белозерское сидение не дало нового дитя. Что тому причина? Неволя или женские качества? Потому вся забота о сыне Иване, за ним личный догляд в воспитании. С малых лет закалка, походы, упражнения с холодным оружием, военные игры. Ему все богатство, уплата по долгам, управление вотчиной, воспитание того, кто вдруг да родится после живота князя. Что ж не предусмотреть возможное.
«Если после моей смерти жена Степанида останется беременной и родит сына, то все что завещано сыну Ивану, разделить пополам, если же родится дочь, то князь Иван обязан вскормить ее, выдать замуж и дать в приданное шестьсот рублей».
И вновь князь настойчиво упоминает о своих долгах не только перед обычными кредиторами, но в лице государя. Он стремится быть честным и наставляет своего наследника быть таким же, служить отечеству, государю Иоанну верой и правдой. Долг, что образовался во время посольского представительства в Литву, князь просит снять, а если государь не погасит, то платить обязан сын Иван по полетной грамоте в рассрочку.
«А если окажется, что сын мой или дети мои долг мой не выплатят, то тогда после их кончины вотчинку мою пусть по сей моей духовной возьмет государь царь и великий князь. И тогда прошу государя тот мой долг заплатить тем, кому что написано. А то, что написал в сей духовной дочерям своим, государя прошу того у них не забирать. А если из-за моего греха государь меня не пожалует и долг за меня не велит заплатить и если сыну моему по церквам и по монастырям дать по мне будет нечего, то тогда ему раздать по мне на сорокоуст на сорок церквей по сорок алтын на церковь. На это сто рублей дано при мне и роспись взята. Да в Кириллов монастырь дать по мне сто рублей».
В духовной грамоте раскрывается убежденность в вере Православной. Это видно по вкладам в церкви и монастыри. Как глубоко верующий человек, проживший более полувека, он беспокоится о своей душе после смерти.
«К тем же землям, которые я сам отдал монастырям и церквам в Одоеве, на Черни и в Новосили, сыну моему или детям моим дела нет.
Тех людей, которые служили у меня по крепостям, по полным грамотам, по докладным, по беглым и кабалам, а также страдных людей по всяким крепостям, – всех этих людей наказываю сыну моему или детям моим отпустить на свободу с женами и с детьми. Их крепости всем поотдавать и отпускные грамоты дать, отпустить их со всем имуществом.
Свою душу приказываю господам своим ─ князю Ивану Федоровичу Мстиславскому да Никите Романовичу Юрьеву. А если тело мое грешное будет у них в руках, то меня положите в Кириллове монастыре».
К сей духовной я, князь Михаил, руку приложил.
Июль 1566 года.
7.
Разместившись в живописной долине реки Чуруксу, столица Крымского ханства Бахчисарай утопала в буйной зелени. Кривые улицы с арыками, несущие живительную влагу реки, с нагромождением саклей преимущественно из камня с плоскими покатыми глинобитными крышами были тесны и неуютны. Дороги в центре мощены булыжником, на окраинах они унавожены и плохо убраны. Величаво возвышались мечети с длинными пиками с полумесяцами, ханский дворец с золотыми овальными куполами. Город строился. То там, то здесь поднимались дворцы князей и мурз, купола новых мечетей и высокие минареты. Расширялся и без того многолюдный и шумный в любой день базар с лавками генуэзских, еврейских, армянских купцов, с раскинутыми прямо на земле коврами, разной бытовой утварью для продажи, с толпами изможденных пленников и тучными с надменными лицами и острыми глазами покупателями живого товара.
Неожиданно в конце палящего зноем дня город заполнился остатками конницы царевича Алды-Гирея. Тяжелый топот копыт был заглушен ревом труб и протяжными молитвами мулл восхваляющих Аллаха и предводителя набега на русские земли. Но Алды-Гирей не был доволен результатом, его войско крепко потрепала русская дворянская конница, отбила основную часть полона. Жалкие остатки пленников едва тащились связанным караваном под бичами свирепых погонщиков.
Среди владельцев полона был Дивей-мурза хитрый и говорливый, крепкого телосложения, зрелых лет человек, приближенный к самому хану. Он носил желтый халат и красные расшитые тюркским орнаментом сапоги. Лицо его было широкоскулое с черными кисточками бровей, густая черная борода и усы часто знали стрижку. Мурза отобрал себе нескольких юношей для продажи, и некоторое время содержал их в загородной усадьбе, которая с каждым годом разрасталась. Здесь был заложен дворец и сад вокруг него. Имелась большая конюшня с многими стойлами. Чаще она пустовала, лишь малая часть занята под содержание лошадей для выезда. Несколько косяков мурзы табунились на лугах, зимой на тебеневке, и только в период подготовки к набегу отборных рысаков ставили на откорм. Сенька Головин сын богатого дворянина с группой парней тоже попал сюда на короткий отдых с довольно сытной пищей. Отдохнувшие и сытые рабы стоили гораздо дороже. В этом мурза знал толк и брал хорошие барыши. Сенька ничем не выделялся среди своих сверстников, схваченных при разных обстоятельствах татарами, гонимые в Тавриду через всю Дикую степь.
Парню шел шестнадцатый год, и он, во время схватки с внезапно нагрянувшими на головинский двор татарами, был оглушен по голове рукояткой сабли, свалился с лошади и был повязан, брошен на пристяжного коня поперек и увезен в общий полон. Отца с матерью на усадьбе не было, только он да старики, которых татары тут же порубили. Огню усадьбу предать враги не успели, завидев невдалеке пыль от набегающей со стороны Рязани конницы, постарались побыстрее убраться и увести полон – главное богатство, поскольку всякая домашняя утварь, кроме меха, на невольничьих рынках не пользовалась большим спросом.
Сенька был смышленым малым, хорошо знал русскую грамоту, читал и писал, готовился служить государю там, где тот посчитает нужным. У него уже был могущественный покровитель боярин и князь Воротынский, который обещал рекомендовать грамотея в Стрелецкий приказ. Но кто мог подумать, что Сенька Головин окажется на невольническом рынке в Бахчисарае? Ноги юноши захлестнуты, как и у его спутников, колючими и жесткими волосяными путами, привязаны один к другому и помещены в пустое крыло конюшни. Их досыта кормили просяной похлебкой, водили по нужде, работать не заставляли. Через неделю посвежевших парней повели на торжище.
Сенька не хотел, чтобы его продали какому-нибудь перекупщику: тот увезет еще дальше от русской земли. Он стоял под пекущим солнцем и угрюмо взирал на вереницы таких же пленников, в которых вперемежку шли юноши и зрелые девушки, постарше женщины и совсем малые дети в оборванных одеждах. Базар пестрел красочными нарядами купцов, тюбетейками, белыми чалмами, гудел голосами разных наречий. Слышалась русская речь, но перекликаться надсмотрщики запрещали, упрямых вразумляли плетьми. Доносилась польская речь и молдаванская, валашская и гортанная адыгейская и иных народов. Пуще всего голосили русские бабы, когда отнимали их малое дитя и продавали в безжалостные руки перекупщиков. Мальчиков до десяти лет увозили в Османскую Порту, воспитывали в мусульманской вере, из сильных и крепких готовили отборных янычар. Потому рядом в строю могли стоять русоволосые и голубоглазые парни с северных земель и черноволосые, смуглолицые южане, забывшие прежнюю родину. Жесткое содержание, постоянная муштра делали их выносливыми, хорошо владеющими рукопашным боем.
Русских на базаре было гораздо больше. Если русоволосых женщин покупали охотнее, то мужчин перекупщики обходили стороной, зная их непокорный нрав и стремление к бегству. Семен быстро разгадал эту загадку и смотрел на появившихся купцов злыми дерзкими глазами, в чем подбивал и своих несчастных товарищей.
─ Какой злой гяур,─ схватил Сеньку за подбородок богато одетый купец в белой чалме, чтобы посмотреть Сенькины зубы.
─ Я от тебя все равно сбегу, купец,─ зло сказал Сенька и получил от надсмотрщика удар плетью. Купец отскочил от пленника, принялся осматривать соседа.
В нескольких метрах от группы Семена огромный надсмотрщик вырывал из рук молодой матери на вид пятилетнего мальчика, чтобы передать его стоящему в чалме купцу-турку. Женщина завопила на русском языке, укусила за руку своего палача. Тот взвыл от боли и принялся хлестать молодуху ременной плетью.
На вой и крики женщин и детей среди мужчин-полонян пронесся ропот. Семен и его дюжий товарищ было дернулись на помощь полонянке, но откуда ни возьмись, перед их лицами замаячили с десяток копий нукеров.
─ Сядь, поколют,─ крикнул третий их сотоварищ годами старше, и ухватил за руку Семена.─ Я слыхал, за бунт прямо на рынке виновным сдирают шкуру или ломают хребты.
Огромный надсмотрщик вырвал из рук матери мальчика, отдал его турку, а сам поволок женщину за дувал, откуда раздавались некоторое время ее приглушенные крики. Вот они стихли, Семен напряженно вслушивался. Ни звука. Вскоре надсмотрщик приволок молодуху назад, бросил к ногам полонянок истерзанную в кровь с задранной на голову юбкой.
─ Снасильничал, собака!─ прошипел в гневе Семен.─ Дайте мне кинжал, я убью этого шакала!
Копья нукеров приблизились и уперлись в спины рабов, готовые по повелению старшего пронзить любого. К счастью невольников на рынке появился наездник, он что-то сказал надсмотрщику и Сенькину группу парней из пяти человек повели назад. За дорогу в Крым и те дни, что пленники были на усадьбе мурзы, Сенька успел схватить суть татарского языка и уже запомнил много слов и понял, что мурза передумал продавать рабов. Их вернули на усадьбу, заставили строить из глины с навозом – самана и камня новую конюшню, дворец с гаремом поскольку, как потом выяснил Сенька, мурза получил новую милость от хана, назначен темником с огромной властью. Днем рабов освобождали от пут, а на ночь вновь надевали и привязывали в конюшне, рядом с лошадьми. Молодые силы Семена с трудом выдерживали изнурительный труд под палящим солнцем, пища была скудная, в основном похлебка из жареного пшена, да редко сыр. Еду готовили две русские молодые пленницы в большом котле. Он стоял под открытым небом на печи, выложенной из каменных плит, вместо дров шел сухой кизяк, собираемый на пастбищах, а также его делали из навоза, что накапливался в сараях, вылепливали на стены лепешками и сушили. Готовую похлебку раздавали эти же полонянки. Одну из них пригнали вместе с Семеном.
─Меня кличут Семеном,─ улучил как-то момент парень во время раздачи пищи,─ а тебя как?
─ Весняна,─ тихо ответила девушка, наливая черпаком похлебку в глиняную, плохо обожженную чашку.
─Я сын дворянский, надеюсь на батюшку, выкупит, когда дознается. Я и тебя не оставлю. Только ты мажь лицо сажей, а то в гарем уведут девицу-красу.
─ Уже одну моложе меня увели, а меня, слава Богу, оставили. Я молилась Пресвятой деве.
─Все равно мажься, у них закон не писан, любой нукер позарится, в кусты унесет.
Пленники получали свою порцию пищи и отбегали в тень стены, за которой рос виноград. Дальше виднелись дубовые рощи и холмистая степь, средь которой возвышались глинобитные аулы да теснились табуны
