на голову и раздавит. В какой-то момент я поняла, что хочу этого, чтобы всё это безумие, наконец, закончилось, хотя бы для меня. Си недовольно дёрнула за руку и укусила запястье. Вскрикнув от боли, я очнулась, а меня уже вытолкали в длинный серый коридор, облепленный безликими дверьми.
Из одной двери стали выходить мои клоны, которых я бы с удовольствием назвала бы своими копиями. Они были одеты в серые комбинезоны, такие же, как на мне, с туго затянутыми косами, весёлые, с блестящими глазами. Девушки окружили нас, хихикая и толкаясь, и так получилось, что я осталась одна среди них, куда делся папа, Си и ребята я не видела, только одна я, много меня, полный коридор. Меня взяли за руки, что-то щёлкнуло, запахло электричеством. Девушки сцеплялись руками, и я чувствовала каждую, так похожую на меня, прошлую, умевшую смеяться, радоваться просто так, без повода. Их слепые глаза прояснялись, они видели меня, а я их, и на душе росла непонятная радость, безумная весёлость от уверенности, что всё это скоро закончится.
Мы пошли, раскрывая коридор, разрушая серые стены, ломая низкий потолок. Мы ступали по тёплому свету, окружённые искрами, ступая по воздуху, не касаясь пола. Всё это было так волнующе и невозможно, что я громко смеялась, мои копии смеялись вместе со мной. Я не понимала, куда меня ведут или куда я веду себя. Коридор кончился, мы свернули в другой, третий, четвёртый, поднимались выше, ещё выше по крутому склону, не чувствуя усталости. Стены, пол, потолок – всё исчезло, исчез и этот жуткий космический корабль, несущийся неизвестно куда, исчезли эти люди, звери, беснующиеся в религиозном экстазе. Всё исчезло, остались лишь мы и тёплый яркий свет.
Наконец, мы остановились. Серые комбинезоны таяли на нас, как снег в апреле, стекая под ноги радужными ручьями. Я развязала косу, распустив волосы по плечам, девушки сделали то же самое, некоторые стыдливо краснели, играли вьющимися прядями. Подул тёплый ветер, и стало так хорошо и спокойно. Терзавшая меня мысль о том, что папа видит нас, стоявших неизвестно где, голых и, с глупыми улыбками, таяла в голове, растворяясь в ярком свете. Мы играли, щипались, обнимались, гладили соседку, себя, стоявшую рядом, и мне стало всё равно, пусть видит. Новая мысль пронзила голову – он и не может ничего видеть, если я не захочу этого.
Мы взялись за руки и начали водить хоровод, сначала в одну сторону, потом в другую. Цепь разорвалась, и внутрь вошла часть меня, и закружило два хоровода, в разные стороны. Три круга влево, три круга вправо – разрыв, и кружат четыре хоровода. Ещё разрыв – восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре…я сбилась со счёту, сколько же нас здесь было? Я стояла по центру, хороводы, танцуя, кружились, пели, сливаясь в спираль. Я протянула руки к первой, к себе. Мы обнялись, я смотрела на себя, она смотрела на меня, терялась граница, где я, а где моя копия. Они все стали мной, я видела всех, они видели меня. Мы потёрлись носами, как эскимосы, улыбаясь, губы сомкнулись, руки прижали тело к себе, одновременно, и она, я вошла в меня, растворилась. Спираль завертелась быстрее, образовав живой поток, и в меня потёк живой свет, неиссякаемая сила, от которой перехватило дыхание и закружилась голова. Я входила в себя растворялась в себе, вспыхивая, разгораясь, звеня, как маленький серебряный колокольчик. Спираль сворачивалась в меня всё быстрее, пока последняя я не влетела в меня, не соединилась со мной.
Я упала на горящую от солнечного света землю, ощутив мягкость молодой травы, её прохладу, во всём теле стоял серебряный звон колокольчика. С трудом поднявшись, я села на пятки, прижав колени друг к другу и обхватив грудь руками, не то от холода, не то от страха, что кто-то на меня сейчас нападёт. Это было и радостно, и весело, пожалуй, я была даже счастлива, но и тяжело, кровь горела в венах, артерии ломило от давления, ещё немного, и я взорвусь. Небо, голубое, безоблачное, такое доброе и нежное, как в детстве, на даче у бабушки, опрокинулось, я упала в траву, прижав ноги к животу, и отключилась.
Снится мне лес, красивый, молодой. Мокрые после короткого летнего дождя листья приятно касаются лица, мне кажется, что я лечу сквозь ветви, как птица, кружусь, взлетаю выше крон и ныряю вновь в мягкие лапы пушистых елей, зарываюсь в терпкие, пахнущие смолой иголки.
Крохотная лапка дотрагивается до меня – это коала, она вылезла из-под мягкой еловой лапы, жуёт иголки и недобро на меня смотрит. Я застываю в воздухе, не понимая, улыбаясь ей.
«Ты думаешь, что всё это сказка, дурацкий сон?» – спрашивает коала, медленно разжёвывая иголки. «Что знаешь ты о том мире, что казался тебе настоящим?».
Последний вопрос не успел раствориться в густом, пахнущим смолой, воздухе, и я падаю на землю, вся в иголках, каплях смолы. Больно падаю, ударяясь спиной о холодную землю. Голова снова болит, кружится так, что не могу встать, а ели висят надо мной и шелестят, шелестят. Это похоже на голоса, много, они говорят все сразу, что-то одно, одно и то же, вразнобой. Пытаюсь понять, разбираю по слогам, по словам, и вдруг все замолкают и хором, вдавливая каждое слово в голову, говорят, не осуждающе, не добро и не зло, бесстрастно, как могут говорить и чувствовать камни, пережившие не одну цивилизацию:
«Мир поруган, разорван, распят,
Дух истлел, висит лохмотьями платья,
Что-то в ухо моё всё кричат,
Зазывают, зовут – развлекайся!
Что подобно ушедшему дню,
Что отвратней жизни убогой,
Нет здесь правды, ни в словах, ни в цене,
Что заплатишь сполна, но завтра.
Бога нет, нет в тебе, нет во мне,
Смотрит, хохочет над нами.
Пусть, сгорим вместе в сладком огне,
Но свободные от рабской морали.
Обречённость – моё преимущество,
Нет ни боли, ни страсти к успеху,
Жизнь легка и не сложна, имущество?
Не имеет цены – всё отдам вам!
Забирайте, берите-берите,
Всё, до чего дотянетесь,
Руки жадные, сопли липкие,
Разорвите друг друга от жадности!
Нет, не буду жить до конца,
Когда сменится небо на землю.
Смерть во мне, она переживёт и творца,
Пусть хохочет себе там над своей скверною.
Пусть глядит на нас,
Убогих, злых и свирепых.
Пусть не знает отдыха его глаз,
Пусть ослепнет от боли, самодержец.
Страдание, боль, любовь и испуг,
Оставьте себе, бога ради,
И я умру, когда решу,
Что хватит так жить в этом смраде.
Но не будет моя рука
Резать вены, душить себе горло,
Не надеюсь я и на того дурака,
Что велит нам с небес, когда можно.
Всё пройдёт, и придёт она с миром,
Даст ответы на любые вопросы,
Ни мне решать – не ему – когда жизнь пустить под откос».
– Нет! – закричала я, кто-то помог мне встать, невидимые крепкие руки. Я снова в сером комбинезоне, нет, он меняется, на мне мои джинсы, такие же грязные, как и раньше, и футболка, когда-то белая. – Нет! Я не собираюсь умирать! Отстаньте от меня!
– А ты знаешь, кто ты? – спросила меня коала, свесившись с дерева прямо перед моим лицом. Морда зверька такая же бесстрастная, как и гомон елей, продолжавших повторять этот мерзкий стих, в разнобой, с конца в начало, перемешивая слова, пока их голоса не превратились в унылое завывание ветра.
– Помню! – дерзко ответила я, блестя гневными глазами. Коала поморщилась, она мне не верила.
– Тогда кто ты? – спросила она и с безучастным видом стала жевать еловую веточку.
– Я?! – удивлённо спросила я и похолодела. Всё вдруг забылось – всё! Детство, школа, я не могла вспомнить ни имени бабушки, а была ли она у меня, ни лица папы, а мама? Где моя мама?! И я захотела заплакать, но взяла себя в руки. – Меня зовут Есения! Есения Викторовна Гаус!
– И всё? – коала откинула обглоданную веточку в сторону. – Это лишь твой идентификатор, а кто ты на самом деле?
– А ты? – в ответ спросила я.
– Не знаю, – зверёк будто бы пожал плечами. – И не хочу знать. Подумай, хочешь ли ты это знать?
– А-а-а! – протянула я, догадавшись. – Это же зачарованный лес, где-то я читала об этом, не помню только где.
– И не вспомнишь, – усмехнулась коала.
– Нет-нет, подожди. Должна быть ещё лань или олень, который не помнит, что он олень. Нет, я помню своё имя и остальное тоже вспомню! Вспомню, вспомню, вспомню!
Я это повторяла раз за разом, крича в морду коале, пока меня не растолкал папа. Это был сон, опять? Сколько можно! Нет, не сон, так не может быть, не может! Моё сознание заметалось, не понимая, где я. Опять этот корабль или нет, дом, огромная комната? Где же я?
Глаза разлепились, все в соли от высохших слёз, ужасно чешутся, будто бы кто-то насыпал в них ведро песка. Ничего не могу понять, передо мной какие-то экраны, прозрачные панели, по которым в беспорядочном танце пляшут буквы A, B, C и иногда D. Знакомое, что-то очень знакомое, я видела это не так давно, в книге, которую мне дал… кто же мне её дал? Врач, точно мой врач, я вижу его, серьёзного, с добрыми глазами, но не могу вспомнить его имени, а буквы эти помню.
Экраны сдвигаются вместе, те, кому не хватает места, становятся на уровень выше, потом на третий уровень, пока передо мной не вырастает прозрачная стена. Буквы замирают, выстраиваясь в сложную последовательность. Их много. Миллионы, сотни миллионов, миллиарды, и каждая знает своё место. Я сижу в кресле, оно очень удобное, как у пилота самолёта, наверное, мне кажется, у них должны быть такие кресла. Я вижу всю стену целиком, буквы выпирают, подсказывая ориентиры в этом хаосе, голова кружится, хочется дотронуться до них рукой, тогда буквы, объединённые в цепь, сложную фигуру, подаются ко мне. Так перебираю цепочку за цепочкой, бездумно, подчиняясь рукам и неспящему мозгу, который живёт отдельно от меня.
– Что ты видишь? – спросил папа. Он стоит рядом, гладит меня по плечу. На нём та же грязная куртка, чёрные сапоги.
– Не знаю, но что-то вижу, – отвечаю я. – Что-то важное, что мне надо запомнить. Я чувствую это.
Смотрю на сложную последовательность, буквы перемешаны не так, как в других цепях. Постепенно они обретают форму, расплывчатые очертания сложной фигуры. Нет, это не фигура, не геометрическая фигура. Я знаю её, мы знакомы,¬ это та тварь, шестилапая, с длинной мордой и тремя рядами острых зубов, с колючками и иглами на морде, мощным клиновидным хвостом. Теперь она не кажется мне страшной, отталкивающей и безобразной. Мы смотрим в глаза друг другу, голова болит так, что хочется выть, плакать, но на это нет времени. Ещё секунда и всё исчезнет, чувствую, вижу, что вот оно, то, что я искала, стараюсь удержать мысль, продумать её подольше. Мозг рушит всё, насмешливо втыкая острые иглы боли в себя, как бы говоря: «Ты разве ещё не поняла?». Я зажмуриваюсь и вою от боли.
Когда открываю глаза, панелей нет, ничего нет. Пустая комната, грязный бетонный пол, потолок в плесени, голые стены в застывших потёках. Воняет затхлостью и плесенью, старыми полусгнившими тряпками и мёртвой крысой, как на даче. Я не всё забыла, эту мерзость я помню.
¬– Это была я, – не открывая глаз, говорю я в пустоту, сама для себя. Резко открываю глаза и смотрю на папу. –¬ Это была я. Правда?
Он молчит, не двигаясь, лишь внимательно смотрит мне в глаза. Головная боль стихает, и на её место приходит холодная струя облегчения, а вместе с ней и ужас.
– Папа, я хочу уйти отсюда!
– Куда? Куда ты можешь отсюда убежать? – насмешливо спрашивает хмурый и обнажает меч, недобро смотря на дверь. – А вот и наши
