борьбу с ненавистным ему президентом Ельциным. Бесился, помнится, и матерился отчаянно, зло, когда родственники не реагировали на его призывы - откровенно потешались над ним, упёртым, “анпиловцем” и “зюгановцем” его за глаза называя. Как он тогда ненавидел их всех за этот их издевательский смех, считал тупицами, трусами и обывателями, которых ничего-де не интересует в жизни, кроме вина и жратвы, похоти и корыта.
А как он люто, помнится, ненавидел и презирал тех молодых москвичей, которые в те осенние дни сидели за столиками открытых кафе возле метро «Баррикадная» и «Краснопресненская», спокойно пили пиво и кофе с девушками, отдыхали и развлекались шумно и весело, дурака валяли. И это в то время, когда у них прямо под боком, возле стен окружённого Дома Советов, происходили такие эпохального значения события, от которых, как он, Вадим Сергеевич Стеблов, считал, будущая жизнь России зависела, а может - и целого мира. Ибо, какою будет Россия, мировая Душа, таковым будет и мир - это же так очевидно для тех, у кого голова на плечах имеется, а не болванка для шапок.
«Ничтожества тупорылые! животные! твари безмозглые! - ядовито шипел на них на всех разъярённый Вадим, тенью проходивший мимо. - Всё никак не нажрётесь и не напьётесь, не лопните и не подавитесь. Вам, сукам поганым, дебильным с рождения, жратва и пиво дороже Родины!»
Будь у него тогда под рукой пулемёт или автомат Калашникова с полным рожком, ей-богу, он бы полоснул по толпе с удовольствием, и всех бы разом одним порешил, к праотцам на небо отправил! - кто не разделял его взглядов лихих и поддерживал действующего президента. Вот ведь до какого градуса кипения и вражды доходили тогда его нетерпимость и озлобление!
Смешно и дико сказать, но он даже и брата родного люто ненавидел уже, готов был и его разорвать на куски. И всё из-за какого-то прохвоста и марионетки-Ельцина, которого ему очень хотелось тогда поменять на такого же марионеточного Руцкого…
36
А теперь вот, по прошествии двух лет, изумлённый и внезапно прозревший Вадим стоял и размышлял с лёгкой грустью, с некоторой досадой даже на самого себя, что был тогда абсолютно не прав в своих политических пристрастиях и воззрениях. Как и в своём разрушительном радикализме и ненависти к людям, дальним и ближним - любым. А правы-то были как раз они - те самые простаки-обыватели, которых он словно фашистов в те дни материл, ненавидел, чихвостил и презирал, которых в без-сильной злобе мечтал всех до единого изничтожить.
И как хорошо, оказывается, что они никуда не пошли, не поддались на его и других полит-горлопанов пламенные призывы идти и сносить власть, не впряглись наобум в затевавшуюся в Москве очередную кровавую бучу. А сидели себе преспокойненько в тот судьбоносный момент по кафе и домам и ни о чём совершенно не думали - ни о политике, ни о реформах, ни о Гайдаре с Ельциным и Руцким, Макашове и Хасбулатове. Отдыхали и веселились, с удовольствием пили пиво с воблою под стенами Белого Дома, резвились с девчонками, мирные планы строили, “крутили любовь и шашни”, и что-то ещё. Молодцы, парни! Право-слово, молодцы! Умницы и провидцы! Так было и надо делать! Только так! Это был единственно-правильный и без-кровный путь в той критической ситуации.
Ведь если б они послушались его тогда, одурманенного и зачумлённого, поверили б его политическим бредням и лозунгам и попёрли валом на баррикады, - в стране бы новая Гражданская война началась со всеми вытекающими отсюда ужасающими последствиями. Итогом которых стал бы распад страны, и никак не иначе. А именно этого мiровые финансовые воротилы настойчиво и добивались, к этому всё и вели…
37
Но Господь-Вседержитель встал тогда за Россию стеной и все планы Сиона спутал - такого исхода не допустил, вразумил православных русских людей не буйствовать и не чудить, не поддаваться на провокации, не проливать в очередной раз драгоценную кровь друг друга, не истощать себя понапрасну на радость нашим врагам, не обессиливать. И спецназовцев вразумил, бойцов группы «Альфа», что согласились на штурм 4 октября, но в штурме том не участвовали фактически; и простых обывателей, что не вышли на улицы и не встали грудью на защиту восставшего Дома Советов, тех же Хасбулатова с Руцким. Они, обыватели, вероятно, подумали про себя: «Ну их всех к лешему! Одна шайка-лейка!»
Да и ежедневные настойчивые просьбы-молитвы Вадима о помощи в те роковые дни Спаситель благоразумно мимо царственных ушей Своих пропустил ввиду их полной ничтожности и абсурдности. И вечная хвала и слава Ему за это!…
38
С такими вот мыслями прямо-таки диковинными и очистительными бывший оппозиционер-радикал Стеблов и вернулся с кладбища, по дороге так поразившую его эпитафию раз за разом про себя повторяя и всё также мысленно дивясь и восторгаясь ей, как и возле самой могилы. Прежде всегда далёкий от догматического богословия, от святых церковных обрядов и таинств, литургий и причастий, он никогда и помыслить не мог о подобной могучей силе воздействия Слова Божьего на сознание человека, на чистоту и крепость его души, и даже на смену мировоззрения. Слова, способного творить чудеса, менять окружающий бренный мир самым решительным и кардинальным образом. Слабого, тщедушного и больного делать атлетом, бойцом, гигантом двужильным и сверхволевым, всё и всех легко побеждающим; глупого и несведущего - образумить и просветить, а бунтаря успокоить и протрезвить в два счёта.
Он и трезвел, и умнел, успокаивался-утихал на глазах. И из уставшего и потухшего неврастеника-пессимиста становился умудрённым жизнью философом…
39
Дома, поужинав и уйдя к себе в комнату отдохнуть, он устало плюхнулся на кровать, улёгся на ней поудобнее, успокоился и отдышался. Взял было с тумбочки книжку почитать - но не смог. Чтение не шло в голову после утомительных похорон. Но особенно - после случайно увиденной надписи на могильном камне. Надписи, которая не давала покоя - притягивала и будоражила, напрягала сознание, нервы. Будто пыталась нечто важное ему, не мешкая, приоткрыть, и судьбоносное одновременно, от чего вся его дальнейшая жизнь переменится…
Тогда он отложил книгу, лёг на спину, головой вверх, прикрыл глаза и глубоко задумался: про самого себя, главным образом, и про свою теперешнюю скучную и унылую жизнь, совершенно пустую и бесперспективную во всех смыслах. И всё - из-за катастрофических проблем с работой, решить которые он, увы, не мог. При всём со своей стороны желании и старании.
Опостылевший институт сразу же пришёл на ум, доживавший последние годы, если не месяцы, творческий путь которого неотвратимо приближался к закату.
И странное чувство овладело им: жалости и злорадства одновременно. Он понимал, безусловно, что у их Филиала, как и у всего НИИАПа в целом, была славная история в недалёком прошлом. Это правда. Как понимал он и то, что когда-то их засекреченное и особо-ценное предприятие создавали гении, соратники и сподвижники королёвские, которые наворотили такого за недолгий свой век, что мир содрогнулся и съёжился от страха утробного и восхищения. А оставленного ими наследства - интеллектуального, научно-технического, инженерного, всякого, - на несколько поколений хватит, на десятки лет. И россиянам, и европейцам, и американцам, и тем же китайцам с индусами - всем.
И тех самоотверженных героев-первопроходцев русских, как и их титанический, боговдохновенный труд, сотворивший из ничего космический щит государства, ему, патриоту сугубому и учёному человеку, конечно же было жалко. Спору нет. Да и обидно тоже, как ни крути, что все гигантские достижения, мысли и наработки этих воистину святых людей после развала СССР начали потихонечку покрываться прахом.
Но он и другое видел: обратную сторону их достижений, интеллектуальных подвигов и побед. Видел, что со временем вокруг этих гениев увядающих и слабеющих стало скапливаться всё больше и больше блатных пронырливых паразитов, абсолютных бездарей, прожиг и рвачей, которым на космос было глубоко плевать, которые только о деньгах и удовольствиях целыми днями думали, о себе, любимых, пеклись. И только…
А ведь эти дельцы-прохиндеи и захватывали у них постепенно власть, превращая легендарный НИИАП (и Филиал - в том числе) из передового и образцового научно-исследовательского заведения в этакий злокачественный социальный отстойник-нарыв, сосущий из государства ресурсы и деньги - и ничего не дающий взамен, никакой совершенно пользы и результата… Ну и кому нужен был, кроме самих сотрудников-пустомель, такой “центр науки”, от которого давно уже не было проку? Только вред один, только убытки, миллионные потери в рублях на одних лишь зарплатах и премиях! И это не считая загубленных правительственных “заказов”, которые вообще стоили десятки миллиардов рублей, бесцельно улетевших в космос. А к ним непременно надо прибавить ещё и моральные издержки: неудачные пуски подрывали научный и инженерный престиж страны как мировой космической сверхдержавы, заставляли соседей нас презирать, над нами от души потешаться… Какой был прок народу и государству, власти от подобной расточительной во всех смыслах псевдонаучной “конторы”, больше на театр абсурда похожей, на паноптикум?! А таких “контор” по стране расплодились тысячи перед крахом СССР, десятки тысяч, оборонкой и космосом как спасительным щитом прикрывавшихся. Какая Держава подобную псевдо-космическую фантасмагорию была способна выдержать и переварить?!...
40
Во все времена, - лежал и напряжённо размышлял Стеблов, старообрядческой эпитафией как коноплёй одурманенный, - было модно говорить про преемственность поколений и про традиции, про передачу опыта молодым, без которого, мол, жизнь на земле остановится. Всё это так и всё правильно - на словах. Если говорить вообще, безотносительно к чему-либо.
А если конкретно начать рассуждать, их институт держа на прицеле, - то сразу же встаёт законный вопрос, самый актуальный и животрепещущий. Вот кому, например, тот же Садовский Владимир Александрович, последний реальный представитель того славного поколения великих, инженерно-космический мастодонт, учёный по духу, не по названию, - кому он мог передать свои богатейшие знания и инженерный опыт, если вокруг него год от года образовывалась огромная чёрная яма-дыра, этакое безжизненное пространство, дикое поле. Бездари и ничтожества, что плотно окружали его, всё здоровое и трудоспособное вокруг будто напалмом выжгли.
Поэтому-то молодые талантливые ребята, кто по распределению к ним иногда попадали, и не задерживались у них надолго - как от чумы от Садовского прочь убегали, высвобождая места для блатных, для “опарышей”, падких на гниль и дерьмо… И институт вырождался в отстойник, в помойку, в зверинец людской, в котором находили приют с пропитанием чёрт знает кто - трутни прожженные, полные ничтожества и проходимцы, круглые и законченные идиоты, все! - но только не инженера, не учёные, не творцы-созидатели и работяги. Один сплошной около-научный “планктон”, которому знания не передашь, и кашу с которым не сваришь…
И как ему было не вспомнить в этой связи великого Фёдора Ивановича Тютчева, которого Стеблов очень
