Как будто всё в этой патриотичной песне правильно. Но в ее красивости мне видится та самая, недопустимая героизация войны. Какая-то чересчур красивая неправда, притворяющаяся истиной. Неуместны красивые слова в рассказах о войне. Героизация войны – это ее одновременное прославление с затемнением связанных с нею многочисленных бед. Люди это чувствуют, потому на братских могилах они обычно молчат. И молчанием говорят о своих чувствах ещё выразительнее, нежели красивыми пафосными речами.
Может, и я не замечал бы вокруг себя явного приукрашивания и восхваления войны, и не протестовало бы всё моё существо против столь душещипательных фраз, если бы не один фронтовик… Незнакомый мне. И говорил он, в общем-то, не мне. Но я тогда замер и слушал безотрывно. Мальчишкой ещё был по факту. Многого, наверное, не понимал. Что-то представлял видоизменённо, по-своему. Но главное я тогда всё-таки прочувствовал и усвоил.
Он негромко говорил о том, будто обращался к самому себе, что люди на фронте никогда не мечтали о дне победы. Ну, какой еще день?! Кому он нужен, какой-то день?! Не было у них такой вехи в мечтах и в разговорах. Все мечтали только о конце войны. Только о конце войны, а не о конкретном дне победы!
У них, у фронтовиков и у тыловиков, это даже в некое привычное заклинание выродилось, в поговорку. Люди только и спрашивали друг друга, спрашивали себя, спрашивали всех, кто находился рядом, не надеясь услышать точный ответ, когда же она, проклятущая, наконец, закончится? Когда?
Всем был нужен только конец войны, а не какая-то победа. Конец войны сам собой предполагал победу. Нашу победу! Потому и говорить о ней не стоило. Для всех было самым главным, чтобы проклятущая война, наконец, закончилась!
А конец войны советские люди, разумеется, связывали только с нашей победой. Не с немецкой же! Иначе никто себе последующие события и представить не мог. И каждый с тоской думал о себе – доживу ли? Повезёт ли домой вернуться?
Все боялись всем своим нутром! Боялись неудачным вопросом спугнуть судьбу или сглазить ее. А если суждено погибнуть, то знать бы как? Это очень важно! Лишь бы не как те, кого они видели с распоротыми животами, из которых…
Лучше бы сразу. Лучше бы от пули, нежели от осколка. Пуля – она, говорят, дура, но и осколки не умнее, зато разлетаются они не поодиночке, а целым облаком металла. Осколки куда страшнее. Они страшнее и по близости к смерти, и по мучениям. С рваными зубчатыми краями, большие и маленькие, острые и изогнутые. Раны от них чаще большие, чаще тяжелые. И их, проклятущих, раз в десять больше бывает, нежели пуль. Это если судить по статистике полученных ранений. Осколки везде настигали фронтовиков и укладывали их хорошо ещё, если в госпиталь, но чаще сразу в братскую могилу.
Но бывало и так, что и от пули погибали мгновенно. Раз! И уже ничто для человека не важно. Так погибать, конечно, лучше! Чтобы не мучиться. Только не верится в это «раз». Всё равно переживает человек какие-то муки, раз уж его мозг не умирает мгновенно.
Вообще-то, если быть реалистом, а не вдохновенным поэтом, сказал фронтовик, то даже порохом война не пахнет, как поёт о ней Лещенко. Порохом – это снова чересчур красиво! Даже романтично! Возвышенно! Это только для стихов годится да для песен. В обычной жизни война пахнет очень дурно. Особенно в обороне, когда все долго находятся в окопах. Тогда более всего она пахнет трижды прокисшим на теле солдата потом и мочой, которая тут же, в окопе постоянно хлюпает, если не мороз. А ещё война пахнет поносом, который от грязи и страха.
Да, да! Война настолько гадко пахнет, что лучше бы никого рядом не было, а всё равно к товарищам жмёшься, несмотря на свои и чужие ароматы, поскольку, оторвавшись от товарищей, ты вообще не жилец. Тогда и сам сгниёшь на радость особым червям. Пфу! До чего же мерзко и страшно!
Вот так на войне выходило, если обходиться без прикрас! Не бывало на войне ничего красивого! Она всех опутывала противным страхом. Стоило выпрямиться в неглубоком окопчике, где приказано держаться до последнего вздоха, как снайпер делал свой точный выстрел. Он давно тебя дожидался! Он терпелив, он умел и настойчив. Едва понадеешься на фортуну, едва расслабишься, он обязательно тебя подкараулит, как подкараулил многих твоих товарищей.
При таких порядках, сдержанно посмеялся тогда фронтовик, в кусты не сбегаешь! Там всё при себе держать приходилось. А это – хуже всего! Настолько унизительно, что лучше бы, казалось иногда, уж пуля…
А постоянное гниение трупов. Они же разбросаны всюду, поскольку нет никакой возможности их захоронить? Попробуй, высунься! Этот невыносимый сладковатый запах победившей смерти, когда ветер с нейтральной полосы в нашу сторону… Этот запах доводил людей до сумасшествия. Если морозы, то как-то легче дышалось, но летом…
После захлебнувшейся атаки тяжело раненных долго не могли собрать, если небо хоть слегка светилось. Плотный обстрел мешал живым голову поднять, а о погибших до поры и не думали. Вот и лежали они почти рядом, не добежавшие до окопа, непогребённые, разлагались. К ним и ночью подчас подобраться не получалось. От немецких ракет светло, что днём. Только высунься, сразу заметят и затеют ураганный огонь. Боеприпасы у них будто и не кончались никогда! А кто пытался, так сам на том пути замирал.
Ещё страшнее с людьми приключалось при ожидании скорой атаки. Такое внутреннее напряжение у каждого, что никакими словами не описать. В нём и страх, и отчаяние, и надежда! И даже согласие на собственную гибель, лишь бы всё поскорее закончилось! И полное смирение со своей судьбой! Там любой атеист против своей воли с богом общался! Любой коммунист на всякий случай крестился! Хоть за что-нибудь зацепиться в этой жизни.
И всё же – борьба с врагом где-то внутри всегда оставалась на первом месте. Готовность бороться насмерть постоянно в себе подогревалась. И еще сильнее она подогревалась извне. Оттого всё в человеке пребывало под столь высоким давлением, что немца и штыком колоть не приходилось. Впрочем, как и наших. Стоило лишь обозначить укол, слегка дотронуться до человека, как он замертво падал от разрыва сердца, от ужаса, от того, чего всегда более всего боялся, но всегда ждал и теперь догадался, что дождался. И человеческое сердце не выдерживало психологического надрыва. Тогда уже не штык вершил судьбы, а крепость нервов, умение забыть всё земное, все человеческое, всё дорогое и милое. Забыть жалость! Только вперёд через тела, пока сам не упадёшь замертво. Вперёд, пока жив. Только вперёд! Убивать, убивать! Так надо…
И ведь никто из товарищей тебе не поможет! Никто не остановится, как часто показывают в нечестных героизированных кинофильмах, где товарища не бросают! В кино обязательно помогут, хотя бы перевяжут…
В жизни было иначе! Запрещено было останавливаться хоть на секунду! Даже, чтобы оказать первую помощь, чтобы оттащить, прикрыть, спасти. В атаке не было права тормозить! Ни у кого! Под страхом штрафбата, под страхом смерти! Лишь атаковать, не обращая внимания ни на остервенелый огонь противника, ни на споткнувшихся рядом лучших товарищей. Только вперёд! С огнём и под огнём! До первого немецкого окопа. А там либо смерть, либо спасение!
И только поначалу это кажется странным и жестоким. Но если поразмыслить, сознаёшь, что только так и должно быть. Останавливаться нельзя! Иначе любой остановится. Остановится лишь затем, чтобы самому не бежать вперёд, чтобы самому не попасть под остервенелый огонь, чтобы передохнуть хоть секундочку, чтобы самому не нарваться на рыщущую смерть. А такой задержкой одного бойца немец, считай, сразу двух наших положит.
Если враг одного подстрелил, а другой рядом залёг, тоже не стреляет, тоже не атакует, того и гляди, атака захлебнётся. А это значит, что потери только возрастут. И все смерти, и нынешние и прошлые, окажутся бесполезными, бессмысленными, напрасными!
Помогать раненым и эвакуировать их с поля боя могли лишь медсёстры, медбратья и прочий медперсонал, для этого предназначенный. Таковы законы войны. Они очень рациональны. Они выстраданы и обильно политы кровью.
После тех откровений фронтовика я несколько ночей подряд вскакивал в холодном поту. Мама всё беспокоилась, будто кричал я в полный голос, куда-то порывался бежать, в исступлении тряс кровать.
Я и сам кое-что помню. Помню до сих пор свой ужас от тех неспешных выстраданных фронтовиком рассказов. Я хорошо усвоил истину – какая уж там красота войны?! Какая героизация, ко всем чёртям?! Слушать чужие рассказы, и то бывает настолько страшно, что спина деревенеет, а если самому пройти через такое?! Или не пройти, а и того хуже, остаться где-то гнить со вспоротым животом!
Потому люди, считающие себя порядочными, не должны позволять героизацию войны, а должны активно предостерегать человечество от неё любыми средствами – хоть действиями, хоть заклинаниями!
Война – это не место для испытания себя! Это не место для демонстрации миру своих небывалых возможностей! Война – это не место для самоутверждения! Война – это самое жуткое чудовище, созданное людьми против самих себя! Война – это ужас, грязь, страх и преждевременная смерть. Война – это исковерканные судьбы оставшихся в живых.
И хотя всё сказанное есть абсолютная истина, но война опять всё активнее используется тайным мировым правительством для управления миром в своих звериных интересах. Очень просто подорвать экономику неугодной мировому правительству страны, разрушив ее производство, поубивав работоспособное население, введя какие-то санкции на поставку в страну того, на что сами вчера и подсадили, уничтожив национальное… Много всяких последствий, отбрасывающих страны почти в пещерный век, приносит война. Потому тайному мировому правительству любые войны очень по нраву! Вот оно и провоцирует их чужими руками, оставаясь якобы в стороне. А потом наживается, восстанавливая разрушенные страны. Якобы помогает!
Сколько книг о войне самых именитых авторов я ни перечитал, но только двух авторов уважаю за достоверность во всех мелочах, часто жутких, зато правдивых, о которых другие не говорят. Это, безусловно, многоопытный фронтовик Василь Быков и, как ни странно, совсем молодой писатель, заставший войну еще ребёнком и сам не воевавший, Юрий Власов.
[justify]Тот самый Юрий Власов, фамилия которого была на слуху у всех в 60-е годы. Тот самый силач, знаменитейший штангист планеты, который только мировых рекордов установил более тридцати, а прочие его рекорды и сосчитать трудно! Но, как сам он откровенничал, на все эти рекорды работал с надрывом только ради призовых денег, которые обеспечивали ему возможность, не думая о житейских проблемах, сидеть за письменным столом и писать,
