А как в действительности сложилось всё у Сильвы Васильевны на исходе ее трудовой деятельности, я так и не узнал. Мог ведь приехать в Казань на встречу выпускников на четверть века после выпуска, но служебные дела тогда настолько меня зажали, действуя заодно с нетерпеливым начальством, что сорвалась моя поездка. И теперь до боли жаль.
Больше всего, даже скрывая это от себя, я надеялся увидеть почему-то именно ее, Сильву Васильевну! Хотелось рассказать, что и мне потом пришлось много лет преподавать. Что именно ее я вспоминал чаще других, как самый достойный образец преподавателя. Именно ее методику старался воплощать в своей практике. И вообще, я нисколько не покривил бы душой, признавшись, что она мне тогда нравилась не только как преподаватель. Мне очень импонировала ее манера поведения.
Но своё тёплое слово Сильве Васильевне, не поехав в Казань, я так и не сказал. А ей было бы приятно узнать о моей искренней благодарности и моем восхищении ее трудовой деятельностью. Мы все нуждаемся в поддержке, которая выражается в честно заслуженной похвале!
А я будто пожадничал. Мой долг так и остался за мной… Очередной не отданный долг. К тому же потом мне сообщили, что Сильва Васильевна и сама обо мне спрашивала, не приехал ли, где теперь? Странно даже – как она могла меня запомнить? Среди выдающихся математиков я у неё не числился. Выходит, запомнить могла только в том случае, если помнила всех, кого когда-то учила. А она могла! Я же говорил – умница!
Сильва Васильевна вела у нас математический анализ. Читала для всего курса лекции, а в нашем взводе проводила ещё и практические занятия. Её наука непростая, требующая скрупулёзной точности в словах, символах, в действиях. Ошибёшься хоть в чём-то – всех запутаешь. Сразу вопросы валом пойдут. Начнёшь истину раскапывать – занятие скомкаешь! Тут нужен особый дар! Это же – математика! А у нашей Сильвы была безукоризненная строгость математических выкладок, абсолютная ясность мысли, простота изложения, чувство времени! Никогда сама не путалась и нас не путала! Как есть, умница!
И на посторонние темы не отвлекалась. Разве однажды, когда я опоздал на практическое занятие. Но тогда наш заместитель командира взвода Генка Панкратов сразу за меня вступился:
– Товарищ преподаватель (так принято было обращаться)! Этот курсант выполнял важное задание! Прошу за опоздание проявить к нему снисхождение! – красиво выразился Генка.
Сильва Васильевна улыбнулась:
– Ну, если командир просит о снисхождении, тогда – другое дело! Снисхожу! Но вы меня, как я понимаю, разыгрываете! Так ведь?
– Нет, Сильва Васильевна! Без подвохов. Вы же по журналу заметили, что курсант Матвеев более месяца числится в госпитале. Так вот, именно с ним задание и связано. После сложной хирургической операции нам приходится его подкармливать! Приходится носить ему еду в железнодорожную больницу. С этим опоздание и связано. Обычно успевали.
– Ну, что же! Похвально! Не пристало товарищей в беде оставлять! Проходите, товарищ курсант, садитесь! – подвела итоги Сильва Васильевна. – А теперь продолжим занятие!
Может, тогда она меня и запомнила?
Если же моё задание объяснять подробнее, то суть его заключалась вот в чём. Я дружил с Олегом Матвеевым. В отличие от меня, он в нашем взводе считался уважаемым «лосем», однако с некоторых пор на финише на него было страшно смотреть. Очень уж задыхался и во время бега, и особенно потом. И скоро выяснилась причина. В ходе планового медицинского осмотра врачи обнаружили значительные затемнения в одном лёгком.
Олега направили в гарнизонный госпиталь. Там диагноз подтвердили и рекомендовали хирургическую операцию, однако делать ее в госпитале не рискнули.
С операцией намечались сложности. Дело в том, что операции на лёгких, которые к тому времени стал делать Фёдор Углов (советская медицинская знаменитость), в Советском Союзе освоили очень немногие хирурги. В массовом порядке их делать ещё не умели!
Олегу в чём-то повезло – ему можно было удалить лишь верхнюю часть лёгкого, чтобы оставшаяся часть продолжала работать. Но… Но хирурги предлагали сделать операцию весьма нерационально. Либо удалить лёгкое полностью, либо с нужной стороны вырезать рёбра, чтобы подобраться к верхушке лёгкого, а уже потом… Вроде бы нормально, но в таком случае сердце навсегда останется без защиты от внешних воздействий. Инвалидность!
Олегу порекомендовали обратиться к некому Морозову – рядовому хирургу, работавшему в железнодорожной больнице Казани. Намекнули, будто он творит чудеса. Надо верить в свою удачу! Вручили направление от госпиталя, материалы обследования и извинились, что сами пока не в форме.
Морозов не стал ссылаться на то, что больной поступил из другого ведомства, а сразу поставил Олега в очередь на операцию. А потом сам её и сделал. Сделал по своей особой методике, которая была совершенно новаторской. Он сумел удалить всего-то больную верхушку лёгкого, оставив рёбра целыми! Как он объяснил Олегу, сделал из рёбер форточку, а потом ее захлопнул!
Вот так хирург! Вот так мастер! Но для меня было особенно важно, что он не имел никаких ученых степеней и даже не стремился их получать! Очередь из больных к нему не заканчивалась, и ответственный хирург не считал возможным подводить тех безнадёжно больных людей, которые молились на него, как на бога, чтобы терять рабочее время на всякую ерунду. К тому же со всей страны к нему, что ни день, съезжались доктора медицинских наук, профессора, кандидаты и обычные хирурги, чтобы перенять передовой опыт! Уж они-то могли хотя бы из благодарности помочь Морозову и с написанием, и с защитой диссертации. И никто бы их в этом не упрекнул, ведь всем было понятно, что подобная протекция была бы весьма справедливой по отношению к такому хирургу. Но он не захотел!
Я уж вспомню свою роль в том давнем деле до конца.
Она была проста и связана со следующим обстоятельством. Несмотря на то, что в областной железнодорожной больнице пациентов кормили вполне нормально, Олег постоянно был голоден, а хирург Морозов его аппетит лишь поощрял: «это пойдёт тебе в плюс». Потому я и вызвался каждое утро относить из курсантской столовой порцию еды Олегу в больницу. К тому времени до нормального веса ему не хватало около двадцати килограммов!
В моём деле мне повезло с расстояниями! Если бы в железнодорожную больницу лететь напрямик, как птица, то весь путь уложился бы в километр. Но я летать не умел, потому свой маршрут проложил по земле. Разумеется, он был значительно длиннее, чем по воздуху, но в два раза короче того, по которому я должен был ходить официально, то есть через контрольно-пропускной пункт училища. Я же перелетал через забор!
Каждое утро мне приходилось проделывать не только свои обычные делишки, но и много дополнительных, уже в интересах Олега. Ещё до общего завтрака предстояло сбегать в столовую; загрузить едой небольшой армейский термос; между тем позавтракать самому; отнести еду Олегу в больницу; вернуться в казарму, чтобы оставить в ней шинель; в столовой сдать термос в мойку; потом мчаться на свои занятия в учебный корпус, определяемый расписанием занятий. Всё это территориально было разнесено и удалено. Мне же нигде не давали «зелёную улицу». Всё приходилось «пробивать» личным напором и, так сказать, обаянием. Где как получится!
При такой напряженности утреннего времени трудно было не опоздать, хотя я почти всегда успевал. Главным образом, за счёт личного энтузиазма – весь маршрут преодолевал бегом, туда и обратно.
Но иногда мешало непонимание. Например, любого, кто на занятия или с занятий следовал без строя (как приходилось поступать мне), ждала кара училищного патруля. Его не интересовали какие-либо оправдания. Для отчёта ему требовались только списки нарушителей установленного порядка! Разжалобить патруль проблемами своей трудной судьбы никому не удавалось.
В потенциале самые большие сложности мне создавали два офицера нашего училища, о которых среди курсантов неспроста ходили страшные легенды.
Первый из них – майор Воропаев. Он занимал должность офицера по режиму. В его задачу входило обеспечение жёсткого пропускного порядка, то есть исключение проникновений в училище посторонних лиц или даже своих, но в неустановленных местах, иначе говоря, через забор. Ведь самовольщики показывали возможным лазутчикам пути скрытного проникновения в режимное военное учреждение, не сознавая этого. И не надо на этот счёт ухмыляться, ибо секретных документов и секретной техники, ее узлов, схем и описаний в училище было предостаточно. И почти всё представляло реальный интерес для противника.
Вторым препятствием для меня мог стать подполковник Погодицкий, начальник строевого отдела училища. В его служебные обязанности по совместительству также входило обеспечение того самого порядка, которым занимался и майор Воропаев.
Эти два офицера не только своими служебными обязанностями, но и проявляемым в этом деле усердием не зря слыли непримиримыми врагами всех училищных самовольщиков, лихо перескакивающих через заборы.
На беду самовольщиков, оба офицера в молодости являлись самыми настоящими мастерами спорта СССР по хоккею на льду и, как о них часто судачили, даже через много лет после выступлений в соревнованиях без особого труда догоняли любого курсанта, как бы лихо он не драпал. Потому курсантов это стимулировало совершенствовать свою кроссовую подготовку. Что тоже хорошо! Но и она не всегда выручала. Периодически по училищу расходилась информация о новых «жертвах» нарушения пропускного режима и чем для них закончились незаконные похождения.
[justify]К чести майора Воропаева, его методы работы не исчерпывались только бегом. Они оказались весьма разнообразны. Например, иной раз в самое ходовое для самоволок время он поджидал курсантов возле их любимой тропы. Нарушители сваливались в его руки, словно кур во щи! Иногда он заранее мазал солидолом заборы в наиболее популярных местах, а потом на утренних построениях выискивал курсантов, которые жирно испачкали обмундирование. Такое скрыть было очень сложно, ведь от солидола не так-то просто освободиться, даже если заранее припасти растворитель и кучу ветоши. Но кто же этим занимался в действительности?! Солидол всякий раз становился надёжной уликой нарушения режима и почти катастрофой, ведь нарушителя обычно отчисляли из
