Особенно обидно было обнаруживать свои вещи на грязном полу, изрядно уделанные свекольной макловицей. Такое тоже случалось, а молодые и сильные ребята от огорчения не всегда ограничивались только жесткими пререканиями.
В то же время некто, демонстрируя накачанный голый торс, торопливо одевался в парадную одежду, а кто-то еще в кальсонах спешил в умывальник, явно, не успевая за остальными. Кто-то кричал кому-то и ругался. Кто-то радостно пел в унисон со своей душой, предчувствуя замечательный вечер!
И все курсанты в нашем стометровом коридоре и в примыкавших к нему кубриках (спальных помещениях) представляли собой действующую и очень шумную модель броуновского движения. Кто-то, перепрыгивая через случайные препятствия, спешил в каптерку или в умывальник. Кто-то стремился в туалет, где в самом разгаре оказалась водоструйная уборка, или пытался вернуться обратно. Но абсолютно все отчаянно спешили! Все суетились, одевались, раздевались, брились, мылись, в общем, лихорадочно готовились к желанному увольнению в город.
В период столь массового головокружения в нашей казарме приходилось видеть много интересного, но было совершенно немыслимо хоть кого принудить заниматься сопроматом! Однако Робинзон обстановку на курсе представлял по-своему. И стоически ждал счастливого случая, будто начинающий рыбак, уверенный в своём успехе.
В итоге он всё же заполучал кого-то из якобы жаждущих торжества истины курсантов. На самом деле кому-то, не собиравшемуся в город, становилось жаль одинокого Робинзона, и тогда он обращался к доценту с якобы давно волновавшим всех вопросом по его любимой науке.
С того момента Робинзон преображался. Это надо было видеть! Он принимался добросовестно исполнять свою важнейшую в жизни роль.
С воодушевлением, которое прямо-таки многоструйными фонтанами выплёскивалось на присутствующих, он принимался что-то объяснять, прикидывать различные схемы нагрузок, тут же рассчитывать их, хоть сосредоточенные, хоть распределенные. Он чертил эпюры сил, эпюры моментов и эпюры напряжений, тут же яростно перечёркивал их, как не особо удачные, чертил всё заново, добавлял в конструкцию жесткие опоры и опоры на катках, убирал оказавшиеся бесполезными элементы конструкции, рисовал мнимые силы и моменты, вырывал листы из своей тетради и объяснял, объяснял и объяснял. Объяснял тем, кто его не слушал.
Но в заполненное творчеством время курсанты ему и не требовались. Робинзон настолько упивался решением любой задачи по сопромату, что она его удовлетворяла сама собой. Его было невозможно узнать!
По ходу дела Робинзон, всё сильнее распаляясь, скидывал шапку, отбрасывая ее, куда попало, ввиду полной ненужности в данный момент. Чуть погодя, на спинку стула швырялось скомканное пальто. И он, ни на секунду не останавливаясь, всё чертил и чертил свои эпюры, выявлял реакции конструкций, рассчитывал прогиб балок, расписывал заумные эмпирические формулы, сопровождая их непонятными никому объяснениями и морем собственных эмоций...
Наконец, наступал момент, когда разогретый неподдельным энтузиазмом Робинзон ослаблял галстук, потом, не довольствуясь достигнутым эффектом, стягивал его с себя, развязывая узел. А через какое-то время уже и рубашка, давно мокрая насквозь от рабочего напряжения, летела в сторону, куда придётся.
Робинзон оставался в видавшей виды майке. Он усиленно работал и не замечал, что курсанты давно не оценивают элегантность его технических решений. Курсанты в числе немногих, оставшихся к тому времени рядом с Робинзоном, лишь устало смотрели любую и, как правило, достаточно серую телепередачу.
В конце концов, Робинзон, распаренный непрерывной работой в течение двух-трёх часов, удовлетворялся достигнутым результатом и начинал процедуру постепенного свёртывания своих творческих порывов. Он рассеянно одевался до исходного состояния, еще рисуя заодно эпюры, и когда на нем, наконец, оказывалась известная всему училищу дранная шапка с опущенными клапанами, ставил точку на консультации, рассеянно благодарил всех присутствующих за внимание к сопромату и тихо удалялся, никому не мешая. И притом не забывал вежливо попрощаться с одуревшим от вынужденного безделья дневальным, давно оседлавшим ввиду временной удаленности начальства неприкосновенную в обычное время тумбочку.
Можно добавить, что в течение семестра каждый курсант, так или иначе, отчитывался перед Робинзоном за усвоение всего учебного материала. И за несколько домашних работ, разных по объему и сложности. Тем не менее, досконально в них мало кто разбирался. А Робинзон из-за этого сильно переживал, едва обнаруживал, что мы ничего не смыслим в его любимом деле, и всегда наводящими вопросами сам подсказывал нам решения, проявляя при этом невиданную находчивость. И делал так лишь затем, чтобы мы уверились, будто самостоятельно пришли к правильному ответу. Выходило так, будто Робинзон ещё и наше самолюбие берёг!
За это мы были ему благодарны, ещё не понимая одной важной и безрадостной истины. Сопромат потому и стал для нас почти непостижимым предметом, что Робинзон был беззаветно увлечён только им, своим любимым сопроматом, однако не был увлечен методикой его преподавания. А это – не одно и то же! Преподавание требовало не только любви к сопромату, но и многих иных качеств, которыми Робинзон не обладал.
Ему бы чуть больше методического мастерства, без которого хороший преподаватель невозможен, но наш Робинзон так и остался прекрасным человеком, хорошим конструктором и инженером, но не стал настоящим преподавателем, умеющим учить учиться.
Печально, но факт!
79
Такое с преподавателями вузов случается не столь уж редко. Дело тут только в личностях.
Чтобы стать хорошим педагогом, прежде всего, конечно же, надо досконально знать свою науку. Это условие обязательное, но, как принято говорить у математиков, недостаточное. К этому обязательно следует приложить умение таким образом преподносить учебный материал, чтобы его могли усвоить. А это, поверьте мне на слово, особое искусство, которое не всем по плечу. Его мало знать, его нужно уметь применять на практике. Это-то у многих преподавателей и не получается в силу каких-то личных особенностей.
Потому навсегда останется истиной несколько обидное для части преподавателей утверждение, будто плохи не студенты, не разобравшиеся в изучаемом предмете (если они действительно учатся, а не изображают учебу), а плох преподаватель.
Да! Плох преподаватель, который, во-первых, не обеспечил студентам возможность понимания, а во-вторых, не увлёк их своим предметом настолько, чтобы они дальше «копали» его науку уже самостоятельно, подгоняемые собственным интересом.
У нас же в высшей школе издавна считается, будто преподаватель, имеющий учёную степень, безусловно, лучший, нежели ее не имеющий. А ведь в большинстве случаев это полная чушь!
Но официальное заблуждение чрезвычайно живуче. А как же иначе, если оно подпитывается деньгами и потому многим в системе высшего образования банально выгодно.
На практике же очень часто лучшим преподавателем оказывается некто без всяких учёных степеней, но обладающий комплексом совсем иных достоинств, которые не оплачиваются деньгами.
Зато даже плохим преподавателям, но со степенями, всегда платят значительно больше, нежели хорошим, но без степеней. Ведь принято считать, опираясь на какие-то мифы, будто у остепенённых значительно выше квалификация. «А как же?! Он же – кандидат! Он же – доктор!»
Вполне возможно, что бывает и так. Может, степень и помогла кому-то стать прекрасным преподавателем! Вполне возможно, что при написании диссертации человек глубоко постиг свою науку и это пошло ему на пользу! Но я думаю, что перед началом дискуссии всё же следует уточнить, о какой квалификации идёт речь? О квалификации ученого или о квалификации преподавателя? Это же не одно и то же!
Разве к учёной степени само собой прикладывается методическое мастерство и талант педагога? Совсем не обязательно. Мне и самому не однажды приходилось учиться у докторов наук, которые в роли профессоров были беспомощны и смешны, хотя являлись действительно крупными учёными. Но даже в быту они изъяснялись путанно, бессистемно, не умели объяснять самые простые понятия. Вот такие бывают конфузы!
Один из них, очень хороший пример, академик Сахаров. Слушать его было как-то неудобно (я у него не учился, но всё же слушал не раз). Неудобно за него самого, насколько корявой казалась речь величайшего физика планеты. Причем, величайшим его назвал вовсе не я, а самые выдающиеся советские физики-ядерщики. Думаю, что им можно поверить.
Звание профессор – безусловно, высокое звание, но оно не про них, не про тех липовых профессоров! Профессор – это всё-таки менее всего ученый, а более всего преподаватель! Однако на любую ученую степень доктора наук у нас почти автоматически навешивают ученое звание профессор. Отвратительная, необоснованная и вредная практика, считаю я.
В этой практике явно просматривается чей-то корыстный умысел. От него и исходит искусственное возвеличивание занятий наукой в сравнении с преподавательской деятельностью. А тем, кто не связан ни с наукой, ни с преподаванием бывает сложно разобраться, насколько это обосновано или же наоборот. Ведь застилают глаза населению всякими учеными степенями, званиями и регалиями, премиями и наградами – всем тем, что часто имеют так называемые ученые, но никогда не обнаруживается у педагогов. Вот и получается, будто преподаватели менее значимы для общества, нежели даже самые липовые ученые, ставшие такими же липовыми кандидатами в доктора!
К тому же педагоги объективно проигрывают ученым ещё и потому, что учат студентов только устаревшим, можно сказать, вчерашним знаниям! Но это зависит не от них и не может быть ими изменено!
Но преподаватели действительно всегда преподают прошлые знания, давно открытые, давно известные. Их знания заметно отстают от наиболее «свежих» идей и теорий в самой науке. Вот только иначе и быть не может, поскольку любая система образования не может идти вровень с наукой. Теоритически хотелось бы, конечно, чтобы инженеры владели самыми новыми научными идеями! Хотя бы в интересах внедрения всего самого передового в производство, и всё же такое невозможно!
[justify]В этом вопросе всегда выстраивается некая технологическая цепочка. Сначала нечто ранее неизвестное в науке открывается учёными, только этим делом и занимающимися. Они своими публикациями выносят это новое на обсуждение коллег, которые осмысливают его и
