надо, сдавала их в комиссионку с огромной накруткой, с “наваром”: 200-300-400% составлял “навар”. Из Польши модные джинсы вёз, лейблы известных фирм и полиэтиленовые пакеты; из Румынии - кроссовки и майки спортивные; из ГДР - вёз что-то ещё, чего в СССР тогда не было, не производилось. Сам же переправлял туда водку и сигареты, дешёвые отечественные электробритвы сумками и чемоданами, продавал там всё это тамошним коммунистам, их местные деньги за то получал, которые на их же барахло потом и тратил. Словом, работа кипела! Да ещё как! У всех, причём, кто в компартии числился и этим бизнесом промышлял - и в СССР, и в Восточной Европе.
Поэтому-то и мотался Николай Дмитриевич за кордон регулярно при Горбачёве - пристрастился, шельмец, “налаживать связи”, “передавать опыт”, “дружбу крепить”. А дома его как Мессию ждали, потирали руки от барышей, строили планы... И едва-едва он порог квартиры переступал, едва успевал сказать “здравствуйте” и вещи с улицы занести, - как проворная супружница его баулы с вещичками хвать - и на барахолку.
В комиссионном магазине товароведы местные у неё, как родственники по секрету рассказывали, привезённый из Европы товар прямо с руками рвали, платили наличными тут же, не отходя от кассы, да ещё и в пояс кланялись, благодарили, заказы новые делали на будущее. Чем тебе не жизнь! И чем не “перестройка”, которую семейство брата отца всей душою приняло и приветствовало, всем сердцем…
31
А однажды дядя Коля, из Болгарии кажется, десять новеньких кожаных курток привёз. Ну и сдуру, а может спьяну похвастался отцу Вадима про это, даже вроде бы одну куртку ему показал, и даже, кажется, дал померить. И так та куртка импортная, дорогая, отцу понравилась и приглянулась, что, как он дома потом говорил, даже жалко было её с плеч снимать: так бы, мол, и ходил-модничал в ней до самой смерти. Никогда у отца таких дорогих и нарядных вещей не было - не на что было купить. Да и негде.
«Продай мне её, не жидись, - сразу же попросил он брата. - Сделай подарок, уважь меня, дурака, под старость. Сам-то я за границу вряд ли когда попаду. А так надену её - и интуристом себя почувствую. Буду по городу нашему ходить и форсить. И тебя поминать добрым словом».
Дядя Коля поначалу вроде бы и согласился одну куртку младшему брату по себестоимости уступить: по-братски, по-родственному то есть. Но потом, переговорив с женой, у которой и снега зимой невозможно было выпросить, не то что куртку, лицемерно пошёл на попятную - и троекратную цену, в итоге, за неё запросил, для небогатых Стебловых практически неподъёмную.
«Извини, - ухмыльнулся, - но по дешёвке мне её тебе отдавать запретили. Дружба дружбой, - добавил, - а табачок врозь. У меня, брат, семья, сам понимаешь, и финансовые вопросы я один не решаю».
И понять его было можно, если уж честно, если со стороны на это дело взглянуть. Ну, с какой-такой стати, действительно, должен был он реальные деньги терять, для собственной семьи предназначенные? Хоть даже и из-за брата?...
32
Но отец Вадима воспринял тогда всё иначе: не захотел в положение дяди Коли войти, понять его грешную душу.
«Да ты чего, спекулянт хренов, совсем оборзел что ли?! - на брате родном наживаться вздумал, бизнес делать себе, гешефт! - взбеленился и вздыбился он, на Николая Дмитриевича как на фашиста глядя. - За три цены не возьму! - подавись ты этой своей курткой сраной! Не нужна она мне сто лет - прохожу как-нибудь в телогрейке! Не жили хорошо, как говорится, и нечего начинать. Хорошо у нас одни вы, спекулянты и торгаши, живите... Во даёт, а! Ну и гусь! Три цены запросил, и даже и не покраснел, не сгорел от стыда, не провалился сквозь землю! Совсем ты, Коленька дорогой, совесть и стыд потерял, я смотрю! И окончательно скурвился и ожидовел, снюхавшись и пожив со своей Ниной Павловной!... Правильно народ говорит, - добавил тогда отец в сердцах, - что вас, коммунистов грёбаных, за нынешние ваши проделки всех давно к стенке надо поставить, как Сталин когда-то ставил в 37-ом! И тебя, ловкача хитрожопого, в первую очередь! Знать тебя более не желаю, и х...р тебе чем когда помогу! Так и запомни это, Коля!»
Отношения между братьями после того эпизода резко испортились, и так и не восстановились больше до прежнего по-настоящему братского уровня. Так сквозь зубы между собой, и подчёркнуто-холодно, братья до смерти отца Вадима и разговаривали…
33
Вспомнив всё это до мельчайших подробностей - и дядю, и отца своего, их давний роковой скандал из-за злосчастной куртки, - окончательно растревоженный, сбитый с толку подобным ходом собственных мыслей Вадим в который уже раз в течение той бессонной весенней ночи возвращался назад, к проблемам всего государства. И понимал, тяжело сопя и вздыхая, что с таким настроем, а лучше сказать - разложением партийных руководителей всех уровней и мастей, творившимся в КПСС в последние годы жизни больного и тщедушного Брежнева, надо было незамедлительно кончать. И побыстрей наводить порядок в рядах зажравшейся и распоясавшейся номенклатуры, калёным железом мздоимство, делячество и разврат в партийной среде выжигать, укоренившуюся вседозволенность и неподсудность; равно как и раздражавшие рядовых граждан страны партийное словоблудие, корысть, показуху. Надо было реформировать партию самым решительным образом, омолаживать, численно сокращать. Отбирать у неё лишнюю власть и заоблачные полномочия: передавать их в Советы, в промышленные министерства и ведомства.
Дело это было архисложным, понимал Вадим, с человеческими судьбами напрямую связанным, с неизбежною ломкой их. Но делать-то его было надо. И поскорей. Времени на раскачку не было, если руководители СССР действительно хотели избежать потрясений и сохранить государство… Но главное - новую великую идею надо было народу срочно давать, которую русские люди с нетерпением ждали…
Но пустозвон и фигляр Горбачёв ничегошеньки этого делать не стал - не для того был поставлен, голубчик, как теперь уже хорошо понятно. Окончательно дискредитировав партию в глазах народных, в клоаку её превратив своими псевдореформами, посмешище и вертеп разврата, он в конце своего правления лишь трусливо дистанцировался от неё, учредив для себя пост Президента.
«Догнивай, мол, дальше, старая, - на прощание только ей и сказал. - А я тебя, мол, такой-то весь “цивилизованный”, “либеральный” и “прогрессивный”, больше знать не желаю».
А сугубый революционер-разрушитель Ельцин, охочий до потрясений, стонов и слёз, и обильной крови народной (осенью 93-го при помощи танков он это очень убедительно доказал, свою патологическую революционность, безжалостность и кровожадность), - Ельцин сразу же после Беловежского сборища партию запретил своим президентским указом, как заправский хирург отсёк её от общественной жизни страны одним взмахом скальпеля. И - как хирург - он был абсолютно прав: чего, в самом деле, возиться с больным почерневшим органом, когда можно его удалить и забыть про него, умыть что называется руки.
Одного он не учёл только - если вообще в тот роковой момент о чём-то путном думал. Что со времён Никиты Хрущёва партия - и как бывший кандидат в члены Политбюро Борис Николаевич не мог этого не знать, - Коммунистическая партия всецело подмяла под себя государство, продублировав большинство его функций в своих крайкомах, обкомах и горкомах, замкнув весь финансово-хозяйственный механизм управления на себя, под свой полный контроль и опеку. И, уходя в небытие, в Историю, оставила огромную советскую Державу без-хозной, без-помощной и без-контрольной - на растерзанье и потеху хищникам всех мастей, как внутренних, так и внешних. После чего и началось разграбленье Великой страны, теперь уж и не сосчитать, какое по счёту…
34
Последней каплей в деле исцеления Стеблова от трагических событий у Белого Дома, в деле окончательного выздоровления и возвращения его к нормальной полноценной жизни стали похороны родственницы жены Марины, состоявшиеся аккурат во вторую годовщину Кровавого Октября, осенью 1995 года. Родственница та, древняя высохшая старуха 97-летнего возраста, была старообрядкой. И хоронили её ввиду этого на Рогожском кладбище Москвы. Там же в храме и отпевали.
Потом её на траурном катафалке к месту захоронения повезли в окружении целой толпы провожавших. И когда подвезли, наконец, к могиле по узким кладбищенским аллеям, простились и заколотили гроб, Вадим от похоронной процессии отошёл - потому что не переносил погребений. И в первую очередь - из-за бабьих истеричных слёз вперемешку с дикими воплями и причитаниями, что погребения, как правило, сопровождали.
- Пойду-ка я лучше по кладбищу погуляю, - шепнул на ухо супруге. - Если понадоблюсь - позовёшь. Я тут рядышком буду.
И пока покойницу опускали в яму и заваливали землёй, венки над свежим могильным холмом шалашом раскладывали, свечи жгли и опять молитвы читали, самые душеспасительные и скоропомощные, - он расхаживал поодаль широкими извилистыми кругами и обветшалые старообрядческие захоронения с любопытством разглядывал. А попутно диковинные надгробные надписи на них через плесень и мох искал, читал и удивлялся прочитанному…
Одна эпитафия его особенно тогда поразила, заставила остановиться и замереть, и надолго задуматься в изумлении. «Не забудь, о человек, - было выдолблено на замшелом надгробном камне подзабытым уже старославянском слогом, - что состояние твоё на земли определено вечною Премудростию, которая знает сердце твоё, видит суету желаний твоих и часто отвращает ухо от прошения твоего из единого милосердия»...
Оторопевший Вадим был поражён прочитанным… Поражён настолько, насколько может поразить каждого, пожалуй, только лишь неожиданный всполох молнии над головой! Или внезапная встреча с умершим дорогим человеком! Такова была сила воздействия позеленевших каменных слов на его сознание и разгорячённый мозг, на оцепеневшее в изумлении сердце.
Он стоял и восторженной скороговоркой шептал ту надпись себе под нос, всякий раз что-то новое и неожиданное для себя открывая, и при этом боясь что-то очень важное упустить, чего упускать категорически не хотелось. Она, эпитафия, глубоко проникая в душу, в сознание, в каждую клетку тела, настойчиво и уверенно напоминала Стеблову о мiре ином, неземном - вне-суетном, ярком и вечном, - где не будет насилия, злобы, вражды; где все умершие и воскресшие праведники-работяги вновь будут единомышленниками и друзьями, а может и вовсе братьями…
35
Завороженно вперившись в позеленевший камень глазами, душою вспыхнувшей и окрылённой поднявшись высоко-высоко, в небесную стратосферу будто бы, он отчего-то вдруг ударился в воспоминания - непроизвольно принялся воскрешать в памяти всю свою достаточно долгую уже жизнь со всеми её удачами и поражениями. И особенно - события осени 1993-го года почему-то. Наверное, самые яркие из всего пережитого, самые острые и трагические одновременно.
Он стоял в глубокой задумчивости, окаменев, - и вспоминал с усмешкою горькой, как ошалело носился тогда по Москве все двенадцать сентябрьско-октябрьских дней, покуда длилось противостояние, пытаясь всколыхнуть и вздыбить столицу, поднять всех родственников и знакомых на восстание, на
