одной скабрезной или издевательской.
Ура! Мы начали производство препарата для первых испытаний на людях! Сколько прошло времени? Всего год, и опять лето! Научный центр гудит, спорит, решает, в какой форме готовить препарат, как вводить его в организм испытуемого. Одни считают, что надо в кровь, другие перорально, плазмида живуча и не умирает в желудочном соке, не вся, проверили на приматах. Большинство думает, что самое верное решение вводить внутримышечно. А я не согласна ни с кем, они забыли ещё про подкожное введение и точечное введение прямо во внутренние органы, иглой для биопсии, больно, но зато прямо в цель. Я считаю, что все способы верные, надо испытать. До заблуждений XIX века я не дошла, что подобное лечится подобным, но долго думая, пришла к мысли, что препарат надо вводить непосредственно в поражённую ткань. Это не так просто, как выглядит на первый взгляд. Сначала надо отобрать клетки из поражённого органа или кровь, найти живые, здоровые клетки, вырастить препарат, именно вырастить, довести до нужной концентрации, реплицировать онкокиллера, ещё один термин наших острословов. Процесс простой, технически примитивный, основная сложность в последующих проверках, надо делать быстро, а то ускользнёт плазмида, растворится, посчитав, что работа сделана, всё чисто.
Я жду августа, должны дать разрешение на первый эксперимент на человеке. Уже есть нулевой пациент –¬ это я.
Глава 44. Нулевой пациент
Я снова взаперти, одна и никого рядом, хоть волком вой. Это так кажется, что всё не так плохо, за стенкой идёт жизнь, за окнами светит солнце, лето заканчивается, уже закончилось, и свой день рождения я отпраздную здесь. Шумно в коридоре, встаю, подхожу к двери, подслушиваю, так смешно и интересно, такая детская игра от скуки.
Но есть огромная разница, моё заточение – ¬мой выбор, осознанный рассчитанный до мелочей. Тяжело без работы, тяжело без дома, без Серёжи, без моих детей, на которых я стала смотреть иначе, наверное, мой взгляд пугает их родителей, я бы тоже испугалась. Когда я смотрю на моих детей в хосписе, то прикидываю в уме, доживут ли они до регистрации препарата, успеем ли мы ввести им дозу, кому-то не одну, разрешат ли? Мысли эти нельзя запретить, их нельзя изгнать из себя, заставить надеяться, радоваться, как Марина или другие в научном центре, как радуется директор хосписа, мои коллеги, они видят мир иначе, видят перспективу, а, значит Надежду, а я тактик, я вижу скорую смерть из-за нерасторопности системы, из-за тяжких правил испытаний, тестов, подтверждений, выстраданных чужой кровью, людей, которые давно умерли, и завершённых бюрократической неповоротливостью, надевавшей любому делу каменные башмаки, чтобы далеко не убежало. И я понимаю Серёжу, его объяснения, что так и должно быть, что надо всё проверить, что это такая, по сути, защита – всё понимаю, разумом, головой, мозгом, бог его знает, чем ещё, но не принимаю сердцем.
Я одна в палате, изолирована от всех, окна открыть нельзя, ко мне никто не может войти, еду передают через стерильные боксы, собственно, она уже есть, заранее заготовлена, дезинфицирована, лежит в холодильнике. Робот выдаёт по подносу на завтрак, обед и ужин, не разрешает схватить всё сразу, а я бы взяла, ужасно хочу есть, и кто придумал такие маленькие порции? Но это тоже детали эксперимента, исследования, я сама и придумала, сама прописала, не желая, чтобы организм получал лишнюю энергию, надо немного истощить себя, ослабить, чтобы результат был наиболее точным.
Чего мне ещё нельзя? Нельзя заниматься спортом, отжиматься, приседать, разрешается зарядка и растяжка. Нельзя работать за компьютером, планшет не более часа в день, за который я успеваю просмотреть почту, пробежаться по результатам анализов наших обезьянок, о них позже, отписаться всем. И так мне жить две недели, тоскливее всего без работы, с Серёжей мы договорились, что я будто бы в командировке, не ему же одному уезжать надолго. Я сыграла для него и себя сцену ревнивой супруги, обещавшей, что застану его в постели с какой-нибудь бабой, получилось весело, мы хохотали весь вечер. Со мной прощались так, будто бы я ухожу на войну. Я видела, как они переживают, только мама была спокойная, самая спокойная из всех, на прощание она шепнула мне, что верит мне, потому что я знаю, что делаю. И это правда, а Серёжа очень переживает, и это так трогательно, как вспомню его лицо, так слёзы набегают. Какая стала с ним сентиментальная, смешная, но что-то мне подсказывает, что я такая и была.
Я чувствую, что во мне что-то лопнуло, распрямилось, порвалось то, что сдерживало меня, сгибало, мешало жить. Я больше не вспоминаю про мои кошмары, про Изумрудный город, про мою тень, иногда приходившую во снах, пугавшую меня, чего только стоит моя истерика в момент нашей первой близости с Серёжей. Это прошло, страха нет, видения исчезли, кроме комнаты из света, она появляется редко, в особо удачные тренировки в постели. Хотелось бы чаще, честно признаюсь и тут же укорю себя, сама плохо работаю, не дорабатываю, если можно так сказать. Усталость и лень, когда кажется, что и так хорошо, не хочется ничего, а ночью понимаешь, что не доработала, Серёжа старается, а я никогда не могу точно понять, как надо сейчас. Вот было бы всё просто, как в лыжах, как в спорте, сделал правильно упражнение, получил нужный результат. А тут полная неразбериха, путаница, ещё я со своим переменчивым настроением, не могу расслабиться, не могу сосредоточиться, перестать думать, а иногда это наоборот помогает процессу. Оля считает, что я слишком цинично смотрю на секс, как на техпроцесс, советует сходить к сексологу, ей очень помогло. А я себя знаю, через пять минут скажу этому психологу что-нибудь такое, отчего у него эрекция пропадёт, почему-то я не представляю себе сексолога женщину, к женщине бы точно не пошла.
Вот, что значит безделье – сижу и думаю о сексе. Фу, Есения, фу! Постыдилась бы! Я подумала, как бы бабушка меня выпорола за это, не посмотрела бы на возраст и статус, а у меня есть статус – самой смешно читать о себе публикации, и откуда они достают мои фотографии? Я на них всегда выгляжу старше и не нравлюсь себе, какая-то я кривая, бледная и костлявая. Марина, как мой главный фотограф, и единственный, уже и отправляла в эти издания другие фотографии, которые она делала в больнице, хосписе в тайне от меня, так не берут, достают свои уродские. Не понимаю этого, зачем так делать?
Мне можно здесь читать, я себе сама разрешила. В электронной книге огромная библиотека, есть и новые книги, и совсем старые, я их чередую, то почитаю американский детектив про 40-е годы прошлого века, то переключусь на советскую прозу о жизни во время войны. Прочитаю и сдвигаюсь на десятилетие вперёд или назад, прыгая по континентам, сравнивая жизнь людей в одно и то же историческое время. Закопавшись в делах, я и забыла, как люблю читать, как мне этого не хватает, проглатываю книги целиком, часто не глазами, а включая робота на большой скорости, быстрее, ещё быстрее, хочу успеть прочесть всё!
Препарат я ввела себе сама, как только разместилась в этом боксе, прошла обсервацию два дня, оценила своё состояние и приняла решение ввести препарат. Сделать укол в вену я могу и сама, с закрытыми глазами, в любую руку, в любую вену, даже грудничку. Вспоминаю, как училась, как не понимала, почему мои сокурсницы и сокурсники боятся детей, особенно маленьких, как у некоторых дрожали руки, а ведь это главная проблема будущего врача, если ты боишься, то стоит поменять призвание. Я скажу громкие слова, но считаю, что врач – это призвание, а профессия – это консультант по вопросам здоровья, не хочу никого обижать, но многие работают плохо и зря, лучше бы посадить робота, он бы точно не боялся. Я здесь много думаю, иногда просыпаюсь среди ночи и думаю, например, о том, когда нас заменят роботы. И это не так страшно, как кажется с первого взгляда. Я не могу слушать рассуждения психологов и прочих подобных им о том, что так теряется контакт между врачом и пациентом, что должен образовываться доверительный контакт, и тогда пациенту будет легче открыться, а врачу понять страдания больного. Лучше пусть будут роботы, чем вся эта армия недоучек, неспособных по анализам понять, что первичная схема лечения недопустима и ведёт к ухудшению состояния, пароксизму. Я такое вижу постоянно, а как меня сделали заместителем заведующей отделения гематологии в больнице, до сих пор не понимаю, почему оно так называется, ведь у нас лежат разные больные, дети с раком различной формы и генеза, и всех к нам, ко мне, я не жалуюсь.
Так о чём это я? А о том, что как я стала заместителем и нагнала на всех страху, так мне объяснила моя начальница, её стол трещит от жалоб на меня. Пусть жалуются, лишь бы детей не калечили. И ошибки одни и те же, каждый раз! А они ещё оправдываются, вот есть же процедура, определённая министерством методика! Бестолочи! Не могут верно интерпретировать анализы, не хотят видеть динамику после проведения терапии, не желают понимать, всё тыкают в методики! И зачем они нужны? С подобной задачей лучше справился бы робот, а дети с ним бы поиграли, робот же не откажет, в отличие от взрослого, всегда занятого, всегда важного!
Отвлеклась, вылила на бумагу всё, что накопилось. Не всё, конечно же, много чего ещё булькает внутри, пусть булькает, до поры до времени. Я пишу в тетради, ручкой, полный анахронизм. С непривычки болит запястье, и это сдерживающий фактор, даёт время обдумать мысль или отбросить её в сторону.
В процессе подготовки препарата мы столкнулись с рядом проблем, о которых сразу не подозревали. Во-первых, моя плазмида долго не жила, распадалась, ионы натрия почему-то отщеплялись, и молекула распадалась. Если заморозить до минус 80 градусов по Цельсию, то держится, изменений не происходит. Этим занималась отдельная лаборатория, тестировала различные режимы хранения, больше года длилась эта работа, а непосвящённому человеку всё кажется таким простым,¬ сунул в холодильник, чтобы не испортилось, чего думать-то? А вот надо подумать, надо проверить, перепроверить, и найти. Если переморозить, хотя бы на 2 градуса, то моя плазмида умирала, кристаллизировалась, так назвал это наш биофизик Данила, смешное имя для такого тщедушного на вид человека, родители назовут, а человеку потом жить с этим. Ему регулярно советовали пойти то в кузницу, то монголов изгнать из столовой. Я рада, что попался настолько дотошный человек, тративший своё личное время на опыты, изучая, когда и как распадается плазмида, как ведёт себя молекула, какие ветви открываются первыми, какие отрываются из-за скачков температуры и прочее, я всего и не знаю. Результат точный и безоговорочный, технология просчитана и исследована: нельзя быстро замораживать, нельзя допускать скачков температуры при заморозке и разморозке, скорость не более 1 градуса в минуту, но и медлить нельзя, поэтому его лаборатория сконструировала специальную тепловую машину, точно выполнявшую процесс заморозки и разморозки. Мне и в голову не приходило, что простой синтез организма, потянет за собой разработку новых технологий, нового оборудования и т.д. Какая же я наивная, мне всё казалось гораздо проще и
