О, боже! Как же в первую казанскую зиму меня мучили те жуткие морозы! Что там лыжные кроссы! Кроссы-то случались не каждый день, а вот учебные занятия проводились ежедневно и далеко от казармы. Едва добравшись до аудитории, указанной в расписании занятий, я уже был насквозь проморожен. И во время любых переходов из одного учебного корпуса в другой мои пальцы успевали замерзать так, что писать отказывались, хоть расстреливай! Я отогревал их, зажав между ног, приходя в норму едва ли не через час, но лекторы-то меня не ждали. И в том, что мой конспект иной раз сохранял девственную чистоту, винить тоже следовало те проклятые морозы.
Если я на холоде пребывал особенно долго, а такое случалось во время учебных занятий на местности не раз, то чувствовал себя так, словно надо мной вершился страшный суд!
Мороз меня скрючивал и вдоль, и поперёк! А затем уничтожал по частям и в целом! Из носа тонкой струйкой стекала лишняя влага, по-научному называемая конденсатом! Отмораживались не только пальцы рук, но и пальцы ног, хотя они прятались в портянках и сапогах. И уши иной раз повисали, словно тушки магазинных кальмаров! И кончик носа предательски белел! И щёки частенько становились бескровными! На основании полученного опыта я с тех пор уже не сомневался, будто вечное пребывание в котле с кипящей смолой значительно предпочтительнее однократного промерзания насквозь! В аду, хоть там, говорят, и не сладко, но хотя бы не так холодно!
Скоро я в своих страданиях познал, что отмороженные уши не только болят. И с них не только лоскутами сползает погибшая кожа, но они фантастически разбухают, они тяжелеют, потому с каждым шагом раскачиваются, будто огромные лопухи африканского слона! Я и не предполагал, что в отмороженном состоянии уши ощущаются как большие крылья! Их увесистые колебания с каждым шагом передавались моей голове, и потому казалось, будто в спину меня кто-то постоянно подталкивал! Невыносимое ощущение для нормальной нервной системы.
О! Как же в то холодное время я жалел всех замерзающих людей всего мира, даже нещадно битых некогда французов! Всех я жалел – до единого! Плохих и хороших! Их и бить-то не приходилось – они сами собой загибались от убийственного холода! Лично я, проверив это на себе, считаю, что на всей планете трудно найти более несчастного человека, нежели насквозь промёрзший бедняга.
Но в этом вопросе меня никто не понимал! А я не понимал, почему так происходит?
Впрочем, не то чтобы никто не понимал, но никто не верил. Они все думали, пожалуй, будто мне для себя хотелось каких-то льготных условий. Да и с чего бы они думали иначе, если каждый судил по себе. Если каждый из них с раннего детства привык к холодной зиме. Если каждый считал, будто при каких-то пятнадцати градусах нельзя настолько быстро и основательно окоченеть.
Не находя понимания моих морозостойких товарищей, я никогда не жаловался, и помощи никогда не просил, решив для себя, что погибать молча и в одиночку мне предписано безжалостной судьбой! А на нее не обижаются, да и жаловаться на нее некому!
36
Впрочем, сколько бы ни смеялись над тем, будто я невыносимый «мерзавец», моя проблема не являлась шуточной, как кому-то казалось. Да и не только я, в конце концов, замерзал даже при слабом морозе. Замерзали и другие южане (с Нальчика, с Краснодара, из Одессы, например), но северяне им так же не верили!
А ведь мы страдали не из-за того, что будто бы изнежены, а по причине неверных настроек своих южных организмов. Во мне, я точно знаю, какой-то термостат за много лет приспособился к весьма жарким условиям пустыни, где я долго жил, а в Казани условия оказались противоположными. Выходило, что термостат следовало перенастроить по-новому, но быстро это ни в ком из нас не происходит.
Потому организм, считая по привычке, будто я продолжаю находиться в жарком климате, слишком малую часть своей энергии превращал в тепло. В пустыне этого хватило бы с лихвой, но только не в Казани! Только не лютой зимой.
По такой простой причине моя кровь, недостаточно подогретая для местного холода, обделяла теплом леденеющие ноги, руки, уши, нос и открытую кожу. А уже загустевшая на холоде эта самая кровь, как главный переносчик тепла в организме, возвращалась к сердцу более охлаждённой, нежели это допускалось. Потому и внутренние органы от неё еще сильнее не добирали тепла. И все химические и биологические реакции, определяющие моё существование, резко тормозились. В свою очередь в организме спасительного тепла вырабатывалось ещё меньше, и температура тела снижалась ещё сильнее. И так далее, вплоть до полного остывания, когда моя температура сравнялась бы с окружающей! И большое счастье для меня, что этого не случилось!
Ох! Совсем ведь не напрасно врачи считают температуру тела критерием здоровья! И не шутки ради придумали градусники, которые, чуть что, суют подмышку! Измерили температуру тела – и сразу всё им ясно! Температура повышенная, значит, чем-то человек болен! Значит, человек не в порядке, и требовать с него чересчур много непозволительно. Он же не в себе!
Ну, хорошо! Это всем известно! А если температура не повышенная, а как раз напротив – чрезвычайно низкая, тогда что?
Из моего опыта выходило, что такое состояние организма всей медицине совершенно безразлично! И впрямь! На пониженную температуру врачи вообще не реагировали, считая это несколько необычной, но всё же нормой. Даже очень соблазнительной нормой. Будто бы даже некоторым запасом температуры до появления заболевания. Мне это казалось бредовым объяснением, но…
Может, следовало разбираться с такими врачами? Возможно! Но не мне, конечно! Да и как ни них натравить тех, кто для самих врачей является авторитетом?
И всё-таки! Что это происходило с нашими медиками? Необъяснимый парадокс или обычное нежелание докапываться до сути болезни, которую они «в своей медицинской школе не проходили»? У меня до сих пор ответа нет, но полагаю, что врачей просто не научили в таких случаях бить тревогу, а мыслить самостоятельно они не хотят. «Потом еще действовать захочется, а если начальство не одобрит мою инициативу? Это же будет расценено так, будто я против него пошёл!»
И ещё одно наблюдение меня тревожило. Вполне понятно, что по известным законам физики вязкость крови возрастает в квадратической зависимости при снижении ее температуры. В итоге, сердцу становится тяжело прокачивать кровь, ставшую непривычно густой, особенно в тончайшие капилляры пальцев рук и ног, ушей, носа, глаз, мозга. Именно эти органы, столкнувшись с дефицитом крови, в первую очередь лишаются тепла, кислорода и питания, без чего долго держаться не могут. Потому их клетки на холоде быстро задыхаются, холодеют и отмирают ранее остальных. Это заметно даже внешне. Без крови «обиженные» части тела отчётливо белеют.
Мой вывод прост, но кому он был интересен тогда или сейчас? «Замерзающий человек вовсе не капризничает, проявляя якобы неумение терпеть зимние неприятности. Замерзание – это никак не неприятность, не каприз и не изнеженность! Это – самая настоящая гибель организма, хотя и постепенная. Уговорами или приказами околевающего человека спасти невозможно! Его можно лишь отогреть! Да и то, лишь в том случае, если сделать это своевременно и умело!»
Но командование считало, будто отогревать никого не надо! Пусть сами акклиматизируются!
Я тогда смутно догадался о такой постановке вопроса, потому и терпел систематическое переохлаждение, зарабатывая себе всяческие циститы и не только их. Иного выхода я не находил. Я терпел и приспосабливался, как мог, не видя иных вариантов. И ведь правильно поступал, как и сам оценил значительно позже, поскольку в то ужасное для меня время мой организм по собственной инициативе всё же приспосабливался к новым условиям существования. И постепенно я, действуя с ним заодно, достиг кое-каких успехов. Я стал меньше страдать от холода.
Действуя по собственной методике, я старался при любом морозе как можно дольше обходиться без перчаток. Я терпел, а тем временем замерзающие руки всё лучше приспосабливались к холоду. Так или иначе, но во вторую зиму я значительно меньше страдал от этого зла, нежели в первую.
Да и как могло быть иначе, если даже в сорокоградусные морозы из казармы в столовую и обратно мы ходили без шинелей. Всегда! Наш путь, конечно, был не столь уж дальний, всего-то метров двести. Но пока весь курс вытянется из казармы, да построится на улице, а это сто тридцать человек, пока старшина произнесет ожидаемое всеми «Шагом марш!», то за такое время с непривычки можно и околеть, а ведь еще и до столовой следовало добраться.
Легко посчитать, что при нашей скорости пять километров в час на двести метров пути уходило две минуты и двадцать четыре секунды! Совсем не мало, если на сильном морозе! Так ведь и в столовую мы залетали не мгновенно, а строго по очереди, не гурьбой, как поступили бы на гражданке! Последние долго ждали передних.
Нам еще повезло с взаимным расположением казармы и столовой, а ведь в училище были и такие курсы, у которых это расстояние составляло около четырёхсот метров! Значит, они добирались до столовой не 2 мин. 24 с., а в два раза больше – целых пять минут!
Кстати, сорокоградусные морозы за годы моей учебы случались каждую зиму и обычно держались пару недель. Это точно! А двадцать градусов или около того продолжались месяца два или дольше. Так что возможностей для тренировки своих организмов у нас было полно – хоть отбавляй!
Впрочем, сегодня, пожалуй, те холодные, не виляющие температурой то вверх, то вниз зимы минули безвозвратно! А раньше они казались очень стабильными. Но уже несколько десятилетий таких морозов нет ни в Казани, ни в Москве, ни в других «холодных» прежде местах. Потому изнежился народ, так что не знаю уж, что с ним станет, если прежние холода вернутся!
Впрочем, я знаю, что станет! Народ начнёт приспосабливаться!
37
Ну, а я возвращаюсь на злополучную лыжню.
Тогда, то есть во время первого и столь памятного для меня кросса, я промёрз настолько, что если бы не шинель, стал бы прозрачным! И если бы мои мозги, несмотря на переохлаждение, ещё как-то соображали, то пришли бы к единственному выводу – ко мне вплотную подбирался вполне реальный конец! Вроде бы у всех на виду, но на виду у людей, не признающих и не понимающих мою трагедию!
[justify]Пока я тащил на плече свои «дрова», они несколько раз сваливались,
