очевидно, что пострадавшего; оба — изрядно пьяные… Кажется, подоспел ещё кто-то из наших мужиков — и общими усилиями мы затащили раненого в наш барак…
Оказывается, он огроменный бидон с водой поставил на плиту кипятиться, и — с закрытой крышкой! Бидон — и рванул!.. Ему сильно обварило руки и грудь, лицо пострадало меньше… Лечил его потом — только наш фельдшер… Ну, чтобы в руководстве ГПБ ни в коем случае не прознали про это наше ЧП…
Добрый был мужик — но я видел его потом с бомжами, пьяного и совершенно опустившегося… И он меня, кажется, не узнал…
…
Несколько позже, а точнее — уже в самые последние дни нашего «колхоза», у нас случился и ещё один инцидент…
В тот вечер в нашем мужском бараке сидели я, Лёва Майзель и ещё две очень не глупые девчонки, еврейки, чуть постарше меня, одна — высокая, по фамилии Вальтер, другая — совсем маленькая. О чём-то беседовали…
И вдруг — вламывается к нам в барак кто-то из местной сельской гопоты, лохматый парень, примерно моего возраста, изрядно поддатый, и — прямо ко мне…
Я не помню, видел ли я его до этого, если и видел — то только мельком, но оказалось, что чем-то я его оскорбил, хотя я не мог понять, чем именно…
Я сидел на стуле — а он стал бить меня ногами по сапогам и орать:
«А ты знаешь — что я блатной?»
Пожалуй, я слишком замедлил с оценкой ситуации; но потом — достаточно резко вскочил с места, сразу оказавшись с ним лицом к лицу…
И тут же я увидел — как обе девчонки моментально оказались позади агрессора, одна — чуть правее, другая — чуть левее от него, в хороших позициях, и готовые действовать с тыла, а Лёва — уже был готов действовать с моего левого фланга… Я схватил злодея за горло, девчонки — тут же схватили его сзади за обе руки, Лёва — за корпус, и мы все четверо — очень быстро вытолкали его из барака на свежий воздух, закрыв за ним дверь…
Он ещё какое-то время ломился в неё, стучался и что-то орал — и нам приходилось удерживать хлипкую дверь всеми нашими телами; но потом он слинял…
И мы четверо, в общем, оказались довольны исходом этого сражения…
…
Кажется, уже на следующий день все мы узнали от В.М., что срок нашего пребывания в «колхозе» сокращается на день или два, и что мы возвращаемся в Питер — тоже уже через день или два. По-моему, это касалось и других, соседних команд…
И это ломало мой заранее продуманный план (не помню уже подробностей) установления контакта с Тамарой, который у меня был продуман буквально вплоть до одного дня…
И в тот же день были танцы — не то в бараке Индустриального техникума, не то ещё где-то рядом, куда пришли парни и девчонки из всех ближайших команд…
Пришёл и тот парень, местный, «блатной», с которым мы с ним почти что подрались, тоже немного не трезвый. И состоялся у меня с ним разговор…
Он, в общем, был не против «пойти на мировую», но — пенял мне:
«Я же не мог драться с девчонками! А ты меня — за горло!..»
Я попытался ему объяснить, что мне ведь тоже пришлось, в этой ситуации, заступиться за девчонок…
В общем, мы с ним помирились, и даже немного разговорились. И даже немного разоткровенничались…
И я пошёл на очень рискованный, почти отчаянный и принципиально неверный, глубоко ошибочный шаг, потому что я ещё продолжал верить в «тактику мистификаций», которой придерживался Петя…
Но это очередное враньё — непременно должно было обернуться против меня…
Я признался парню, что испытываю определённые чувства к Тамаре. И я попросил его, чтобы он подыграл мне: чтобы он пригласил на танец Тамару — и чтобы он убедил её, что он продолжает меня ненавидеть, и ненавидеть так, что готов меня убить, что пусть он даже скажет ей — что непременно меня убьёт…
Мне было важно — как отреагирует на это Тамара. Предупредит ли она меня — что мне грозит опасность?.. И тогда — у меня будет шанс…
Парень обещал, но как-то неопределённо, что, конечно, можно было понять. Все знали о моём с ним конфликте — и почти все видели, как мы с ним беседовали, и что мы с ним практически помирились…
Я не видел: приглашал ли он Тамару на танец. Кажется, он исчез с танцев довольно скоро. Тамара, вроде бы, участвовала в танцах — но не слишком активно, больше — просто тусовалась. И часто исчезала из поля моего зрения…
Нельзя совсем исключить и такой вариант, что парень не стал мистифицировать Тамару — а рассказал ей всё как есть про мою к нему просьбу насчёт неё. И это могло только ещё больше насторожить её по отношению ко мне — если не вообще оттолкнуть…
Дерьмовая это была у меня затея…
Обстановка с этими танцами была какая-то очень бардачная, хаотическая и неопределённая. Господствовала атмосфера возбуждённой «тусовки». Возможно, все были уже «на взводе», ожидая скорый, и такой долгожданный, отъезд из «колхоза», и уже готовясь к нему…
Хотя, возможно, что в этом хаотическом состоянии слишком находился я сам…
Я видел, что я теряю Тамару…
…
Всё дело моё с Тамарой — было, по существу, проигрышным с самого начала…
Просто уже потому, что в делах любви — никогда нельзя врать. Никому, и себе — в том числе…
И настоящая любовь — несовместима с индивидуализмом и эгоизмом, и со всякой неизбежной агрессивностью на этой почве…
Я затеял с Тамарой слишком опасную и рискованную игру, рассчитывая покорить её сердце к концу нашего «колхозного» месячного срока. Я составил совершенно идиотский, по сути, «план», рассчитанный вплоть до одного дня. В этих делах — делах любовных — вообще не может быть никаких жёстких планов в принципе. И никакого «плана Б» у меня тоже не было. Да, и сам мой «план» был, ну, слишком дурацкий…
Да, слишком дурацкий в самом принципе… Да и просто подлый…
А я так верил в свои «расчёты», и так надеялся на них!..
И когда до конца намеченного срока уже оставались совсем считанные дни, вдруг прогремело это известие — что мы кончаем все работы и уезжаем на день раньше…
Я не помню всей тогдашней обстановки, и не помню подробностей моего «плана», но помню, что для его намеченного осуществления — мне, по моим жёстким расчётам, не хватило буквально, буквально одного дня!..
Я понял, что моя «операция» не удалась, что мне надо действовать немедленно и как-то иначе…
Я стал резко «форсировать события» — и проиграл. Проиграл уже неизбежно…
И это меня уязвило и расстроило — очень сильно и чувствительно…
Почти до отчаяния…
Я уже — был влюблён в неё, и мощно привязан к ней. А она… Она — уже совершенно явно не отвечала мне никакой взаимностью…
Хотя, уже много позже — исходя из некоторых признаков и обстоятельств — я уже не был в этом так абсолютно уверен… Но, в любом случае, даже если у неё и было что-то ко мне — я не смог тогда этого распознать, и не смог этим воспользоваться…
Да что говорить — я был тогда просто действительно молодым дураком!..
А всякий дурак — он дурак и в любви…
А кто дурак в любви — тот дурак и во всём остальном…
…
Я всё «тяну кота за хвост» — но мне действительно крайне тяжело всё вспомнить и описать то, что тогда произошло в моих попытках установить контакт с Тамарой…
У меня был жёстко намечен «серьёзный разговор» с ней. При чётко продуманных обстоятельствах. Кажется, это должно было случиться на «завтрашний день»… И вдруг я узнаю — что никакого «завтрашнего дня» не будет. Наш «колхоз» кончается раньше срока. И мне надо действовать немедленно…
Кажется, я тогда был ещё трезвый. Пил и курил я только по необходимости, только в компании, когда этого требовали обстоятельства; и я очень это ненавидел, вполне ощутимо чувствуя, как это туманит мои мозги и разрушает моё здоровье, каждая сигарета, выкуренная в поле с В.М. «за компанию», когда он угощал своей «Шипкой» без фильтра, и которая страшно крошилась…
Я очень плохо помню, пытался ли я пригласить Тамару на танец (хотя, вроде бы, должен бы был такое запомнить). Помню лишь наш последний разговор, в этой нервной, возбуждённой, тусующейся толпе, и к которому она была явно не расположена…
Я пытался пригласить её просто прогуляться — к чему она тоже была достаточно откровенно не расположена — и я стал говорить ей какую-то совершенную чушь, что-то про гоголевскую «птицу тройку», про её быстрый полёт, про её коней, про то, что нам на ней будет очень здорово… Вот перечитайте это место у Гоголя в «Мёртвых душах», если кто не помнит, и — в натуре поймёте, каким я был идиотом!..
Я видел и чувствовал, что из меня прёт какая-то пошлость и несусветная глупость — какой-то сплошной Фрейд со всем его сексуализированным бессознательным, с которым я ничего не могу поделать — но ничего более умного и интересного в этой обстановке я сказать и придумать не мог…
И Тамара дала мне достаточно ясно понять — что ни танцевать, ни гулять, ни разговаривать со мной она совершенно не расположена… И — отвалив от меня — исчезла в этой большой и возбуждённой тусовке…
Я видел и чувствовал, что это — полный конец моему «плану»…
Но я ещё на что-то надеялся…
…
Я пригласил на танец подругу Тамары — очень высокую девчонку, выше меня, худую блондинку, с довольно короткой и взлохмаченной причёской…
И я почти сразу же почувствовал, до какой степени мне легче и естественней общаться почти с любой другой девчонкой, кроме Тамары… Едва я почувствовал к себе элементарное человеческое расположение, элементарную теплоту — как размяк душой, и в течение двух танцев с этой девчонкой я, фактически, признался ей в своём неравнодушном отношении к Тамаре, и в том, что она меня игнорирует…
Возможно, что она и сама уже об этом догадалась…
Девчонка мне явно сочувствовала; и она сказала мне очень простую вещь:
«Знаешь, ты просто не в её вкусе...»
Нужен ли был Тамаре парень «попроще»?.. Возможно, не знаю…
Не знаю, утешил ли меня сам её ответ, или просто весь наш душевный и откровенный разговор, когда тебя понимают в таких делах и сочувствуют тебе, причём — девчонка, да и подруга объекта твоего неразделённого чувства и твоей безнадёжной страсти к тому же, но боль моя душевная чуть-чуть притупилась…
Тамару я в тот день, вроде бы, больше и не видел…
…
Кажется, в тот же день, после танцев, мы, все мужики, изрядно поддали, празднуя окончание нашего «колхоза», и устроив «отвальную»…
Был уже очень поздний, и совершенно тёмный, осенний вечер. Он был ясный и безоблачный, но электрического освещения вне наших двух бараков не было почти никакого…
Мы с Олегом, выйдя из нашего барака, направились, в темноте, в сторону нашей дощатой кухни, где должны были находиться В.М. с другом…
И тут — я взглянул на небо...
И я был поражён — этим огромным количеством ярких и ясных звёзд, которые в современном городе увидеть невозможно, и которых я не видел с самого детства!..
И тут, вдруг будто с самого этого неба — в моё сознание, в мою душу, в самое моё сердце — ринулась, обрушилась, низверглась одна хорошо знакомая мне песня Мирей Матье, похожая на настоящий гимн торжествующей любви!..
Это низринулось в меня — нечто настолько огромное, настолько космическое, что оно, казалось, потрясло каждую клетку моего существа!.. И я вдруг понял, понял! — эту самую любовь, о которой повествовала вся русская и мировая литература, всё советское и мировое кино, вся мировая поэзия,
