Анамнезис1

халат,- потянулась она сладко.
    Сумка с вещами говорила о многом, но я боялся неосторожным словом спугнуть удачу, так что, подав Неёле чашку, с небрежным видом сбежал с крыльца и вышел за ворота. Ее джип стоял, брошенный открытым нараспашку. "Она всю ночь ехала ко мне",- подумал я, довольный как ребенок.
    Загнав машину на участок и вернувшись с сумкой, я присел в плетеное кресло перед своей уснувшей рядом с недопитым кофе нимфой. А потом, приподняв одну из прядей ее прохладно струящихся волос, долго рассматривал на свет игру радужных бликов в них. Странно, из моих воспоминаний о ней эти чудные волосы ускользали точно вода. Перед внутренним взором представал некий образ – неясный, изменчивый, содержащий росистую влажность тумана и чистоту голубого льда. Однако притягивал меня некий сгусток, излучающий пульсирующее жизненное тепло, неизбывное и волнующее, как морской прибой, в шуме которого мне слышались голоса грубых викингов, чьих верховных богов я задабривал тайной молитвой, чтобы не мешали мне отбивать драгоценную добычу у этих животных, охраняющих своих прелестных женщин от пришельцев иных земель.

    Мне не терпелось показать Неёле осенний лес и озеро. Пока она спала, я вытряс ее сумку в поисках теплой одежды и обнаружил там нечто изящное, кружевное, душистое, словно прикоснулся к таинственному манящему миру, который приоткрылся мне через эти предметы. Одежда никогда не присутствовала в моих мечтах, но в реальности она хранила тонкий волнующий запах, а значит, являлась частью Неёле, которая живо представилась мне в одной из этих женских вещиц – прихорашивающаяся перед зеркалом. Сквозь него мы смотрели друг на друга, преодолевая время, разделявшее нас так долго.
    Вид берега заставил Нёеле ахнуть. Озеро всегда имело гипнотическое очарование, сейчас же, в убранстве деревьев, пестревших каскадами желтых, янтарных, рубиновых оттенков и обрамлявших синее зеркало воды, оно точно раскрыло веер, усыпанный драгоценностями. И этот оранжевый пожар вдруг проблеском отразился в волосах Неёле, что заставило мое сердце болезненно дрогнуть.
    Сегодня Озеро желало оставаться таинственным и ластилось к нам чуть приметными волнами, плавно перекатывая их гладкой ртутью, шелковисто извиваясь и стараясь нежнее прильнуть к живому телу Неёле, так что даже рождало у меня какой-то ревнивый страх, словно могло соперничать со мной. Все вокруг: деревья, кусты, камни сразу же обращалось к моей странной возлюбленной, пытаясь задержать и увести ее в сторону, поэтому я тянул ее за собой, не отпуская.
-Неёле, осторожней, здесь канавка… Неёле, не споткнись о корягу… Неёле, ты не замерзла?… Неёле, ты не уедешь?
В ответ она смеялась и собирала ярко-желтые листья в букет, украшая тот гроздьями рябины и веточками можжевельника. Шельма радостно носилась возле нас точно щенок-тяжеловес, и приходилось ее отгонять, чтобы не мешала нам целоваться. Хотелось длить эту прогулку вечно, однако Неёле решила вернуться – приготовить обед. Я не успел проголодаться, но сердце мое радостно забилось: никогда домашняя еда не была для меня столь желанной.
    Встретив по пути соседей, я предостерег их, чтобы не простудились, и тут же поймал ревнивый взгляд Ксюхи, как сканером изучающий Неёле. Шельма приветственно лизнула девочку, а от деда, принюхавшись, отошла в недоумении, на что тот сказал:
-Я всегда говорил, что животные и маленькие дети отвергают старость.
    Жизнь наконец-то расщедрилась, предоставив мне наслаждаться любовью Неёле, но та ранним утром всего лишь одним вопросом разрушила мое эфемерное счастье:
-Георгий! Где ключи от машины?
-Ты никуда не поедешь!
-Перестань, мне нужно на работу. Я и так задержалась.
-И опять пропадешь на полгода?
-Не знаю, как получится. Пиши свою диссертацию.
-А если я не пущу тебя?
Она засмеялась:
-Глупости, ты волк-одиночка.
-Останься!
-Тилли, отдай ключи.
Я упрямо отвернулся, но она не отставала:
-Не злись, тебе это совсем не идет. Мне очень нужно, понимаешь?
-Я устал жить в разлуке с тобой.
-Освобожусь и приеду – через месяц.
-Простудишься,- буркнул я, глядя, как она собирает сумку на веранде. 
-Если опоздаю – нарушу условия контракта.
-Ты приехала на день?
-Хотела тебя увидеть.
-Пять часов ночью за рулем провела, чтобы только увидеть?
-Тилли!
-Я ждал тебя почти три года.
Она остановилась и несколько секунд смотрела в окно, за которым в белесой дымке тумана проглядывала то тут, то там, драгоценная водная гладь, а потом, пройдя в кухню, стала наливать воду в кастрюлю – видно, собралась что-то готовить.
    Я успокоился и сел за работу. Как это она управляется с таким маникюром? Ага, перчатки надела – мои медицинские. Она все тут знала интуитивно, и кухня за короткий срок преобразилась, как если бы в доме поселилась большая семья во главе с радушной хозяйкой, пекущей каждый день пироги с калиной. Не понимаю, как у нее получалось бывать такой разной – таинственной, недосягаемой и в то же время домашней. Но, слава богу, она больше не спорит, а варит свой шауляйский борщ.
    После изумительно вкусного обеда я задремал сладостным сном и проснулся от лая Шельмы. Разморенное тело просило покоя, но до меня долетел звук отъезжающего автомобиля. Коварно ускользающий песок дюн! Скорее я понял бы козни хладнокровной гейши. Сердце мое сильно и болезненно забилось, в моей новой жизни требовалось действовать, к тому же – решительно. Нет, я больше не упущу своего счастья!
    Первым делом следовало отвести Шельму к деду с Ксюхой, а потом позвонить Николаю. Через двадцать минут он доложил, что объект собирается в командировку. Сообщил также и номер рейса самолета, на котором должна была улетать Неёле. В запасе у меня имелось пять часов, и всю дорогу я раздумывал, как это она нашла ключи – надежно спрятанные мной. Вот лиса – борщ приготовила, испекла коврижку к чаю, изображала, что смирилась и остается, а сама… Какие синие у нее глаза и какие длинные волосы – такие ухоженные и гладкие, словно озерная вода. Как нежно она смотрела, как прижималась всем телом… И убежала.
    В погоне за ней я оставил озеро, которое тем не менее сопровождало меня, напитывая мысли странной плотной субстанцией и убеждая все мое существо, что беспокоиться не стоит. Оно точно выпестовало во мне понимание, как и почему изменилась моя жизнь – с поступками, движениями и даже ощущениями, подчинившимися новым правилам. Я не жалел о прошлом,– в нем осталось много хорошего: семейный уют, мой маленький сын и я сам, другой – не такой, как сейчас. Да, за эти месяцы у воды я сильно изменился.
    А синяя гладь шелестела перед мысленным взором, вспыхивая бликами – совершенное в своей живой прелести полотно невидимого художника, запечатлевшееся в памяти каждым мазком. В начале лета сверкающее зеркало окаймлялось кремово-белыми кистями цветов рябины, сирени и черемухи, подобно убору невесты. Они осыпались лавиной лепестков и устилали прозрачную поверхность, плывя, точно в невесомости, с восторженной грустью.
    Сейчас берега пламенели чудесной осенней радугой, наблюдая которую с прибрежных камней, я часто кормил диких уток. Здесь легко думалось, однако как много слез уронил я в озерную воду. Грусть моя – этот скрытый страх – порождалась необходимостью выбирать между новым и прежним счастьем – тихим, уютным, без всплесков и бурь. Человек привыкает к спокойному существованию, и многие ни на что не променяли бы его. Когда-то я и сам, изранив душу, убежал от горестей и волнений любви. Но жизнь настоятельно приблизилась и взглянула мне в лицо. И как перед очередной операцией я сделал над собой последнее усилие: отрешился от суеты, внутренне собрался, припоминая все, чему научился, размял пальцы и кисти рук, встряхнулся, прошелся волной напряжения по мышцам тела, сделал гимнастику для глаз. Все!
    Мысленно снимал я белый халат славного, в меру скромного доктора, стремившегося честно исполнять свои обязанности. Потом на очереди были пиджак и галстук приличного семьянина, и напоследок с меня слетали остатки одежды удачливого шалопая и пьяницы, ставшего бизнесменом и развратником поневоле. Именно так – в исподнем – предстояло разбираться: кто я и чего по-настоящему хочу. Это оказалось на поверку главным. А Озеру оставалось смеяться над самым неразумным из своих прибрежных поселенцев, наконец-то решившим стать самим собой, взамен того, чтобы с экзистенциальной грустью вглядываться в простирающуюся даль, слушать биение утиных крыльев над водой и наблюдать, как в соседних домиках кипит жизнь…

***17

    В раскрытое окно врывался свежий воздух, а синева неба, отраженная в воде, располагала к созерцательной мечтательности. Но Сергей, придирчиво окинув взором мой наряд, вернул меня к реальности:
-Все, Рома, соберись. Ни капли сомнения, никакой робости! Ты идешь к Полине.
    Планы друга противоречили моим желаниям, однако ради счастья приносить ему удовольствие я готов был отказаться от свободы выбора и собственного мнения. На месте женщин я лежал бы у его ног – мужественного, созданного лишь для поклонения и обожания.
    Сергей одевался стильно даже в инвалидном кресле. Мне никогда не дотянуться до подобного уровня, хотя друг и пытается как-то образовывать меня в данном вопросе. Раньше подбором моего гардероба занималась мама,– моей фантазии хватало лишь на джинсы и пуловер. Чтобы надеть дорогой костюм мне и сейчас требуется чье-либо "добро": рыжие волосы плохо сочетаются с классическим стилем, скорее предполагают раскованность в одежде.
    Даже Сережа не возразил, когда я поведал ему свои мысли на этот счет, так что мой серый свитер заимел законные права, заменив пиджак. Впрочем, если меня не подтолкнуть, я не сделаю и шага не только для улучшения своего имиджа, но и для знакомства с кем бы то ни было. По моим представлениям, все должно произойти само.
    Как-то в подземке ко мне притерли одного субъекта неопределенной наружности – явно иностранца, которого я изучал, как бывало в детстве: сначала гладил взглядом пуговицы необычной овальной формы на его пальто, потом удивлялся тому, что, небритый, он тем не менее выглядит элегантно. Мне нравились его длинные ресницы, взлетавшие от каждого толчка вагона. В отличие от этого робкого человечка я казался себе сильным и уверенным, ибо давно уже не боялся московского метро, тогда как он инопланетянином озирался вокруг.
-Я заблудился,- слегка заикаясь, обратился он ко мне, следуя за мной по платформе. Мы познакомились. Он оказался профессором-энтомологом из Калифорнии, между прочим, хорошо говорившим по-русски, правда, использовавшим сплошь устаревшие литературные обороты. Но именно они позволяли ему так поэтично и ярко описывать редчайших бабочек, которых он изучал и выискивал по всему миру, что я почти осязал их, словно был шмелем, желавшим соблазнить одну из этих легкокрылых красавиц.
    Между тем, проведя вместе целый день, мы почти сроднились с ним. Меня лишь испугало наше безотчетное взаимное притяжение, таившее невероятную щемящую нежность, казавшуюся мне предательством по отношению к Сергею.
    Эдвин прислал мне двух мотыльков в застекленных коробках, и в письме звал