Невыдуманная история. Лирическая повесть

собачонкой без-хозной, брошенной, не имея собственного угла, твёрдой основы и перспективы на будущее. А перспективу мне даст, Андрюшенька, дорогой, несчастная эта прописка; или маленький такой и ничтожный штамп в паспорте! Но без которого я буду девочкой на побегушках всю жизнь - это же так очевидно! - никогда ничего не добьюсь стоящего, и половины намеченного не достигну.
- У тебя же пока есть прописка, Лиль, в паспорте стоит штамп: я видел. Ты в общаге своей прописана на Ярославке, как и все твои сокурсники, и живёшь в столице на законных основаниях, как студентка. Тут тебя пальцем никто не тронет поэтому, ни один мент не прицепится и не придерётся. С этим штампом в Москве для тебя все двери настежь открыты. Нас даже в загсе месяц назад, вспомни, спокойно зарегистрировали и глазом не моргнули, не спросили: что и почему?
- Эта прописка временная, на срок учёбы: ты прекрасно знаешь об этом, Андрей. Я не могу с ней квартиру себе купить: я ж тебе объясняю! И к институту из-за неё привязана накрепко, как рабыня к гарему. А я не терплю и не желаю быть у кого-то рабой... А вдруг меня из ГИТИСа возьмут и вытурят завтра: за неуспеваемость или ещё за что. Или, к примеру, сама захочу оттуда уйти и чем-нибудь другим заняться, посерьёзней и поумней. Ну и выкинут меня из общаги немедленно и прописки лишат, будущего. И всё - поминай, как звали! Ставь на собственной жизни и планах крест!… И придётся мне после этого в провинциальную Одессу опять возвращаться, с которой я наполовину уже потеряла связь. И с каждым новым днём теряю её всё больше и больше. И к Москве не приросту никак, болтаюсь тут второй год уже как шарик воздушный, брошенный, никому не нужная и не интересная - хуже бомжа прямо!.... Да-да, именно так, именно! - не смейся, Андрей! Ведь даже и у тех бедолаг свой облюбованный угол в каком-нибудь московском подвале имеется, где их никто не посмеет тронуть и где они накрепко приросли.
- Поэтому я и ждала, выходя замуж, была уверена даже, что ты, мой любимый, мой славный, мой ненаглядный муж, единственный и без-подобный, непременно поможешь мне и подставишь плечо, протянешь руку помощи, верности, дружбы. И первое, что совершишь после свадьбы по собственной воле, - это сразу же меня к себе пропишешь, законной москвичкой сделаешь то есть, полноправной столичной жительницей, стоящей вровень с тобой… А ты про это и не думаешь, оказывается: всё молчишь и молчишь уже целый месяц, сопли ходишь жуёшь, жизнью сладкою наслаждаешься и молодой женой, до бед и проблем которой тебе никакого дела нету. Поматросишь меня с годик, я чувствую, всю как леденец обсосёшь - и бросишь потом, когда тебе окончательно надоем и не любой стану, не привлекательной. Новую иногороднюю дуру найдёшь, гораздо меня моложе, которых тут у вас много ходит и которая в тебя драной кошкой вцепится за одно лишь обещание жениться, вся извертится под тобой. С ней тебе будет послаще и повкусней - я понимаю, с новенькой-то. Все вы, москвичи, одинаковые и все так делаете: это у вас в крови. Мне про этот ваш ловкий любовный трюк подружки с первого дня рассказывали, предупреждали…
- Только знай, что не честно это, Андрей, не порядочно с твоей стороны - так над молодой женой издеваться, которая тебя безумно любит и верит, и готова для тебя на всё. Только скажи, дай знак - всё для тебя исполню и даже наизнанку вывернусь, белкою закручусь и запрыгаю, наложницей из гарема! А ты-ы-ы… Да ну тебя к лешему, циника хитромудрого, лицемерного!…
Выговорившись, Розовская приняла страдальческий, предельно-несчастный вид и, как кажется, готова была уже даже расплакаться прямо за ужином, а может и разрыдаться. Мальцеву было жалко её, очень жалко, всю такую больную, несчастную и обиженную. Но успокоить её он не мог: не в его силах и власти это было. Не мог, хотя и хотел, он ей немедленную прописку пообещать, от которой вся её жизнь и судьба зависела…

-…Понимаешь, Лиль, в чём тут дело, - наконец тихо и нерешительно произнёс он, в тарелку свою виновато смотря, не на супругу, и вроде как сам с собой разговаривая. - Если б это касалось только меня одного - тут и вопросов никаких не возникло бы: я бы тебя к себе незамедлительно прописал, хоть завтра же. Не вру. Потому что люблю тебя очень и буду всегда любить; и хочу прожить с тобой до конца дней своих, до гроба. И даже и после смерти не расставаться - так сильно ты мне, дорогая моя, нравишься. Сто раз уж тебе про то говорил - и дальше говорить и доказывать буду… Но я не хозяин квартиры, пойми, не один там живу: я рассказывал. И даже и родители мои не хозяева. Хозяйка у нас бабушка, Алла Константиновна, мать моей матушки, которую ты видела мельком месяц назад, когда в гости к нам приезжала, с родителями и с нею знакомилась, чай сидела пила... Так вот бабушка на Соколе с первого дня проживает: она и получала эту нашу квартиру в послевоенное время на себя, сестру и двух дочерей, мою маму и тётушку Веру, когда район Сокол только-только застраивался. Она - ответственная квартиросъёмщица до сих пор, она одна. За ней - и последнее слово. А мы подселенцы по сути - и родители мои, и я, - которых она по доброте своей до сих пор рядом терпит, не выгоняет на улицу... И захочет ли она ещё и тебя на свою жилплощадь прописывать - большой вопрос. Зная её, изучив, думаю, что не захочет - заупрямится.
- А ты уговори её, Андрюш, - театрально взмолилась Розовская, - объясни всё доходчиво про меня и моё бедственное положение, разжалоби старушку, разубеди. Ты же внук ей, родственная душа: тебя она послушает… Вот и попроси её не вредничать и не мешать нам, молодым, жить привольно и счастливо. А ещё про преклонный возраст напомни; намекни, что ей скоро и умирать, с Богом на небе встречаться. Зачем лишний раз грешить и напоследок подличать-то!
- Ну ты скажешь тоже, Лиль: “грешить”, “подличать”, “умирать”! - осадил языкатую супругу Мальцев. - Лишнего-то не наговаривай на мою родню, не надо. Пусть себе живёт бабуля - тебе-то чего?!…
Потом он посидел какое-то время тихо, подумал, затылок свой почесал, повздыхал тяжело и протяжно, и обречённо как-то.
-…Ладно, попробую, поговорю. Завтра же. А там будь что будет, - наконец он притаившейся Лильке ответил, обескураженный, сбитый с толку, чумной, при этом морщась как от зубной боли. - А теперь давай ужинать, наконец, и потом пойдём спать. Мне завтра целый день в институте ещё горбатиться - отдохнуть, отлежаться надо…

3

На другой день после работы он сразу же поехал в родной дом на Сокол, в котором не был месяц уже после ссоры с родителями и бабушкой, и страшно соскучился. Своим внезапным приездом он несказанно обрадовал всех, всполошил, взбодрил, прослезиться даже заставил - но лишь на короткий миг, пока молча сидел на кухне и ужинал, последние новости слушал; или когда потом про себя сквозь зубы за чаем рассказывал, и только самые пустяки.
Но когда он, наевшийся и напившийся, взбодрился и осмелел, и только лишь заикнулся про истинную цель визита - про слёзную просьбу супруги к себе её прописать, временно как бы, на очень короткий период, до покупки собственного жилья, - домочадцы как ошпаренные повскакали с мест, побагровели, взревели, взорвались как по команде. И дружно набросились на него опять всем скопом, как и месяц назад обзывая блудного сына и внука всякими нехорошими словами и кличками, среди которых “дятел”, “идиот” и “кретин” были самыми мягкими и безобидными.
Особенно сильно и на этот раз кричала и бесилась бабушка, Алла Константиновна, прожившая долгую, трудную, голодную и холодную жизнь, в прямом смысле этого слова, и многое в жизни той горя и слёз повидавшая. Жалевшая любимого внука очень, которого она вырастила и воспитала фактически, пока дочка с зятем работали от звонка до звонка, с первых дней и шагов от беды и напастей со всей силой и страстью оберегала, от шпаны уличной. И потому-то, почуявши большую опасность ему и семье, не стеснявшаяся в выражениях на правах старшей и многоопытной.
- Я так и знала, что этим всё дело кончится - банальной пропиской, после которой её отсюда и палкой не выгонишь, наглючую Лильку твою, хищницу провинциальную, первостатейную! - голосила бабушка на всю кухню отчаянно, зло и не по-стариковски грозно и страшно, покрываясь багровыми пятнами на лице и шее от подскочившего вмиг давления. - С еврейкой под одной крышей жить, старость и смерть встречать - да такого “счастья” и лютому врагу не пожелаешь! Потому что, прописавшись, она уже будет в этой квартире хозяйкой - не мы: это же и дураку ясно. И такую нам тут жизнь устроит - не приведи Господи! Волком взвоем! Она нас всех со свету сживёт через месяц, другой, когда тут освоится и корни пустит, с потрохами проглотит и не подавится, сучка драная и похотливая! Да я её, эту двуличную гадину, жидовку одесскую, хитрожопую, и мёртвая не пропишу, запомни это, Андрей, не дам ей здесь покомандовать и покуражиться! С того света вас всех прокляну, если вы это после меня сделать посмеете! А пока живая ещё и хозяйка - чёрта лысого она от меня получит, тварь, кукиш с маслом, дулю!...
- Во-о-о-т сволота пронырливая! без-совестная и без-принципная! Прямо бестия настоящая! Пиранья о двух ногах! Чудовище в человечьем обличии! Ведьма! - всё больше и больше распалялась бабушка, Алла Константиновна, утеряв контроль над собой. - Как всё-таки ловко и лихо они, все эти еврейки сисястые и толстозадые, умеют молодых русских парней у нас тут, в Москве, дурачить и охмурять! В два счёта, что называется! Раз, два - и готово дело: малый уже ручной и на всё согласный! Хоть на плаху из-за неё, потаскухи, идти, хоть без квартиры остаться и без родственников! - ему, одурманенному, уже всё равно! всё по барабану! Он - очарованный! Он - в угаре! Он уже не головой, а “головкой” думает! Дурилка картонная! Что ты хочешь потом, что вздумается и в голову тебе взбредёт - то с ним, ротозеем, и делай, пожалуйста: он, чудик слюнявый, и ухом не поведёт, не рыпнется и не отмахнётся. Ужас, ужас, что происходит на Белом свете!...
- Они и делают, суки, и изгаляются над нами, добросердечными, да ещё как! - с радостью превеликой и наслаждением! Приваживают доверчивых москвичей при помощи любовной магии, в рабов превращают, в половые тряпки, в дебилов. А потом пьют из русских мужиков кровь нещадно и ежедневно, обирают до нитки и до трусов, без квартир, дач и машин оставляют, без денежных средств и работы - этакими полуживыми бомжами-оборванцами. И выбрасывают потом на свалку за ненадобностью... Молодцы эти евреи и еврейки, молодцы! Дети Дьявола - одно слово! - воистину проклятая нация, Богом за что-то наказанная и обиженная!... Вот они и мстят теперь нам, белой расе, житья не дают спокойного...
- Н-у-у уж нет! дудки! Дураков пусть в зеркале ищет эта твоя одесситка бедовая и блудливая! А со мной такие вещи у неё не пройдут: пусть даже и не надеется, стерва! Не хватало мне перед смертью по милициям и судам мотаться, пороги там оббивать, деньги бешенные платить адвокатам и судьям, плакаться и унижаться из-за собственного угла, по простоте и дурости нашей, не дай Бог, потерянного! Это когда она, похотливая и драная сучка твоя, всех нас отсюда на улицу без зазрения совести захочет выкинуть! Заставит в Медведково переехать, или ещё куда, а эту квартиру ради неё разменять. Чтобы нас, коренных