необычайные, словно дули нечистые силы, раздувая круговорот пламени. Будто оставил Господь души московитов без своей милости, отдав на поругание темным силам за грехи их тяжкие. Какие же грехи, Господи? Крестьяне сюда сбежались, от сохи, от пашни, люд работный мастеровой, что кусок хлеба старается своими руками добыть. Сколько ремесел изучил: по дереву мастера и по железу, по гончарному делу и по ткацкому, по оружейному и по швейному; добытчик он хлеба, овощей, меда, воска, дегтя; сети вязать да столы полнить рыбой всякой мастер; храмы православные рубить – не сыскать лучших, без молитвы к Господу не садится за трапезу. За веру православную стоит, что и за отчизну – животами своими. Благочестивый тут люд, натерпевшийся за многие века от басурманской пяты, и теперь сбежался в стольный град от его бича да аркана. В чем согрешил люд русский? Не за грехи ли государевы и опричнины, за побитие многих жителей деревень и градов, за пожоги своего кровного, годами нажитого? Так нет Иоанна в стольном граде, бежал в пустыни северные, настигни его, Господи, пусть ответ пред тобой держит вместе со своей опричною! Но не внемлет огненная стихия причитаниям несчастных. В считанные минуты сделалось на улицах нестерпимо жарко и тесно. К тем, кто был ходячий меж теснин уличных, прибавились те, что сидели в домах и хижинах, бежать бросились от бушующего моря огня. Скучились стадом людским, запрудили улицы. Клубы дыма застилали улицы, не продохнешь. Вихри крутили их, вознося к небесам, вздувая жар.
А куда бежать? В сторону поля, где кончаются посады? Там выскочить еще можно из огня, но смельчаки тут же падали сраженные стрелами татарскими. Вот оно стоит в поле грозное своей дикой силой, сидящее на косматых выносливых лошадях, едва сдерживаемые наездниками. Вглубь города кинулись толпы, где еще спастись можно, к реке прижимаются, в воду прыгают. Кишит она людьми, топят друг друга, тонут. Но и тут от огня не спасешься, над рекой жар от пылающих деревянных громад. Бегут люди в панике во все стороны, от жара и угара наземь валятся. Лошади, что под седлами у воинов, пошли неудержимым наметом по Варламовской, да по Якимовской и другим улицам, топча копытами несчастных. Но и сами всадники, и кони, огнем охваченные, падали наземь замертво. Дикая паника вмиг охватила толпы, тысячеголосый рев людской и скота, ржание лошадей перемешался с треском пылающих домов, никто никому не подчинялся, все бежали к северным воротам, давили друг друга, устилая трупами улицы в три ряда. К Китай-городу, к Кремлю ринулись, чтобы за их стенами спастись. Но и через стены Китай-города перескочил огненный вал, где главный воевода укрылся в своем каменном погребе. Бушующее пламя и угар удушило его, так же как и боярина Михаила Воронова, толпу купцов английских и других гостей-иноземцев.
В Кремль же никого не пускали, завалив ворота, где укрылся в церкви Успения Богоматери митрополит Кирилл со святынею и казной. Воспылал арбатский дворец царский. Бежал с Неглинной с малой частью опричного войска князь Василий Темкин. Только стоял на Таганском лугу, отодвинувшись от страшного огня Воротынский со своим полком, отражая слабые набеги конницы. Вскоре и они прекратились, ибо всех – и врагов, и защитников устрашил адский огонь: в три часа не стало Москвы! Кремль утонул в дыму, чаде, огне: выгорел двор государя. По свидетельству скупых на слова, но точных и емких по смыслу летописей сказано: « В Гранатовой, Проходной, Набережной и иных палатах прутье железное, толстое, что кладено крепости для, на связки, перегорело и переломалося от жару». Взорвались пороховые погреба и вырвало две стены городские: «У Кремля и пониже Фроловского мосту против Троицы, а другую з Китае против Земского двора».
Князь Михаил Воротынский, как и его второй воевода князь Петр Иванович Татев, а с ними воины с содроганием взирали на бушующую огненную стихию и ничем помочь не могли. С покрасневшими лицами иные изумленные ужасом, другие с диким удивлением творящегося с воспаленными глазами смотрели в оцепенении страха и жути, третьи неистово молились во спасение погибающих душ, четвертые зачарованные необычайным смертоносным зрелищем не могли двинуть членами, пятые беззвучно плакали со скупыми мужскими слезами, скатывающимися по щекам в бороды. Слов не находилось, огненный смерч парализовал их волю, но где-то в самой глубине души уже сознавалась непоправимая трагедия, гнездилась боль за погибающих православных и громоздилась лютая ненависть к врагу. Но эта ненависть поначалу ничем не выражалась, напротив, подавленные невиданным доселе поражением, они готовы были броситься в спасительное бегство от близкого пылающего посада. У многих в столице жили родственники, у воевод семьи.
К несчастью Михаил Иванович не знал, где находится дочь Аграфена, сыновья же с княгиней Марьей давно отбыли в свой удел. До поздней ночи ждал возврашения своего вершника князь, не дождался. Михаил Иванович нервничал и терялся в догадках: нашел ли он дочь, передал отцовский наказ, успела ли она его выполнить? Аз есть же при ней дядьки, уж позаботятся о беспечной.
Долго думать о дочери он не мог, наваливались вопросы полкового устройства, обороны, кормления, дозора и отдыха воинов, чтобы не растерять свои телесные силы так нужные в рукопашных схватках с врагом. Но решались эти вопросы, и отец снова думал о безопасности дочери. Забеспокоился крепко, когда пожар перекинулся в Китай-город и окутал столбами дыма Кремль. Отягченный всеобщим бедствием, обязанный отвечать за свое войско, он целиком был подчинен заботами о нем, о его стойкости. От мужества и собранности первого воеводы в эти жуткие часы многое зависело: сохранится ли полк как боевая единица, не разрастется ли паника, а за ней бессмысленное бегство и гибель. Как самый старший по званию и возрасту, видавший множество смертей, перенесший сам суровые дни и даже годы жизни в двух опалах, воевода не мог пасть духом. Попросту не имел такого права. Он был тут надежда и опора каждого своего подчиненного. И он нашел в себе достаточно мужества, чтобы приказать отодвинуться полку в поле, принять удар врага и стоять на смерть, если он последует после столь фантастического уничтожения Москвы, потрясшего умы и души оставшихся в живых.
Никто из татар больше не помышлял драться. Сам царь Крыма, любуясь на дело рук своих с высоты холма Воробьевых гор, вдруг устрашился огня и пепла на огромном пространстве, не посмел грабить в этот день чадящий и затянутый дымом Кремль. Пугали взрывы пороховых погребов, вид обгорелых человеческих тел и животных, груды их, многие тысячи, остовы печей. Прах и пепел поколебал даже его неустрашимую душу, жаждущую власти над Московией, и царь крымский простоял сутки, не рискнул продвинуться к Кремлю и на другой день. Так и маячил на глазах у воинов передового полка, ожидающего натиска врага. Но не решился больше ни начто, 26 мая ушел назад. Рассказывают, ему донесли о том, будто государь послал из Новгорода сильную рать во главе с принцем Мангусом. Хан, якобы, устрашился и поспешил оторваться от мнимой погони.
Но мы не можем всерьез принимать испуг Девлет-Гирея. У него было достаточно сил и решимости, чтобы разбить этого неискушенного в ратных делах иностранца. Крымцы не просто ушли, а бросились беспрепятственно грабить нетронутые южные села и малые города числом в 36, бесчисленное количество деревень и дворов, угоняя в полон молодых и здоровых мужиков и женщин, девушек и детей, скот. Алчно хватали все ценное в обозы, составленные из русских телег, запряженные местными лошадями, довершая неслыханный урон могуществу царства русского. Крупные города он не трогал, зная, что в них сидит поместное войско и даст отпор. Зачем мудрому победителю понапрасну губить своих воинов, они пригодятся во вторичном набеге на ослабевшее русское государство, покорение которого свершится следующим летом, а он великий царь Крыма сравнится славою с самим Бату-ханом и воссядет на трон московский, избавится от опеки турецкого султана. Поддержка ему требовалась двадцать лет назад, когда он коварно убил своего дядю Сахип-Гирея после войны с Черкесией и сел на трон в Бахчисарае. Его поддерживала Порта, как покорного вассала. Однако острожным быть никогда не вредит. Московия еще не завоевана. Этот поход он сравнит с первым походом великого Темучина, когда его непобедимый Субудай впервые разбил русских, а потом волжских болгар и прыснул назад в великий каганат для отдыха и собирания новых великих сил. Он поступит также.
23.
Ростовский кремль окружен опричным войском – не подступиться! Грозные клики, бряцанье оружия, храп и ржание тысяч оседланных лошадей, развевающиеся на копьях рынд и оруженосцев вымпела. Дорогие доспехи горят в лучах утреннего ясного солнца, затмевают взор любопытных. Но и тех мало. Кто попрятался в домах, кто от греха подальше в леса подался: знают, опричное войско скоро на расправу. Тут же тебя на дыбу вздернут или вверх ногами – на ветку дуба. И ори о своей горькой долюшке на потеху откормленным опричникам.
Царь Иоанн из светлицы не выходит, вестей ждет о битве с крымцами. Гневен. Глаза хоть и светлые, но окрашивают все в черное. Гонцы доносят, где встали русские полки, где топчет землю собака-хан. Пойти бы самому, возглавить битву, да поди поздно уж. Разве в разгар ударить полками в тыл. Да где он тыл тот? Кто укажет, кто правду молвит – измена кругом. Того и гляди, самого схватят и собаке-хану к ногам бросят. Подождет исхода тут, в Москве войска и люду хватает, отмахнутся.
Подошел к окну, видно все окрест, солнце яркое вспыхнуло, ожгло будто. Отпрянул в испуге, да снова очи зрят двор. Полки его бездельничают, опричники озоруют меж собой. Не та сила под ним и вокруг него, сомневаться во многих стал. Сын Иван и тот иной раз взгляд от отца отводит, не вполне люба ему опричная война со своим народом, хотя и он обагрял саблю кровью невиновных. Худо, что знает наследник о невиновности порезанных и удушенных тверичей и новгородцев. Найдется два-три ядовитых гада среди сотни, их бы посохом, да кто увидит в них зло, кто отыщет и укажет? Всех, всех вычистить с пораженной земли!
В такой маете катили колесом по ухабам подозрений минуты и часы. Уж солнце перевалило за полдень, уж и стало цепляться за остроконечные кромки леса на холмах западных, а все та же смертью пахнущая неизвестность о крымцах.
Но что это там всколыхнулась рать, загомонили опричники? Вершник идет аллюр три креста и кричит что-то не разобрать! Выбежал на крыльцо с посохом в руках, в халате царском, но без мурмолки. Пал перед ним вершник с коня взмыленного, бешено глазами вращает, изо рта не крик уже, а хрип посмертный:
─Горит, государь, горит Москва! Смерч огненный бушует по посадам, по улицам. Захлестнул все живое! Нигде нет спасения ни войску, ни иным людям. В огне горят, в реке топнут! Не вели казнить, государь, а правда моя: кара нам небесная спущена и нет никому спасения!
─ Не верю! На дыбу его, пусть на дыбе крест целует и правду о Москве и войске глаголит!
Подручные Малюты, да и сам он тут, горазды
