скупить за бесценок у победителей часть добычи, но разжиться могли лишь остатками дирхемов ратников. Воевода сильно разочаровал их, разрешив становому сотскому Лисичу продать за должную цену только часть самого тяжелого имущества.
По завершении вторых игр Рыбья Кровь объявил, что кто хочет получить богатство и славу может присоединиться к ним. Фемел был прав, когда утверждал, что понятие родины в словенской земле еще не существует, как не было его ни в Булгарии, ни в Хазарии. Отрываясь от родительского очага, любой вольный бойник отрывался и от всего остального. Служить племенному вождю почти всегда означало пойти против собственного рода, поэтому молодые воины старались попасть на службу как можно дальше от своего селища. Если платили хорошо, и служба была не в тягость, то многие на чужбине так и оседали, обзаводясь домом и семьей. Но немало находилось и тех, для кого победы и большая добыча были превыше всего. Поэтому побежденные нередко вливались в войско победителя и никому это не казалось зазорным или недопустимым поступком.
Слова Дарника пали на благодатную почву, у всех, кто их слышал, было достаточно времени, чтобы как следует приглядеться и к липовскому воеводе, и к его гридям, и хорошо все обдумать. Уже на следующее утро сорок молодых казгарцев, половина из которых были булгарами, выразили желание присоединиться к их войску. Отказа не было никому, все они тут же пополнили поредевшие ватаги.
– А ты не боишься, что все эти инородцы научатся у тебя, чему им не следует? – пробовал остеречь воеводу Быстрян.
– Чем наше войско будет разноплеменней, тем лучше, – отвечал ему Дарник.
– Да чем же это лучше?
– Я второй раз родился, когда ушел из Бежети, а третий раз родился, когда перезимовал в Липове. Ты ведь тоже не бежишь в Корояк рассказывать мои секреты. Зато теперь нас в Липове будет больше чем самих липовцев.
– Ну да, чтобы они нас еще сильней невзлюбили?
– Кто же невзлюбит тридцать тысяч серебряных дирхемов!
По итогам игрищ около сотни «этих» были определены не только в возницы, костровые и пастухи, но и в пешцы – таскать тяжелый щит и копье большого умения не надо. Толстяк Борть только пыхтел, когда теперь выстраивал для строевых занятий сто пятьдесят щитников и сто пеших лучников, многих из которых он уже не мог запомнить не только по имени, но и в лицо. Легче приходилось Меченому, но и он старался не отставать. Потребовал купить ему десять двуколок и превращал их в колесницы для двух-трех лучников. Зато довольны были прежние возницы – их перевели в щитники и конники, а некоторые стали старшими напарниками у «этих».
Наконец, назначен был день отправления. Однако стронуться с места удалось не сразу, выяснилось, что несколько повозок так перегружены, что впору вторую пару лошадей впрягать, сказалось, что из крепости выгребли все железное, включая ножницы и гвозди. Сотские рвали и метали. Кое-как самое тяжелое переложили на другие повозки и с вдвое меньшей скоростью тронулись на запад, по дороге, по которой пришли. Помимо самых разных подвод, брели полсотни вьючных лошадей и семенила пара сотен овец. «Этих» никто не сторожил, давая им полную возможность сбежать.
Единственное, что теперь беспокоило Рыбья Кровь, что его войско потеряло всякую боеготовность, то, что называлось ромейским словом «дисциплина» прямо на глазах исчезало. Видимость порядка сохранялась только у быстрянцев и у пары ватаг Жураня. За воеводой постоянно следовал лишь один десяток арсов, второй оставался возле воеводской повозки. Пешцы шли как придется, балагуря со своими наложницами, и вдали от повозок, на которые были их сложены щиты, копья и сулицы. Строжничать на глазах у веселых женщин как-то не очень получалось. Выставлять правильный повозочный стан пытались только в первый день и то безуспешно, потом и вовсе от этого отказались. Двигались двойной повозочной цепочкой, которая вечером просто разъезжалась в два полукруга из трех рядов повозок в каждом. Вечером их стойбище и вовсе превращалось в веселое празднество, где до глубокой ночи звучали песни и смех, а утром уйма времени уходило на раскачку.
– Да кто на нас тут посмеет напасть, – легкомысленно оправдывались сотские.
Рыбья Кровь уже и не спорил, не сомневаясь, что повод призвать к порядку рано или поздно обязательно найдется.
Шестьдесят верст до Остерицы преодолели за пять дней с постоянными остановками и починкой ломающих повозок. Еще два дня понадобилось для переправы через реку. За это время сбежало не больше десятка «этих», остальные втянулись в общие заботы и устремления. Все чаще спрашивали воеводу, а что их ждет в Липовской земле.
– А что вам лучше: в вольные смерды на поля, в войсковые мастерские или плотничать – избы ставить? – с любопытством откликался Дарник.
– Нам бы возле печей со щами и хмельным медом, – было их главным пожеланием.
Видя воеводскую терпимость, ратники тем временем распускались все больше. Уже и драки стали возникать и мелкое воровство. Однажды уже после переправы через Остерицу случилась кража бочки ромейского вина, после чего две ватаги сильно перепились и устроили драку с разбитыми лицами и ножевыми ранениями. Суд Дарника был короток: всем драчунам велено было бросить жребий, после которого по одному неудачнику от каждой ватаги были поставлены на чурбаки под деревом с петлей на шее. Водяные часы отметили добрый час, один из осужденных сумел развязать свои руки и благополучно скинул с себя петлю, второй, глядя на него, заспешил и, не удержавшись соскользнул с чурбака. Все ахнули и посмотрели на воеводу, но тот, даже не дрогнул.
Из рядов зрителей выскочила разъяренная Саженка и с кулаками набросилась на Дарника:
– Ну как ты можешь! Как ты можешь! Палач! Палач!.. – Один из ее кулачков даже попал воеводе по лицу. Стерпеть такое в присутствии ратников было невозможно.
– Петлю и на чурбак! – едва сдержав свою руку, потянувшуюся за клевцом, процедил он Белогубу.
Посмотреть на воеводскую наложницу, балансирующую на чурбаке с удавкой на шее, сбежало еще больше народу. Но бывалый арс угодил всем, так связал ей руки, что очень скоро липовское стойбище огласил общий радостный вопль – Саженка развязала их и сняла с шеи петлю.
О повешенном ратнике уже никто не вспоминал, в том числе и Саженка. Весь вечер она была тиха как никогда. Дарник даже настроился, что заснуть придется без соития, но нет, как только он забрался на повозке под покрывало, тут же завозилась, притискиваясь к нему голым животом и обиженная зазноба.
– Я больше так не буду, – шепнула она.
Он хотел тоже извиниться, но вовремя вспомнил шутливый совет данный ему некогда в Бежети дядей Ухватом: «После ссоры с женщиной, никогда нельзя первым извиняться. Она сама должна придумать тебе оправдание».
Войско тоже было как женщина, оно даже не оправдывало, а целиком
