Полководец князь Воротынский

нелегким думам. Семья его и вся прислуга теперь жила в добротном доме на десяток комнат с поварной. Двор срубили в прошлом году по велению государя, обнесли частоколом, подчеркивая острожную обособленность.
В новом доме светлица. В ней чисто, солнечно. Радуга полыхает  через слюдяные окна. Стены ровные, вымазанные глиной на извести и побелены. В углах  сухие травы в пучках. Их часто меняют, и от только что занесенных и подвешенных плывет аромат. Печь тоже белая, мазана, от нее постоянно стелется тепло. Лавки в светлице крашены в желтое. Часть их, что у окон, под холстами. Князь часто сиживал  тут, глядел поверх частокола на  кривую домами улицу. Она убегала к центру захудалого города.
В тишине утрами, когда спят домочадцы, много дум спущено князем в немоту. Не раз заходилось  сердце в тоске по воле, по своей  отобранной вотчине, по делам государственным, по войску, без которого не видел своей дальнейшей жизни. Без него он засохнет стручком гороховым рано надломленным.
Кому скажешь о кручине своей, кто поймет? Игумен? Обещался замолвить слово перед митрополитом. Князь терпеливо ждет, а  годы уходят. Сколько еще отпустит Всевышний? Куда дорога отсюда, в постриг, как брату Александру, а дальше в скорую могилу? Пресечется род Воротынских. Князь Иван больно молод, другого сына для укрепления рода Бог не дает. Мальцу нужна крепкая отцовская опора. Пропадет без нее, и кладь с золотыми монетами, родовая, что закопана в Одоеве во дворце, не поможет, несмышленышу. Довериться  особо, кроме Никиты, некому. Жена робка. Ей самой рука-надежа требуется. Без вотчины и постоянного дохода проживут деньги, разорятся.
Думы  не покидали князя  все эти годы, особенно тревожить стали после новоселья в отстроенном дворе, которое вызвало разные толки.  Теперь усилились, набегали каждое утро. Взирал на добротную постройку с мыслями о том, что государь помнит о нем, бывшем своем слуге, победителе казанском. Помнит. Но с каким умыслом срублен двор? То ли о благополучии князя и семьи  печется царь, тогда не лучше ли вернуть на службу, то ли для заточения на многие годы? Тогда к чему такая забота среди дел многочисленных государственных?
Неразрешенные вопросы остались, как больной зуб. Князь и в прошлом году ждал милости, но не дождался. Сколько же еще впустую лить годы? Он сделался неусидчивым и ворчливым.
«Весна очищает не только нашу землю, но и души,─ бормотал  себе под нос набегающие мысли.─ Она во многом подвигает людей на новые дела. Как многолетнее растение оживает в тепле и влаге, дает новые стебли, листву и цветы, а затем семена, так и в человеке движение весны рождает стремление свершать праведные шаги. С очищенной душой от грехов прошлых легче созидать».
Это князь Воротынский знал по себе и вопрошал: «А его, государя, подвигнет ли? Не уж-то очерствел совсем, не видит во мне никакой нужды?» Но, глядя, как сходят снега, как идет обновление, все же надеялся на здравый смысл и царскую милость, ждал перемену в своей судьбе, хотя доносили о готовящейся  смене приставов еще на год.
Однажды после  завтрака князь вышел на крыльцо, с теми же думами и яростью на свою никчемную монастырскую жизнь. Яркое апрельское солнце заливало просторы. Черный шар галок прошумел  над стенами, укатился на берег сонного озера; воробьи да синицы  веселее зашебуршились, подновляя под застрехами свои гнезда. Тяжелые думы князя оборвал  усердный  голос пристава Ивашки Лодыгина.
─ От государя нарочный прибыл. Велено, князь, собираться в Москву.
─ Где нарочный, не потеха ли надо мной?
─ В людской чаем балуется, гнал лошадей безостановочно, уморился. Приказано, не мешкая, выехать в крытом возке вместе со мной.
─ А семья?─  багровея лицом, спросил князь.
─Про нее нарочный помалкивает. Велено одному сбираться. А вот и нарочный с грамотой.
Весть эта сделала переполох в семье князя. Пришел игумен, обнес князя крестом и сказал:
─ Весть эта к добру, сыне. Молитвы наши дошли до Господа, и Его благодать  снизошла на твою голову.
Князь возликовал. Сборы воеводы-воина были  насыщены волнениями, но короткими, как  летний проливной дождь. В возке оказались тулупы, припас еды на дорогу, и к обеду князь отбыл в Москву  по раскисшей хлябкой дороге.

До стен Кирилло-Белозерской обители докатывались московские ужасы, творимые государем и его новой опорой – опричным  войском, и Михаил Иванович не без содрогания, но мужественно явился пред очи царя. Его поразил вид самодержца. Знал он его стройным, мускулистым, с гордо поднятой головой, прямым носом и пышными усами и бородой, светлыми и проницательными глазами, всегда горящими огнем праведных желаний, теперь увидел иного человека. На некогда приятном лице запечатлена холодная свирепость, исказившая его черты, угасший взор лишь иногда вспыхивал огнем просветления, борода и усы  показались настолько редки, будто кто-то их усердно только что выдрал. Да и стан царя ссутулился, как бы под тяжкою ношей.
«Эти перемены вызваны душевными  бурями, той яростью, с которой царь бросает в пыточную, а потом на лобное место своих воевод и князей, не раз доказавших в битвах свою преданность отчизне и христианству, но строптивы»,─ подумал опальный  и услышал:
─ Просьбами митрополита Афанасия и многих епископов, с поруками земской Боярской думы, земским дворянством, памятуя заслуги прежние при взятии Казани и стороже южных украин, угону собаки крымского хана, снимаю с тебя, князь, опалу. Дарую тебе звание боярина, и  возвращаю прежнюю вотчину города Новосиль, Одоев, острог на Черни. Ты дашь мне грамоту, что не покинешь рубежи московские  и не уйдешь в иные земли, не преклонишь колено моим врагам внутренним и внешним до конца дней своих, и будешь служить мне верой и правдой. Приговариваю:    для бережения от воинских людей стоять тебе воеводой  в Туле.
Воротынский уже знал, что казнены лучшие воеводы  князья Александр Горбатый-Шуйский, Петр  Горенский, в опале князь Щенятьев, воевода Иван Яковлев и нет им замены. Южные рубежи находятся под постоянной угрозой вторжения крымской орды, а то и османского нашествия. Образумил Бог царя, указал ему верный шаг – вернуть на службу преданного и опытного воеводу. Тут же царь и перед земцами очистится, покажет свое милосердие перед Боярской думой и московской знатью. Все так, все к одному концу, в одну колоду складывается.
Натерпевшийся унижения, бед и тоски от безделья, но всегда верный своему слову служить государю верой и правдой, князь с трепетом сердечным вновь произнес эту клятву и те обязательства по подсказке самого царя: «Не отъезжать ни в Литву, ни в Старицкий удел, не якшаться со старицкими боярами, не сноситься с литовцами и крымцами».
Царский дьяк Андрей Щелкалов в присутствии митрополита Афанасия тут же составлял поручную запись, в коей значились имена более ста князей, бояр, дворян, церковных иерархов. Все они  отвечали, как в случае с его братом Александром, своими головами и обязались в случае, если князь изменит своему слову, то внести в казну пятнадцать тысяч рублей.
Милости государевы были великие, но и говорили о той напраслине, что возводились на князя ранее. Он готов с легкостью сложить голову в сече с врагами, и сложит ее, если будет угодно Господу и  Отчизне. Какова же горечь на сердце от грамоты, что вынужден дать государю на верность службы! Уж присягал ему еще младенцу, когда правили его клевреты и после, когда венчался на царство.
«Что грамота,─ думал прощеный князь,─ разве она имеет силу вернуть назад сбежавшего, если того не хочет сам человек, потерявший честь? Что же слово наше теперь бессильно? Купцы наши на клятвенном слове держат торговлю. Сам я не единожды давал торговым людям в зарок свое слово, и не знали они отказа или обмана. Сколько помню, ни один не слукавил,  до осьмушки привозят кормление для войска, до рыбьего хвоста. Можно ли так-то со служилыми князьями обходиться, кровь проливающими за отечество? Если в слово наше государь не верует, то  и в наше слово  Господу  и православной вере тоже? Можно ли  отступиться от Отчизны, от веры!?
Нет, ибо покарает Господь нас за отступ, а душа отступника почернеет и не отмыть ее не очистить в молитвах до конца дней своих.
Грамотки эти не укрепляют силу  самодержца. Только для потомков  разве важны. Напомнят, как бережа людей знатных, укреплял единовластие. Для них урок – для нас унижение: многожды присягать вере, царю и  отечеству. Отечество и вера незаменимы, как незаменимы  Ока-река, Дон и Непрядва. Они всегда те же, на тех же местах, со своей славой, и ты с ними неразлучен. Они никогда не покинут ту землю, по которой  текут. Только в половодье, где русло подновится, где петля чуток испрямится. Вот и государи меняются, а Отчизна остается. Иоанн такой же смертный, как и низкий холоп – вон    какая язва по свету ходит, не ровен час, унесет в могилу. На его место придет наследник. Наследник, а другой уж человек. Вот ему снова присягнем с радостью, вечные ценности оберегать будем, границы отечества крепить руками патриотов. Не верить в них – быть битому, жить в стеснении…».
В мае своим послам в Литве Третьякову и Олферьеву царь дал наказ: «А нечто вопросят про князя Михайла Воротынского, про его опалу, им молвити: Бог един без греха, а государю холоп без вины не живет. Князь Михайло государю погрубил и государь на него опалу было положил, а ныне его государь пожаловал по-старому и вотчину его Новосиль и Одоев  ему совсем отдал и больше старого».
«Так вот где собака зарыта,─ восклицал в душе Воротынский, ─ а я терзался в причинах опалы, в причинах потери всего имущества, нищенствовал и унижался, прося на прокорм неполученную провизию. Верно, подумал тогда – князь Вишневецкий не главная  причина, а больше благопристойный повод для опалы на такой срок. Убоялся государь, что  сбегу в Литву со своим уделом!? Нет, не запятнал я своей чести! А лишь высказал свое слово в защиту  извечного права распоряжаться своей вотчиной, как наши предки: дарить и закладывать, наследовать и продавать, кормиться с нее и  защищать  своей дружиной. Но Указ царя о земельном уложении отобрал часть прав у князей и бояр. Что и говорить чесали языками по за углами князья и бояре шумно. Но в думе все смолчали, а я в горечах вступился. А зря: царь отбирал последнюю вольницу удельных князей ради укрепления державной власти! Надобно было сломить гордыню и силу самостоятельных подданных, создать надежную почву для царствования. И сломил. Три с половиной года познавал  истину в ссылке. Седина  от неведения и печали тронула мои локоны. Можно ли было иначе?»
Воротынский знал из летописных сводов, из рассказов деда, как через кровь, через большую кровь шло объединение русских земель со времен Даниила московского,  младшего сына Александра Невского того, кто стал первым убирать меж княжеский частокол и объединять Русь.  Первая кровь пролилась, когда Даниил с сильной ратью отвоевал у Рязани очень важный город Коломну, ставший форпостом на южном рубеже Московии. Правда, без крови удалось Даниилу получить в наследство от  бездетного племянника Ивана Переяславского  его вотчину Переяславль-Залесский. С таким приращением Московское княжество заметно