капельницу, слежу за её пульсом, дыханием, часто мерею кислород, а я не осознавала, что делаю в каждый момент времени, просто делала что положено.
Настя вскоре уснула, лицо слегка порозовело, в нём появилась жизнь. Всю её одежду я затолкала в стиральную машину, бельё замочила в тазу. Марина удивлённо смотрела, как я надеваю на Настю взрослые памперсы, обтираю бледное тело салфетками. Памперсы мои, я их для себя покупала, боясь, что в приступах судорог не смогу справиться со своим организмом. Мама сначала одевала их на меня, но ни одного эксцесса не было.
– Пошли, – скомандовала я Марине, и мы ушли на кухню. – Завари чай, давай поедим что-нибудь.
Марина занялась ужином, я наконец-то переоделась в чистое, хотелось ещё помыться, но не сейчас, скоро менять капельницу.
– Я поговорю с Серёжей, всё ему расскажу, –¬ начала Марина и запнулась, увидев мой возмущённый взгляд, – нет, ты не поняла! Расскажу, что Насте плохо, что она заболела, и ты ей помогаешь. Не хочу, чтобы её уволили. Её и так муж бросил, а ещё это!
Голос у Марины дрогнул, и она заплакала, больше не в силах сдерживать напряжение.
– Муж бросил? – переспросила я, мы обнялись и долго стояли посреди кухни, чайник уже остыл. – Пойду капельницу поменяю.
– Да-да, а я заварю, – Марина утёрла лицо и занялась делом, так она успокаивалась, как и я, в этом мы с ней похожи. Мне кажется, все успокаиваются, когда заняты делом.
Я поменяла капельницу, и мы сели ужинать. Марина соорудила салат, я даже и не знала, что у меня это есть в холодильнике. Ели молча, стараясь не смотреть друг на друга.
– Есения, если хочешь, расскажи сама Серёже, так, наверное, будет лучше и правильнее.
– Почему? У тебя больше на него влияния, ты его лучше знаешь, – ответила я. – Мы так, симпатизируем друг другу.
– Нет, он тебя любит, – Марина строго посмотрела мне в глаза. – Если ты не чувствуешь так же, лучше сразу ему скажи, не мучай.
– Хорошо, буду иметь ввиду. Но пока мне нечего говорить, я сама не знаю.
Марина позвонила Серёже, и мы вместе рассказали стройную легенду, что у Насти был нервный срыв, что я взяла отпуск и буду помогать, что мы боимся отдавать её на лечение в психиатрическую больницу, как было положено по регламенту. Удивительно, как мы стройно, не сговариваясь заранее всё рассказали. Сергей слушал внимательно, не перебивал, первый заявив, что Настя будет оформлена в отгулы, у неё их много, и работу она не потеряет, пусть лечится столько, сколько потребуется. По голосу я поняла, что он знает больше, чем мы рассказали, Марина показала жестами, что он всё знает. Пусть так, наша малая ложь не во спасение, а в сохранение лица человека, и Серёжа это прекрасно понимал. Одно волновало меня, я должна была неделю или больше не появляться в хосписе. Меня отпустили без уговоров, думая, что я, наконец, решилась поехать в отпуск, но, когда я запросила стойки, катетеры, иглы, шланги, пакеты с растворами, всё поняли. Директор предложила мне помощь, если понадобится, то пришлёт сиделку, мы же помогаем не только нашим пациентам, нашим детям, но готовы помочь и друг другу в трудную пору. Я поблагодарила, решив, что сама справлюсь, не зная, как их благодарить за помощь, за понимание, понимая, что благодарность никому не нужна, что она будет оскорбительна.
На пятый день случился перелом состояния, выход из ступора. Все дни до того я выполняла ту же работу, что и в хосписе, с одной лишь разницей – Настя молчала, не проронила эти четыре дня ни слова. Я колола ей успокоительное, ставила детоксикационные капельницы, кормила с ложечки жидкой манной кашей, поила с трудом, Настя отказывалась есть, не сопротивлялась, а просто не ела.
Два раза в день я вытаскивала её в душ, залезала вместе с ней, мыла, тёрла её, заодно и сама мылась. Настя безвольно сидела в ванной, смотрела на меня большими, полными вопросов глазами, потемневшими, глубокими. Я не понимала её вопроса, отгоняла от себя навязчивую мысль, что она спрашивает меня: «Зачем ты это со мной делаешь?» или «Зачем меня спасать?». Дурацкие мысли, подлые вопросы, не хочу об этом думать или пытаться понять.
После душа я относила Настю на кровать, вытирала, укладывала спать. Какая же она лёгкая, или это я такая сильная стала? День делился на утренний душ, после всех процедур и капельниц, и вечерний. Настя не отпускала меня, мы ложились вместе, она поворачивалась ко мне спиной, прижималась, брала мою руку и прижимала к груди, вздыхала и засыпала. Это было точно так же, как засыпают дети, схватят мою руку, прижмут к себе и отключаются, а ты сиди, не двигайся, пока сон не станет действительно крепким. Я засыпала вместе с Настей, на час, не больше. Просыпалась, высвобождалась из её объятий, она спала очень крепко, как мёртвая, одевала её, накрывала одеялом и уходила заниматься домашними делами, убираться, готовить еду. Когда было свободное время, и Настя не спала, я читала ей книги, наугад, выбирала любую из шкафа и читала. Она слушала, не смотря на меня, уставившись в потолок, не могу вспомнить, что мы тогда читали, стёрлось из памяти.
Прошло четыре дня, я стояла у плиты и варила кашу. Настя ещё спала, как мне казалось.
– Доброе утро, Есения, – услышала я слабый голос сзади, обернулась, передо мной стояла Настя в пижаме, она слабо улыбалась, глаза стали светлее, заиграли зелёными огоньками и короткие волосы очень шли к её улыбке. – Спасибо тебе!
Она обняла меня. Прижалась так крепко, никогда бы не подумала, что у неё остались силы. Каша закипела, я кое-как выключила её, Настя не выпускала из объятий, прижимаясь щекой к моей щеке, и плакала. И я вместе с ней. Вот мы стояли так, как дуры, посреди кухни, и ревели, не то от счастья и радости, не то от горя и обиды, а скорее всего просто так ревели, выпускали из себя грязную жижу накопленного напряжения, мерзкую субстанцию, разъедающую человека изнутри. Надо, обязательно надо её выпускать из себя, и, желательно, не на других, чтобы не испачкать, не заразить. Терпеть не могу людей, которые вываливают на других все свои проблемы и уходят довольные, освободившиеся, а ты обтирайся, отмывайся после них!
– Есть будешь? – шмыгнула я носом, утирая слёзы.
– Да! Я такая голодная! – воскликнула Настя. – Я теперь всё сама, я хорошо себя чувствую, не делай мне больше уколов, пожалуйста. Можно?
– Можно, больше и не собиралась, – соврала я, неумело, Настя это поняла и расцеловала меня.
Я закончила готовить завтрак, пока она умывалась, возвращала себе человеческий облик, возможность самостоятельно себя обслуживать, ходить в туалет, мыться, заботиться о себе. Этого не понимаешь, пока не становишься беспомощным, не понимаешь, как это важно, как это нужно для человека, как это ужасно и страшно, потерять самостоятельность, потерять человеческий облик, оставаться в сознании, но быть, жить, находиться в вегетативном состоянии. Я прекрасно понимала, что сейчас чувствует Настя, и не мешала ей. Пусть всё сделает сама, даже если не получится, потом получится, главное не мешать, не помогать, начать снова доверять человеку. Я сварила нам какао, довела кашу до ума, раскрасив сухофруктами, добавив сыр, много масла, как я люблю. Обыкновенная овсянка наводит на меня тоску, иногда тошноту, вытаскивая из недр памяти воспоминания о школе или детском саде.
– О, какао! – Настя аж подпрыгнула, посвежевшая, всё ещё в пижаме, с короткими волосами очень похожая на подростка, лицо разгладилось, ушли подлые морщины. – Как здорово, я об этом мечтала!
– Садись ешь, – нарочито строго приказала я, улыбаясь в ответ, у меня тоже внутри всё распрямилось.
– Я должна всё объяснить, – серьёзно сказала Настя, подняла ладонь, останавливая моё возражение. Она выпила полкружки, съела бутерброд с сыром, вздохнула и посмотрела мне в глаза ясным осознанным взглядом. – Я сама во всём виновата, теперь я это понимаю. Я долго думала, всё обдумала и решила, что сама во всём виновата. Не спорь, не надо. Вот, хорошо, что не споришь. Не хочу всего говорить, но не потому, что хочу скрыть от тебя. Нет! ты не должна, я этого не хочу, чтобы ты всё эту грязь выслушивала, понимаешь, что я хочу сказать?
– Да, понимаю, – машинально поморщилась я и добавила. – Я не люблю подобное слушать.
– Я знаю, что не любишь. Может, я самоуверенная, но я тебя знаю и понимаю очень хорошо, – Настя покраснела. – Прости, если обидела. Но вот в чём суть, а то начала издалека. Я вышла замуж, по любви, я его и сейчас люблю, как бы не было больно, но ещё больше ненавижу, ненависть перекрывает всё. Я хотела детей, мы все откладывали, а три месяца назад я забеременела… и сделала аборт, поддалась на его уговоры. Нет, я не дурочка, не повёрнутая на церкви, мне пример матери дал отличную прививку от этого, но я сошла с ума, так, наверное, правильнее сказать. А потом я застукала его у нас дома, нет, у него дома, это его квартира. Вот так, банально и мерзко.
– Понятно, если ему нужна была другая женщина, почему он не развёлся сам?
– А, нет. Ты не поняла. Не женщина, – Настя неприятно улыбнулась и залпом допила какао. – Пидарас он, а я и не разглядела сразу.
– Давай есть, – вздохнула я.
– Давай, – согласилась Настя, налила нам какао, и мы принялись за еду.
Есть что-то заветное, архаическое и настоящее в ритуале приёма пищи. Еда расставляет всё на свои места, успокаивает, если еда хорошая, вкусная, отрезвляет и воодушевляет. Я как-то читала одного философа, раздувшего эту простую мысль в толстую книжку, но запомнила только это. Разговаривать о проблемах, о прошлой, другой жизни не хотелось ни мне, ни Насте. Мы навалились на печенье, смеялись без повода, а после завтрака пошли гулять, играть в снежки. Всё же Настя была ещё слаба и, придя домой, она села на кровать и тут же уснула. Я не стала её переодевать, она вернулась, проснётся, переоденется сама. Как я рада, что всё закончилось хорошо, и дело даже не в нависшей надо мной ответственности, что я забрала её, суицидницу, лечиться домой. Нет, в глубине себя я боялась, что не смогу, что-то сделаю не так, не доделаю, просмотрю и потеряю её, она не захочет возвращаться. Если с этим не сталкиваешься, то нельзя понять, как важно, чтобы больной сам хотел вернуться к жизни, к нормальной человеческой жизни. Этого хотят дети, всегда, на уровне инстинкта, но не взрослые, не все взрослые, часто желающие паразитировать на своей немощи, на своём недуге, превращаясь в потребителей, в сорняки, поэтому я не хочу работать со взрослыми,¬ я их презираю!
P.S.
Настя хотела уволиться, отговорили, втроём: я, Марина и Серёжа, мой милый Серёжа. Она переехала к маме и поступила к нам в хоспис медсестрой, теперь мы работаем вместе на двух работах. Серёжа сказал, что я объединяю вокруг себя людей, не понимаю, что он имел ввиду, но мне приятно. Я вижу, как Насте нравится работать в хосписе, она хотела бросить научный центр, взять две ставки в хосписе, и тут уже я отказала, как главный распорядитель, министр-администратор, так называет меня наш директор. Это из какого-то фильма, я его никак не посмотрю, стоит в листе ожидания, как и многие другие.
Настя очень любит детей, мне говорят, что она похожа на меня, когда я пришла работать первый год, мы действительно чем-то похожи, но не внешне, наверное, отношением к жизни, точно отношением к детям. Настя выдумывает хорошие игры, умеет успокоить, пожалеть,
