писались ещё и такие же пустопорожние книги, целые горы книг, печатавшиеся на самой лучшей и дорогой бумаге в лучших типографиях СССР, которыми до потолков были завалены все союзные библиотеки, и которые никто не знал, не читал, не пользовался! Кому охота было читать этот бред, кроме самих их авторов, опять-таки, плодивших макулатуру?!...{8}
45
Итак, советская академическая наука выродилась - совершенно и окончательно, - и идти работать туда после закрытия Филиала, чтобы копаться в околонаучном дерьме за нищенские копейки вместе со старыми маразматиками не было никакого смысла. Самому себе задачи придумывать и потом усердно решать их за государственный счёт. Зачем? Зачем надо было унижать себя в очередной раз и позориться? учёного клоуна из себя изображать на новом отвратительном месте? Это было мерзко ему, достаточно взрослому уже человеку, и очень и очень противно.
И учебно-образовательные учреждения при Ельцине - школы, техникумы и институты - влачили жалкое существование, ибо финансировались всё по тому же «остаточному принципу». И там процветали безысходность полная, паника, уныние и пессимизм. И оттуда прозорливые и талантливые преподаватели неслись со всех ног: валом валили на Запад...
И оставались, в итоге, бизнес, торговля постылая, где он уже работал когда-то, откуда угорело сбежал. Но где по-прежнему жизнь кипела и пенилась через край, и где невозможно было умереть с голоду.
Брат-бизнесмен, широко к тому времени развернувшийся, его давно уже к этому переходу настойчиво призывал, когда с ним один на один встречался.
«Давай, - говорил решительно, с ухмылкою на губах, - бросай свою “богадельню”, Вадик, и начинай новую жизнь, широкую и свободную, пока это ещё не поздно сделать, пока ты в своей конторе совсем не зачах, в трутня безвольного не превратился... Чего ты там всё сидишь и высиживаешь-то столько лет уже, никак не пойму? какое такое яйцо золотое? - когда все давным-давно уже побросали эту науку сраную, никому не нужную, и делом настоящим занялись, мужским - бизнесом и деньгами. А ты как пацан наивный и несмышлёный - всё сидишь и сидишь, и на какое-то чудо надеешься. Мечтаешь, наверное, что сталинско-брежневские времена опять вернутся, да? С их трибунно-митинговым пафосом, гимнами и “ударными стройками”, передовиками производств, пятилетками и коммунизмом! Удивляюсь я на тебя, брат: романтизм и идеализм в тебе неистребимы, как и абсолютное незнание жизни…»
«Да обратной дороги не будет, пойми ты, чудак-человек! - ушедшего не воротишь. И наука твоя ещё не скоро понадобится, поверь, не скоро новые власти про неё вспомнят - не до науки им. Там у них, “наверху”, сейчас дела поважнее имеются: там власть остервенело делят олигархи российские и всё поделить не могут… А пока твёрдой власти нет, ушлые люди за год долларовыми миллионерами у нас становятся, виллы загородные покупают, квартиры элитные, особняки, автомобили ручной сборки, самолёты личные. И чего нам-то от них отставать? Мы что - дурнее?! Или рожей не вышли?!… Родители наши всю жизнь в нищете и ругани прожили, хотя и пахали как каторжные, создавали богатства страны, которые теперь разворовываются. Так давай хоть мы, дети их, в богатстве и сытости поживём, родителей перед смертью порадуем. Чтобы другим всё, что они заработали и накопили, полностью не доставалось. Разным там березовским да гусинским, смоленским да ходорковским. Хрен им!…»
46
Наставления младшего брата обмякший и успокоившийся Вадим слушал уже покорно, после событий осени 93-го года не спорил, не ругался с ним. С “победителем” ему, проигравшему, было спорить и ругаться глупо… К тому же, Вадим понимал, что брат со своею коммерческой фирмой, где он был хозяином, - теперь единственная его отдушина и надежда, “единственный свет в окне”, добровольно гасит который глупо.
И он давал брату слово, что возьмётся за ум, за торговое дело то есть; что обязательно поможет ему большие дела вертеть, делать большие деньги… Но только слёзно просил не торопить его, не ускорять событий: дать время в себя прийти, к новой жизни привыкнуть.
«У нас уже и так в институте дело к концу идёт: закроют скоро его, - неизменно говорил он с грустью. - Чего мне немедленно, прямо сейчас, писать заявление об уходе-то? Жалко мне, брат, пойми, свой институт покидать, в котором молодость моя прошла, и где столько времени и сил потрачено на работу, на космос тот же. Я же чувствую, что если уйду из него - то всё, конец: в профессию уже не вернусь, никогда не буду уже творческим кабинетным работником, учёным. Как учёного я похороню себя - это же ясно! - поставлю крест на своём образовании и призвании, на диссертации. А мне это делать по собственной воле ой-как трудно, пойми! Сразу так больно и грустно становится на душе, что плакать хочется…»
«Поэтому - не дёргай, не торопи меня, умоляю, брат! Дай хоть немножко ещё образованным человеком побыть, ведущим научным сотрудником, кандидатом наук, а не каким-нибудь менеджером или дилером, будь они трижды неладны… Да и со стариками своими чуток ещё поработаю, на любимый Филёвский парк погляжу, где каждый кустик и каждую тропинку помню. Привык я к тем местам, брат, сроднился с ними за столько-то лет. Жалко это всё разом одним бросать, очень мне это обидно и жалко… И страшно, честно сознаюсь… Так что не торопи, не затаскивай меня силком в вашу новую жизнь, которую я боюсь как огня, которой совсем не знаю. Дай ты мне ещё хоть чуть-чуть, братишка мой дорогой, подышать вольным филёвским воздухом…»
Младший брат соглашался, с увольнением не торопил, терпеливо ждал трусливого старшего брата. Хотя ему преданные люди на фирме были ох-как нужны, до зарезу требовались помощники. Да ещё и деньгами старшему помогал регулярно и его семье: с деньгами у Стебловых поэтому проблем в 90-е годы не было…
47
И Вадим, имея время свободное и имея деньги, жил до закрытия института так, как только в родном Университете когда жил в далёкие 1970-е годы - тихо, спокойно и правильно. Запоем читал редкие книги прямо на рабочем месте, которыми завалил всю квартиру, подолгу гулял по парку и по Москве, много о жизни и о России думал, о её диковинной и трагичной судьбе, которая из века в век повторялась как под копирку. Сильно за страну переживал, много и страстно молился.
«Восстани и ходи; восстани и ходи, Россия, - почти ежедневно шептал во время прогулок слова великого Ломоносова. - Отряси свои сомнения и страхи, и радости и надежды исполнена, красуйся, ликуй, возвышайся»…
И другое изречение Михайло Васильевича про Россию он постоянно держал в голове, а именно: «Каждому несчастью последовало благополучие больше прежнего, каждому упадку высшее восстановление». Оно, это знаменитое ломоносовское завещание-напутствие потомкам, сильно его тогда поддерживало и бодрило. Ибо великий мудрец Ломоносов всегда твёрдо знал, что говорил, и пустопорожних слов не бросал на ветер…
48
А ещё, в одиночестве гуляя по Филёвскому парку после работы, он пристрастился шёпотом читать стихи тогдашних молодых поэтов, из которых выше всех, безусловно, трагически-погибшего Игоря Талькова ставил, своего великого земляка, и несравненную Нину Карташову, удивительную русскую поэтессу и женщину, могучим и без-страшным талантом своим и любовью к Родине Талькову не уступавшую.
Следом за ними он, гуляющий, вспоминал и с жаром проговаривал про себя мысли полюбившегося ему именно в это время русского философа В.В.Розанова про то, что
«Счастливую и великую Родину любить - не велика вещь. Мы её должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша “мать” пьяна, лжёт и вся запуталась в грехе, мы и не должны отходить от неё. Но и это ещё не последнее: когда она наконец умрёт и, обглоданная евреями, будет являть одни кости – тот будет русский, кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого. Так да будет»…
На смену Розанову В.М.Шукшин приходил, за 39 дней до смерти, 21 августа 1974 года в авторской аннотации к сборнику своих рассказов и повестей (который выпустило в 1975 году в виде двухтомника издательство «Молодая гвардия») оставивший нам, россиянам, такой наказ:
«…Я никак “не разлюбил” сельского человека, будь он у себя дома или уехал в город, но всей силой души охота предостеречь его и напутствовать, если он поехал или собрался ехать: не теряй свои нравственные ценности, где бы ты ни оказался, не принимай суетливость и ловкость некоторых городских жителей за культурность, за более умный способ жизни - он, может быть, и даёт выгоды, но он бессовестный. Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвёл в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту… Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык, он передан нам нашими дедами и отцами – стоит ли отдавать его за некий трескучий, так называемый “городской язык”, коим владеют всё те же ловкие люди, что и жить как будто умеют, и насквозь фальшивы. Уверуй, что всё было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наши страдания – не отдавай всего этого за понюх табаку… Мы умели жить. Помни это. Будь человеком»...
49
А вперемешку с Тальковым и Карташовой, Розановым и Шукшиным он частенько ходил и бубнил пересохшими, потрескавшимися губами одно поразившее его стихотворение, которое он у Белого Дома на листовке однажды прочёл, и которое ему, рождённому и выросшему в тридцати километрах от Куликова поля, сразу же глубоко запало в душу. Называлось оно «Белый след». Автором его был некто Юрий Фанкин - талантливый русский поэт, которыми не оскудела Россия, оказывается.
Стихотворение это, без преувеличения можно сказать, на долгие-долгие годы стало для душевно-опустошённого Вадима неким духовным ориентиром в жизни, программой внутреннего возрождения, к Богу незримым, но верным путём. Поэтому-то и не сходило с уст, само собой в мозгу его и на языке вертелось. Вот заключительная часть его:
“И потому –
Мне носить под рясою оковы, целоваться только в грешных снах.
Я стою на поле Куликовом – облачённый в чёрное монах.
Выхожу на смертный бой с неправдой. Мне просвира – первая еда.
Позади – пресветлая Непрядва. Впереди – претёмная орда.
Пересвет – мой духовник и сродник. Я давал лишь Господу обет.
От моей славянской чёрной сотни на Руси проляжет белый след”…
В этих проникновенных строчках он, без пяти минут отставной учёный, будто бы угадывал своё будущее, свою судьбу - судьбу монаха-отшельника, писателя и мыслителя, одинокого стояльца за Святую матушку-Русь...
50
Чудодейственная сила случайной кладбищенской эпитафии, нёсшей в себе, как выяснилось, огромный позитивный заряд, окончательно излечила голову, душу и сердце Стеблова от тягостных воспоминаний, связанных со смертью товарищей у телецентра и в пылающем Доме Советов, с последующим разгромом и поражением. Та надпись была уже тем хороша, что полностью притушила страсти и поставила на политике жирный крест, или окончательную точку. Он внутренне успокоился и перестал истерить, беситься и злиться на Ельцина,
