И действительно! Такого везения у нас больше не случалось. Это в молодости всем кажется, будто самое главное в жизни ещё далеко впереди! И только в молодости кажется, будто всё, происходящее сегодня, совсем уж обыденно и не столь интересно в сравнении с тем, что нас ждёт в будущем. По крайней мере, сегодня происходит не самое важное, не самое выдающееся! И только через годы мы понимаем, как были наивны. Далеко не всё в жизни повторяется. А некоторые пустяки из нашего повседневного прошлого потом оцениваются как нечто самое главное и самое дорогое в нашей судьбе!
Вот и трибуны, такой же высокой, чтобы весь военный парад под тобой, больше не нашлось! На подобный подарок (якобы пустячок), о котором мы и не просили, был способен только наш Петр Пантелеевич. Ведь он побеспокоился не только обо мне (а таких у него еще сто тридцать человек тогда было!), но и о тебе, которую и не видел-то никогда! А вот сделал же приятное, не поленился! Сделал без какой-либо просьбы с моей стороны…
Но долг всегда платежом красен, а чем я сегодня могу ему отплатить? Я же безнадежно опоздал! Разве что продлить добрую память о нем, о нашем Петре Пантелеевиче Титове! Продлить добрую память о человеке, который ее действительно заслуживал во всём.
Снова моя шальная память потревожила ржавый гвоздик в моих мозгах. Он так и покалывает мозги одним давним эпизодом, напоминая, что когда-то мне не удалось сотворить весьма важное дело. Не удалось по чисто психологическим причинам, которые предвидеть я тогда не смог. Так, наверно, со всеми бывает?
Тот раздражающий гвоздик образовался очень давно. Почти сразу после поступления в училище. Именно тогда меня назначили редактором, так называемого боевого листка.
Вообще-то, должность «Редактор» в моём случае звучала слишком уж внушительно. Мне всего-то следовало не реже одного раза в неделю оформлять за свой взвод этот обязательный боевой листок.
Формат листка казался мне слишком крупным. Теперь такой же называют А4. В верхней его части типографским способом была крупно и витиевато выведена надпись: «Боевой листок». Чуть ниже уже сам редактор проставлял очередной номер и дату выхода в свет, а всё остальное пространство следовало заполнять чем-то актуальным или, по крайней мере, интересным для чтения.
Легко сказать, а чем же его реально заполнить?
Четыре таких боевых листка (за каждый взвод) постоянно висели в коридоре в один ряд на специальном стенде, да еще так, что были заметны отовсюду. Самым неприятным вариантом для каждого из четырёх редакторов, предполагавшим внушительный разнос от командира взвода, считалась пустота в том месте, где обязан красоваться достаточно свежий боевой листок с рукописным текстом на белом фоне.
Ох, уж этот яркий белый фон! Из-за него, окруженного темно-синим цветом равномерно окрашенного стенда, отсутствие боевого листка сразу же бросалось в глаза. А если в понедельник устаревший боевой листок продолжал висеть на стенде, то командир взвода старший лейтенант Володин его просто снимал, обнажая темно-синюю пустоту, за которую можно было и схлопотать. Впрочем, до этого я своё дело не доводил, потому кара меня ни разу не коснулась, но в потенциале она всегда надо мной висела.
Казалось бы, что все мои тревоги являлись сущими пустяками! Что стоило написать нечто умное! Но я же не Лев Толстой, чтобы каждый раз что-то из себя выдавливать.
Конечно, поначалу всё было и не столь уж сложно. Я писал еженедельно какую-то отписку, не мудрствуя лукаво, писал очень крупным почерком, чтобы свободное пространство листка заполнялось поскорее, но с каждым разом такая работа мучила меня всё сильнее. Я выдыхался.
Да и времени, потерянного на столь бестолковую работу, было очень жалко. На первом курсе вообще, что ни день, то сплошной цейтнот, а ведь ещё и письма домой следовало как-то написать, а тут – на тебе! Периодическое индивидуальное наказание! Никому это не нужно, а ты садись и пиши очередной листок, который даже со скуки никто читать не станет! Да и я бы не стал, но писать-то приходилось мне!
Постепенно мой талант иссякал!
Но повторяться-то нельзя. В том и состояла главная трудность! Я уже обо всём писал! Я писал о принятии присяги, писал о кроссе на три тысячи метров и его результатах, писал о контрольной работе по физике и начертательной геометрии, о культпоходе в кинотеатр, о заступлении взвода в гарнизонный караул, о приближающейся экзаменационной сессии, о наших передовиках в учёбе и отдельно о передовиках в спорте, о необходимости искоренять штатские негативные привычки, даже, в конце концов, о недостатках при чистке сапог, но однажды я всё же стал задыхаться.
У меня наступил устойчивый творческий кризис, руки опустились до земли и я догадался, что пора открывать кингстоны и идти ко дну, ибо в противном случае я упрусь в неминуемый позор. Меня все станут распекать, воспитывать и прорабатывать, а я буду всё это тупо впитывать, не смея защищаться. Не смогу же я при всех признать свою творческую немощь, мол, хоть карайте меня, но больше не могу! Это равнозначно тому, чтобы самому расписаться в публичном крахе собственной личности!
Я постоянно нервничал и лихорадочно искал новые темы, но никто так и не протянул мне руку помощи. Все оправдывались, главным образом, отсутствием писательского таланта. Даже Дмитрий Зарянкин, у которого внезапно для всех так мощно прорезался поэтический дар, что он вообще ничем не занимался, лишь целыми днями писал длинные поэмы, а потом искал того, кто их станет слушать, и тот отговорился от меня чрезвычайной занятостью.
От отчаяния я в своём взводе уже и художников выискивал, мечтая украсить боевой листок яркими зарисовками, шаржами или карикатурами с минимумом текста, но и в таком умении никто у нас не признался.
В общем, мне предоставили право одному сплавляться по течению!
Если бы хоть до сессии дотянуть... Тогда удалось бы на весь боевой листок забацать огромную таблицу с результатами сдачи зачетов и экзаменов каждым курсантом, но сессия еще не скоро, а писать надо теперь! Да и таблицы вечным спасением не стали бы! Голова у меня всё сильнее пухла, хотя и прочих проблем было не сосчитать!
Ничто нас так не мучает, как собственные слабости, но при должном напоре когда-то сдаются даже они! И однажды ко мне пришла-таки перспективная идея. Более того, она мне так понравилась, настолько меня воодушевила, что основательно завладела моим сознанием. Я даже возликовал, предчувствуя, что попал в самое яблочко, хотя ещё предстояло воплотить свою идею в тех самых боевых листках. В общем, до триумфа было далеко!
И всё же от перевозбуждения ближайшей ночью мне приснилось, как все товарищи собрались у моего боевого листка, уже и из других взводов здесь же толпятся, все читают и все восторгаются. Восторгаются и моим материалом, и мною. Вслух говорят: «Надо же! Кто бы мог подумать, что он на такое способен?!»
Совершенно ясно, что все были крайне удивлены и растроганы. Все недоумевали, почему они раньше не замечали рядом с собой столь огромного таланта и назначили меня не редактором газеты «Правда», а всего-то редактором зачуханного боевого листка.
– Но истинный талант везде себя проявит! Он везде пробьет себе дорогу! – говорили обо мне. – Потому даже такая мелочь, как еженедельный боевой листок, написанный талантливой рукой, вызывает саму большую гордость всего нашего взвода. Нет! Даже не взвода, а всего нашего курса! А, может быть, даже всего училища! – Ребята! Качать автора! – восторженно предложил кто-то.
– Качать его! Качать! – поддержали все.
– Не надо! – закричал я, открывая глаза, и сразу перед собой увидел разъяренное лицо своего командира отделения рядового Сюнюкаева.
Он стягивал с меня байковое армейское одеяло и яростно выкрикивал:
– Зачем не надо? Зачем не надо? Вставай! Моя твоя говорит! Подъем была! Подъем была!
Сны снами, но новая идея будоражила меня ежеминутно, хотя делиться ею мне ни с кем не хотелось, потому я решился обратиться к начальнику курса напрямую:
– Товарищ капитан! У меня, как редактора боевого листка к вам есть просьба.
– Почему не по команде обратились? – не очень строго, но всё же укорил меня Пётр Пантелеевич.
Этот упрёк был вполне прогнозируемым. Всё же начальнику курса для порядка следовало приучать нас на первом году службы к уставным положениям. Потому я ответил уверенно, не оправдываясь, даже с некоторым вызовом:
– Так ведь редактор боевого листка при выполнении своих обязанностей должен быть лицом самостоятельным в своих журналистских действиях! Для объективности!
Пётр Пантелеевич по-доброму усмехнулся:
– Вот оно как! Сам придумал?
Я промолчал, а он не стал развивать эту мысль и только уточнил:
– И в чём же суть просьбы?
– Товарищ капитан! Мне для боевого листка нужно взять у вас интервью!
– Даже так? – по-прежнему с доброй усмешкой, которая мне, как я понял, ничем не угрожала, уточнил начальник курса. – А ты, случаем, у нас не юмористический журнал представляешь?
– Нет! Дело вполне серьёзное! – стал я защищать свою идею. – Вы наш командир уже почти год. С некоторых сторон мы вас неплохо изучили, но ведь знаем лишь самые формальные сведения, а нам этого недостаточно. Всем по-человечески интересно знать историю вашей жизни! В самом крайнем случае, хотя бы автобиографию, но не слишком сухую. Я могу задавать вам простые вопросы, а вы будете мне отвечать. А потом вы с готовым материалом ознакомитесь, и можно будет его окончательно отредактировать…
– Это понятно! Но почему же вы решили начать с меня? – уже серьёзно спросил Пётр Пантелеевич.
– А у меня в планах есть и командиры взводов, и старшина нашего курса, а если вы разрешите, то и начальник факультета полковник Макунин со своими заместителями. Они же еще и фронтовики, что нам особенно интересно…
– Ого! Да вы, уважаемый, собираетесь не иначе, как до главы советского правительства дойти? – весело подколол меня Пётр Пантелеевич.
Я промолчал, выжидая окончательного решения начальника курса.
– Хорошо! – уже серьёзно сказал Пётр Пантелеевич. – Работайте! Но начинайте с товарищей своего взвода, а потом, как-нибудь, обсудим ваши дальнейшие планы. Договорились, товарищ редактор?
Мне оставалось лишь согласиться, хотя в таком виде моя идея теряла прежний блеск, да и интерес к боевому листку мог оказаться значительно ниже.
[justify]Но когда я приступил к осуществлению своего замысла, то напоролся на трудности иного рода, которых никак уж не предвидел. Дело в том, что никто из ребят нашего взвода (а я к каждому обращался без свидетелей, чтобы не вызывать в его адрес иронических
