Но что-то внутри подсказывало: «Раскисать нельзя! Нельзя сворачивать с пути лишь оттого, что за поворотом ждёт нечто неведомое и пугающее. Во взрослой жизни всегда так будет. Значит, надо интенсивнее работать! Давно знаю, если захвачен понятными делами, то как-то забываешься. Тогда живёшь уже конкретностью, а не стонешь от пугающих предчувствий и обессиливающей неопределённости!»
Вот и электрик Толя вернулся, что-то принёс со склада, машет мне рукой:
– Что, друг? Вижу, ты без работы раскис как яблочное повидло? И я тебя отлично понимаю – в таком раю нужно экзотические фрукты вкушать, а не метлой махать! Ведь обидно, да? А ты скажи! Ну и пусть! Наш производственный план – самый важный план! В общем, умойся-ка бегом в Волге, а через минуту я тебя жду! Иначе говоря, наш паровоз летит вперёд! К новым вершинам европейского социализма! Они у себя там, видимо, очень утомились, а отдохнуть им негде, вот мы и организуем им знатный отдых! Мы же очень гостеприимные! Настолько гостеприимные, что о себе и о своих соотечественниках обычно забываем!
«Шутник! Ему легче – он-то после работы окажется дома! Значит, не сирота казанская, как я. И едкие сомнения в правильности выбранного курса его не гложут! Мотай себе провода, моток за мотком, покрепче затягивай винты на клеммах, избегай коротких замыканий, и тогда вся жизнь окажется успешной! Лепота! А что у меня впереди?»
43
Как-то нас, всех абитуриентов (этим забытым словом называли претендентов на зачисление в вуз) беспорядочной колонной отвели в училищный клуб.
То было видавшее виды краснокирпичное здание в три этажа. Самым важным местом клуба считался огромный зрительный зал, хотя где-то вплотную к нему пристроилась художественная библиотека и многое другое, мною пока непознанное.
Перед нами тогда выступил весьма скромный в поведении и немногословный летчик-испытатель герой Советского Союза Георгий Мосолов. Я о нём знал еще школьником, знал заочно, благодаря его мировым рекордам высоты, скорости и моему увлечению авиацией.
И вот легендарный Мосолов передо мной! Осознание этого произвело на меня сильное впечатление. Ещё бы! Он – Герой! Он – рекордсмен! Какая биография! Человек – легенда! И с этим как-то уживается удивительная скромность, даже излишняя застенчивость, как мне показалось.
Я уже знал, что тяжелая авиационная авария поставила крест на его лётной карьере и военной службе. После той аварии вокруг лишь удивлялись, как он вообще остался жив в ситуации, когда на высоте более двадцати километров с испытываемого сверхзвукового перехватчика сорвало защитный колпак кабины. Лётчики называют его фонарём. Произошла полная разгерметизация кабины и взрывоподобное падение давления вокруг летчика. Чем-то оторвавшимся от фонаря Мосолову сквозь шлём пробило голову, однако сильнейшая воля, великолепная натренированность и готовность к смертельным неожиданностям позволила ему не только не потерять сознания, не только спастись самому, но и посадить на аэродром искалеченную опытную машину, в которой специалистам предстояло отыскать причину происшествия, чтобы оно больше не повторялось.
Сидя в зале, я проводил аналогию между Георгием Мосоловым и другим героем-лётчиком, Алексеем Маресьевым. В то время подобные герои вообще пользовались огромным уважением советского народа. Наш народ ещё знал им истинную цену! То уже потом он круто изменился и перестал почитать тех, на ком сам и держался, кого забывать никак нельзя, не потеряв себя.
Георгий Мосолов говорил негромко. Мы это понимали – ему с такой травмой тяжело. Помогал микрофон. Нам же даже издалека удавалось заметить, что некоторой части черепа на лысой голове недоставало! Ужас! Вместо нее мембраной вибрировала кожа, провисшая на месте травмы. Смотреть на это было жутковато, даже вынуждало отводить глаза, но именно следы травмы становились вещественным доказательством того, что мы стали свидетелями не придуманного, а настоящего подвига и, в то же время видели перед собой обыкновенного смертного человека, как и мы. Вот только мы героями не были.
Сегодня кто-то меня, тогда семнадцатилетнего, возможно, и не поймёт, но я сознаюсь, что воздействие на меня той встречи было сильным. Ведь Герой Советского Союза обращался именно к нам! Он говорил именно для нас, хотя кем мы тогда были? Безликими мальчишками, которые ничем великим себя не проявили? Да и проявим ли когда-то, как говорится, ещё большой вопрос, ведь и в училище пока зачислены не были.
Много дней потом мне ежедневно вспоминался лётчик Мосолов. Мне всё казалось, будто он вполне мог спросить и меня:
«А как бы ты поступил с проломленной головой в полуразвалившемся самолёте? Как бы ты поступил, истекая кровью? И вообще, как ты считаешь, спасать себя – это подвиг или эгоистическое стремление выжить? Ну а что меняется, если к собственному спасению прибавить спасение самолёта, который специалистам поможет понять причину аварии? Или считаешь, будто мне не стоило спасать самолёт, раз уж сам обнимался со смертью? Да, парень! Мне очень важно узнать, как ты считаешь? Именно ты, сегодняшний абитуриент! Присягу ты пока не принимал, потому спрос с тебя небольшой, но мне важно понять, о чем ты сегодня задумываешься? Что для тебя есть воинский долг? Как его понимаешь лично ты? На что ты готов в будущем, если оно поставит тебя перед подобным выбором?»
Я задавал себе от имени летчика-испытателя, возможно, очень странные вопросы, возможно, наивные, но казавшиеся мне наиболее важными для последующей службы. Я задавал, а он мне отвечал:
«А понимаешь ли ты, парень, что военнослужащий обязан выполнять свой долг до конца? Обязан выполнять до тех пор, пока живой? Выполнять, не рассуждая! Разве не так было на фронте? Но я ведь, по большому счёту, и не мог поступить иначе – я просто не знал другого выхода, кроме как стремиться выжить! И мне теперь неудобно, когда люди превозносят меня как Героя! В собственном представлении я остался обыкновенным лётчиком, который всего-то старался выполнить полётное задание. Летчик я и есть. Потому и стремился посадить доверенную мне аварийную машину. Героизма в своих действиях не вижу! Трудно было? Тяжело? Да! Но ведь это моя работа! Сложная, иногда опасная, но работа, которую я должен делать для своей страны, для вас, для всех нас! Я готов рассказать вам, мальчишкам, которые скоро всюду заменят нас, всю правду того полёта. Рассказать-то я расскажу, вот только она предельно проста, а вы от меня ждёте захватывающей героической истории. Ждёте, а её не было! Я мог бы ее придумать, но получилось бы не честно! А вы от старших товарищей должны узнавать только настоящую жизнь, а не приукрашенную, не облегченную!»
После того, как начальник политического отдела училища полковник Дыбалин поблагодарил Георгия Мосолова за интересную беседу и вручил ему букет цветов, на сцену для разрядки поднялся училищный духовой оркестр.
Сначала дирижёр и начальник оркестра в одном лице познакомил нас в занимательной форме с каждым музыкальным инструментом, демонстрируя его в действии. Фагот, тромбон, свирель, литавры! Характерное индивидуальное звучание. Ну, что раньше я мог о них знать? Почти ничего! Раньше мне нравились только саксофон, кларнет и труба, но после такого представления я стал хоть немного ориентироваться в инструментах.
Потом оркестр мастерски исполнил фрагменты популярной классической музыки. Пожалуй, впервые я почувствовал сильнейшее воздействие оркестра на себе. Менялась музыка, менялось и настроение. То она текла нежно, расслабляя, то бурно и восторженно, словно, увлекая куда-то! То напрягала таинственностью, будто жилы вытягивала, то переполняла тревогой и страхом! Потом воодушевляла и призывала к подвигу, вселяла уверенность и силу!
Здорово, удивительно и интересно.
Заодно мы узнали, что училищный оркестр, оказавшийся в скором времени совсем уж нашим, давно стал лауреатом многочисленных конкурсов и премий, которые я и запомнить-то не успел. Но некоторая гордость за «наше» училище во мне от этого зародилась.
Я, как и все, пожалуй, стал понимать, что различные достижения тех многочисленных людей, которые служат и работают в училище, теперь в какой-то степени воспринимаются нами как собственные. Этими достижениями нам тоже можно гордиться. И если я поступлю в училище, то стану причастен к ним в еще большей степени, нежели теперь. Сам собой напрашивался вывод, что и от меня потребуются какие-то достижения, которые должны прославить моё училище.
Но что я могу?
Пока – ничего! Но «пусть меня научат!»
44
Казалось бы, мигом пронеслись три сверхнапряжённые недели, спрессованные моим сознанием в комок серых изматывающих дней. И всё-таки за это время во мне кое-что перегорело, перебурлило, упорядочилось и упрочилось! Я слегка успокоился, перетерпел, перенацелился, чему-то научился, с чем-то свыкся.
Потом, когда оказался в списке трёхсот везунчиков, зачисленных в училище, нас без раскачки взяли в столь плотный оборот, что теперь и самого удивляет, как удалось выдержать то огромное напряжение, навалившееся на мои плечи.
Первые полгода нам было не до того, чтобы скучать или лить слёзы по дому. Нам не хватало времени, чтобы заправить авторучку чернилами… Нынешняя молодёжь таких «мелочей» вообще не знает, потому и не поймёт!
Шариковые ручки, самые простейшие, без кнопок и наворотов, тогда только появлялись. На них смотрели с удивлением и с завистью, а уж достать для себя вообще считалось безмерной удачей. Да и где мы могли их купить, безвылазно находясь за забором!
После чернильных клякс и частенько засоряющихся перьев наших авторучек шариковые ручки воспринимались как вершина технического чуда. Но и в тех чудесах паста заканчивалась за несколько дней, и тогда их приходилось заправлять в специальных киосках в городе, в который нас не выпускали. А уж в наших авторучках чернила заканчивались в несколько раз быстрее. На учебный день, если на каждом занятии приходилось конспектировать, иногда и не хватало. Вот если хоть одна пара в расписании оказалась строевой или физической подготовкой, тогда – другое дело! Там писать не требовалось. Тогда чернил хватало.
Так действительно было! Впрочем, трудности были связаны не только с авторучками! Мы, безмерно уставшие за день, едва дотягивали до отбоя, до своей подушки!
Теперь времена нашей военной юности воспринимаются нашими внуками с улыбками недоверия, но ведь ни одна деталь того времени и ни одно событие мною не выдуманы. Всё было нами пережито!
[justify]После зачисления в училище новоиспеченные курсанты
