Ночное раздражение давно рассеялось. Теперь всё чаще кто-то шутил, а остальные дружно реагировали – то ли смеялись, то ли сами что-то рассказывали.
– Вот что, ребята! – заговорил полковник Пущай. – Перед вами стоит еще одна сложная задача, но будем ли её решать или нет, ваше дело!
Мы напряглись.
«Неужели опять придётся браться за буссоли?!»
Теперь этого никто не хотел, заранее сопротивляясь всем своим нутром, потому мы молча уставились на полковника. Даже Генка Панкратов не выразил желания прокладывать очередной буссольный ход, хотя он – командир, ему положено вести нас и в новый бой.
Мы молча ждали, и тогда полковник с усмешкой произнёс:
– Хорошо бы сейчас костёр разжечь! Вы как думаете? Да только сушняка здесь не видно, и дождь моросит!
– Это мы мигом! – многие возбудились такой идеей, и все стали выискивать под ногами и, главное, вокруг разбросанного кучками мелкого кустарника любой сушняк.
Кто бы знал, как сильно сближает людей огонь ночного костра! Это надо лично прочувствовать!
Языки пламени нас согрели. Отблески костра с треском гуляли по счастливым лицам моих товарищей, гордых тем, что они преодолели своё неумение! Преодолели внутреннее сопротивление и стали победителями и себя, и сложных обстоятельств.
Охватив костёр неплотным кольцом, мы расслабились рядом с ним, сидя и лёжа, но спать уже никому не хотелось. Костёр подпитывал нас столь простой, но и необычной для нашей повседневности энергией, которой нам, как оказалось, так не хватало раньше.
Вроде бы, ну что в том костре и в ночной атмосфере товарищеского бодрствования могло быть таинственного и романтического? Но нам безотчётно именно так и казалось, и всё нравилось! Уставшими телами мы чувствовали, что занимаемся хотя и трудным, но важным для страны делом, и от этого наполнялись уверенностью, что приняли правильное решение, поступив именно в ракетное училище. И теперь никто с этого пути нас не собьет!
Все завороженно наблюдали за пляшущим пламенем и разлетающимися по ветру искрами. Даже дождь перестал моросить, так и не намочив траву.
– Товарищ полковник, а вы ведь воевали? – надеясь на интересное повествование, спросил Генка Панкратов, когда настала пора что-то сказать.
Все замерли в ожидании, глядя на полковника, орденские планки которого сами отвечали на этот вопрос. Он очень долго не отвечал, хотя вопрос мимо себя не пропустил. Только смотрел на огонь, ковырялся ровной, словно указка, палкой в костре, молчал и, пожалуй, не знал, как нам ответить покороче.
Молчали и мы, охваченные беспокойством, не задели ли запретную для полковника тему. Наконец, он буднично произнёс, по-прежнему глядя на огонь:
– Как же без этого? Я же с двадцать пятого года. Как семнадцать в феврале 43-го исполнилось, так сразу и призвали. Правда, сначала не на фронт. Сначала я в артучилище попал. Там девять месяцев нас, успевших окончить девять классов, а кто и десять успел, учили артиллерийским премудростям. Тогда столь грамотных призывников набиралось немного. А в феврале 44-го всех в роли младших лейтенантов, ещё необстрелянных, отправили на фронт командовать теми, кто знал и пережил в тысячу раз больше нашего. Но тогда на фронте уже не было так страшно, поскольку закончилась безысходность отступления. Воевать по-настоящему я начинал с Кенигсберга. И как-то уцелел в той мясорубке, сам не знаю, каким образом мне повезло. А через год и два месяца война закончилась. Почти для всех закончилась, хотя многих потом на Дальний Восток перебросили. Там они, уже порадовавшиеся победе над Германией, порадовавшиеся своей везучести и живучести, и повстречались со смертью. Уже в войне с Японией. Но меня такая участь обошла стороной, как видите. Вот и всё, пожалуй!
Нашему окружению стало очевидно, что разговор окончен. Полковник по непонятным причинам продолжать его не захотел. Может, тяжело было вспоминать. Тем не менее, кто-то из моих товарищей проявил излишнюю простоту:
– Может, что-то интересное там было…
Полковник Пущай взглянул на него, как на ребёнка, не понявшего суть разговора взрослых, потом долго ворошил хворостиной вяло прогорающий костерок, видимо, чтобы ослабить возникшее внутри напряжение, и уже потом спокойно, без эмоций и нравоучительных интонаций, выдал убийственную фразу:
– Война интересна только тем, кого она непосредственно не затрагивает. У остальных на войне бывает не интерес, а ежеминутное ожидание беды! Ожидание своей гибели. Постоянное изматывающее душу ожидание. Даже во сне!
Никто не посмел уточнять высказанную мысль, но мне подумалось, будто всем она стала ясна на всю глубину. Каждый представил свой собственный ужас ожидания смерти.
Дальнейший разговор угас, по сути, не начавшись, и всё же оставил неприятный осадок в душе каждого. Стало понятно, что опытный человек, сидящий перед нами, знает о войне такое, о чём мы могли знать только понаслышке, чего мы не могли ни прочитать, о таком не пишут, ни увидеть в кино, такое не снимают, однако делиться с нами, что нас несколько обижало, он явно не желал.
Действительно, что мы знали о войне? Разве, что время тогда было немыслимо тяжёлое, изматывающее, кровавое, голодное? То есть о войне мы не знали практически ничего, мы лишь ощущали ее как большую беду всего народа! И всё! Но даже эти ощущения возникали у нас не на основе личного опыта, а лишь как результат того, что мы слышали от кого-то, узнавали из книг, а чаще из кинофильмов, наивно принимаемых за абсолютную истину, но были ли те знания истиной?
Нет! Конечно, не были! Мы и сами понимали, что все усвоенные нами сведения столь незначительны и поверхностны, если даже верны, что нам не терпелось самим узнать и даже пережить любые настоящие обстоятельства того времени. Но мы опоздали! Мы родились после войны. Теперь для нас ее познание почти невозможно. Война давно закончилась.
В то время мы думали именно так – война закончилась! И другой войны, казалось нам, скорее всего, уже не случится. Не совсем же спятили наши враги на Западе, зная советский оборонный потенциал!
Но никто и подумать не мог о том, что не стоило нам тогда совсем уж зарекаться! Очень скоро многие мои товарищи испытали прелести войны по полной программе. Хорошо ещё, хоть не на своей территории, а в так называемых горячих точках. Но там им хотя бы за своих близких, находившихся в безопасности на родине, не было столь тревожно. Всё же война вдали от родины – это совсем другая история! Другие цели, другие ценности, другие потери, если сам выжил, конечно…
– Я прекрасно понимаю, о чём вы хотите знать! Это меня тоже беспокоило! – вдруг заговорил полковник. – Только никогда не просите рассказать. Я не о себе, а вообще. Не просите, ребята, фронтовиков рассказывать правду о войне. Всё равно, никто не расскажет!
От этой фразы мы встрепенулись, но едва она закрутилась в мозгу, как все ушли в себя, стараясь понять причину столь категоричного и столь же неожиданного предупреждения. Нам, мальчишкам, которым не исполнилось и двадцати, понять это было сложно. Хотя многие и сами давно подметили массовое нежелание фронтовиков вспоминать подробности войны и удивлялись тому.
Ведь очень странно! Вроде бы все вспоминают ту войну, называемую священной. Вспоминают по-разному. Вроде бы часто о ней пишут, объясняют, соболезнуют, поминают, а на деле-то ничего не сообщают о самой войне, только о каких-то частных случаях, о некоторых происшествиях, о личных потерях. А действительно, почему так?
– Почему? – именно это слово вдруг вырвалось у кого-то. – Если нам никто не расскажет, то пусть уж так и будет. Пусть! Но всё же хочется узнать, почему никто нам не расскажет? Что за секреты оберегают от нас столько лет?
– Это как раз очень трудно объяснить! – произнёс полковник и задумался. Потом продолжил совсем тихим и не очень уверенным голосом, будто говорил сам с собой. – Причины, пожалуй, у всех разные, только результат всегда одинаковый! Может, кому-то нечего рассказать. Бывает, что со страху ничего не запомнил, да и, вполне возможно, не умеет рассказывать интересно. Бывает и так! Может быть и так, что в боях человек ни разу не участвовал, находясь на фронте, а врать, слава богу, не хочет! Но чаще фронтовикам становится стыдно оттого, что рядом с ними очень буднично погибали настоящие герои. Понимаете? Герои погибали, а они сами, хотя и были так себе, но выжили. Стыдно бывает честным людям, что не они погибли! Будто где-то трусливо прятались. Стыдно, будто те герои свои жизни вместо них отдали! А бывает и так, что проявил человек слабость, элементарно струсил, мог кого-то спасти, да не стал, не рискнул. Потом всю жизнь себя винит. Разве о таком запросто расскажешь? А о чём-то другом он и думать не хочет. Но я знаю и подлинных героев, которые себя хвалить ни за что не станут! Наград у них маловато, или совсем нет, поскольку не заметили их в своё время, а сами не напрашивались, – так, кто же теперь в их героизм поверит, считают они сами, потому и молчат!
– Если наград много, тогда доверия, конечно, больше! – заметил кто-то из наших. – С наградами чему угодно скорее поверят!
– Всякое в жизни случалось, – задумчиво произнёс полковник. – Да и награды бывают разными. Кстати, вы, наверно, слышали про Мелитона Кантарию?
– Слышали, конечно! – сразу откликнулись многие. – Это он водрузил знамя победы на рейхстаг! Герой Советского Союза! И что с ним?
– Мне пришлось его видеть лично.
– Повезло! – позавидовал кто-то.
– Ну, да! – подтвердил полковник. – Повезло! Он в нашу часть по приглашению командования приезжал. Для встречи с личным составом полка. Подробности рассказывал, с какими трудностями они знамя на рейхстаг поднимали. Страшно, говорил, было. Не оттого, что стреляли отовсюду, к этому бывалые фронтовики привычны, но очень уж опасно оказалось наверх взбираться. Там ведь лестницы наружные, не парадные, и разрушенные взрывами, да и на такой высоте он никогда не был.
– Вот видите! – неожиданно упрекнул полковника Володька Ермаков. – Кантария подробности о войне всё же рассказывал…
– Рассказывал! Это точно! – подтвердил преподаватель. – Только что бы он рассказывал, если бы его про звезду Героя спросили? Ведь ещё три таких же группы, которые с такими же знамёнами опередили Кантарию, так и остались неизвестными.
– Это как?!
[justify]– Очень просто! Мелитон Кантария и Михаил Егоров не были тогда первыми, хотя именно так в истории штурма рейхстага навсегда и записано. – ответил полковник Пущай. – Да что говорить о других, если даже лейтенанту Бересту, замполиту батальона, который с Егоровым и Кантарией на равных пробирался на ту крышу и закреплял знамя, Героя почему-то не присвоили! Кто бы потом поверил самым правдивым рассказам
