Кажется, будто сто лет прошло с тех пор, как нам, всем курсантам-первокурсникам, предстояло после завершения первого семестра выполнить на гарнизонном стрельбище некоторые типовые упражнения по стрельбе из личного оружия, коим для нас считался автомат АК-47.
Ну, что ж! Надо, так надо! Тем более нас прекрасно простимулировали, разъяснив, что только после стрельб всех курсантов, которые успешно сдали экзаменационную сессию, отпустят домой на две недели.
В общем-то, предстоящие стрельбы никого не страшили. Но мы не предвидели многих обстоятельств и, как выяснилось, напрасно не предвидели, ибо нашему курсу с теми стрельбами весьма не повезло.
В заданный день в Казани стоял обычный для данной местности мороз. Всего-то около двадцати градусов, хотя и с ним шутки бывают плохи! Так ещё и полноценная метель разыгралась во время нашего пешего марша. И стало не столь уж важно, какой была температура, ибо ветер способен любую погоду превратить в сущий ад! Особенно, в союзе с морозом.
Никто из нас, разумеется, не мог подстроиться под ту жуткую погоду. Никто не мог переждать ту метель. Не мог этого сделать и Пётр Пантелеевич Титов, наш начальник курса. И был не в силах перенести назначенные сроки стрельб до более подходящей погоды.
Более того. У больших воинских начальников, сидящих в тёплых кабинетах или прибывающих в районы войсковых учений в тёплых машинах, насколько мне известно, всегда наготове имеется известная цитата Александра Суворова: «Тяжело в ученье, легко в бою!» Потому они не только не задержали нас в казарме в связи с морозом и метелью, но даже порадовались, пожалуй, что мы якобы без их участия, а лишь по милости природы, получим дополнительную «науку».
И ещё. Думаю, для полноты характеристики нашего командира и начальника очень важно знать одну деталь, которая подчас не заметна даже сведущим в этих вопросах людям. Так вот! Наш Пётр Пантелеевич всегда возглавлял свой курс там, где он присутствовал в полном составе.
Ну и что с того, удивятся многие? А дело в том, что мне очень часто во время службы встречались начальники совсем иного рода. Они, пользуясь своей служебной властью, обычно перекладывали свои неприятные обязанности на подчиненных, а те, разумеется, молчали, чтобы не обострять отношения. Теперь, как я думаю, будет понятна очень достойная позиция нашего Пётра Пантелеевича, заключающаяся в таких словах: «На то я и начальник курса, чтобы им командовать! А командиры взводов во всех случаях обязаны командовать своими взводами!»
Потому и предстоящие стрельбы, которые из-за непогоды обещали стать весьма неприятными, Пётр Пантелеевич не перепоручил своим подчиненным, как часто поступают современные командиры, облегчая свою жизнь. Все трудности и неприятности капитан Титов переносил на наших глазах и наравне с нами. Он лично вёл нас на стрельбище, он лично учил нас всем премудростям стрельбы и потом лично экзаменовал. И никого из командиров взводов в помощь себе не привлекал, говоря им с усмешкой: «Нечего вам свой героизм Деду Морозу демонстрировать! Ваш героизм в других делах понадобится!»
Потому-то 31 января 1968 года, несмотря на разыгравшуюся метель и мороз, мы во главе со своим капитаном Титовым пешком совершили пеший марш на гарнизонное стрельбище и обратно. Двадцать пять км в одну сторону, столько же обратно. Далеко за городом. Мимо танкового училища, родственного нам, в одной армии всё-таки служили!
Кстати, до 1933 года в казанском танковом учились по своим программам, насколько мне известно, и немецкие офицеры. По факту в нашем танковом училище было создано еще и немецкое училище.
Ничего противозаконного! Это было сделано в результате межправительственного соглашения между СССР и Германией (два государства, обиженные ограбившими их результатами Первой мировой войны), поскольку по Версальскому договору ей было запрещено заниматься очень многим, в том числе, и обучением офицеров. Кстати, в Саратовской области на той же основе учились военные химики, а в Смоленске – летчики.
Так вот, среди немецких офицеров, обучавшихся в Казанском танковом училище, был один из наиболее авторитетных танкистов Германии Гейнц Гудериан. В последующем – генерал-полковник вермахта (1940), генерал-инспектор бронетанковых войск (1943), начальник Генерального штаба сухопутных войск (1945), военный теоретик, автор книги «Воспоминания Солдата», один из пионеров моторизованных способов ведения войны, родоначальник танкостроения в Германии и танкового рода войск в мире. Во время Великой отечественной он мастерски показал себя на фронтах. На фронтах против Красной Армии, против СССР! Тогда я этого ещё не знал.
На каждом из нас была шинель, валенки и вязанные машинным способом армейские перчатки. У каждого из нас – автомат АК-47 в комплекте.
До сей поры помню номер своего автомата – АВ-9647! Он был закреплён за мной три года, пока я проживал в казарме, то есть являлся по своей сути военнослужащим по призыву. Автомат был записан в моём военном билете, как личное оружие. Так было положено.
На ремне у каждого курсанта висел подсумок с пустыми магазинами для патронов и маслёнкой. На боку – непременный фильтрующий противогаз общевойскового типа. Вещевой мешок за спиной с полным комплектом походного воинского имущества: котелок с кружкой и ложкой, мыло, полотенце, сапожная щётка, плащ-палатка и сухой паёк на день. Вот и все пожитки!
Тяжеловато, конечно, тащить это на себе, особенно, в далёком пути, но всё же легче, нежели приходилось нашим пехотинцам в отечественную войну. У них и автомат-то ППШ был тяжелее на два кг, и патроны, которые на фронте даже ленивые и безмерно уставшие бойцы лишним грузом никогда не считали (в отличие от нас), весили несколько килограммов. И смертельные опасности в ходе марша тогда поджидали всюду! Особенно, с воздуха.
Нам же, курсантам, патроны заранее не выдали. Мы их поочерёдно тащили на себе в тяжёлых армейских ящиках, в которых помещались невскрытые до поры цинки (металлическая герметичная упаковка, аналогичная большой консервной банке от шпрот), и только перед выходом на огневой рубеж получали под роспись свой десяток изящных желтеньких патронов со стальным сердечником образца 1943 года. Именно столько по условию упражнения требовалось для его выполнения.
Маршировать в тот день было особенно тяжело. Встречный ветер вдавливал полы шинели между ног, отчего поднимать бёдра становилось настолько тяжело, будто на них кто-то висел. Это быстро выматывало.
Клапана шапок мы заведомо опустили и плотно завязали под подбородком, сохраняя уши, щеки и подбородки от обморожения, но колючие снежинки как-то проникали всюду. Особенно они донимали голые части лица. Орудовали будто острым стеклом, принуждая отворачивать голову от ветра. Оттого шея наливалась свинцом, а ей и без того доставалось от переносимого груза, особенно, от автоматного ремня.
К месту будет сказано, мы тогда относились к своему оружию как к неприятной дополнительной нагрузке, потому что судили обо всём по условиям мирного времени, не как на войне, когда солдат без оружия ощущал себя голым на горячей сковородке.
Глаза сами собой жмурились от сильного ветра, слезились и заплывали слезинками, которые мгновенно превращались в острые как стекло льдинки.
Наш курс в составе сто тридцати пяти человек передвигался колонной по четыре. Он, молча и тяжело шаркал по снежной колее шоссе неудобными для длительной ходьбы валенками. Мы медленно, но упорно приближались к своей цели. Переговариваться или шутить не хватало ни сил, ни настроения. И каждый, пожалуй, тайно от всех со страхом прикидывал, сможет ли он осилить весь путь, если уже теперь устал, не пройдя и километра? Не свалится ли по дороге? Не разотрёт ли ноги не сминающимися в стопе валенками? Не станет ли обузой для своих товарищей? В общем, каждый опасался осрамиться, потому экономил силы в мелочах, собираясь в любом случае преодолеть все самые серьёзные препятствия!
Я со своим первым (по принятому на курсе счету) взводом топал почти в голове колонны, и всё же едва различал впереди нерезкую фигуру своего боевого товарища с огоньком керосинового фонаря «Летучая мышь». Такой же огонёк следовал вслед за нашей колонной в двадцати метрах, чтобы людей заблаговременно замечали водители попутных и встречных автомобилей. В такую погоду этого света для заметности людей в серых шинелях на достаточном расстоянии было явно недостаточно. Зато – всё по уставу.
С первых минут пребывания на морозе у меня задеревенели пальцы рук. В ту зиму я еще нисколько не акклиматизировался. А замерзшими пальцами, как ни старайся, ни снаряжение поправить, ни побелевшие щёки растереть, ни нос утереть. Пальцы дикой болью предупреждали о превышении своих возможностей сопротивляться переохлаждению. И я хорошо понимал, что мне долго не продержаться, хотя не сдавался, напрягая силу воли, превозмогая боль, старался шевелить пальцами для согрева. Но всё казалось напрасным.
Победив мои руки, холод растекался внутри моего несчастного тела, всё в большей мере овладевая им и отнимая остатки тепла, чем подготавливал мой бесспорный конец. Вопрос был лишь во времени.
Да! Я давно по себе заметил, что гибель от холода начинается с замерзания рук, но такое наблюдение нисколько не облегчало мою участь. Для спасения мне следовало непременно согреть руки, но я не видел никакой возможности, чтобы это осуществить. Выданные нам осенью штатные пятипалые перчатки, хотя и вязанные и даже двухслойные, удивительным образом никогда меня не согревали. Более того, они столь плотно обжимали пальцы, что кровообращение в кистях сильно замедлялось. Оттого руки замерзали, может, даже скорее, нежели без перчаток.
Наши перчатки для сильного мороза явно не подходили, но кому до этого было дело?! Нам же выдали перчатки!
– Ты, вижу, пальцы разминаешь, будто настоящий музыкант! – оторвал меня от мрачных мыслей идущий рядом Славка Староверов. – Так же, как я припоминаю, делал мой приятель перед игрой на аккордеоне.
Мы со Славкой уже полгода служили в одном взводе, то есть, с момента зачисления в училище, но близко не сошлись. Это легко объяснить. В строю мы обычно стояли в разных шеренгах. В столовой сидели за разными столами. На занятиях тоже были в разных местах. Наши армейские металлические койки находились далеко одна от другой. Даже пребывая в суточном наряде, мы всегда несли службу в разных сменах. Иначе говоря, если у тумбочки дежурил Славка, то я убирал казарму, либо спал, или всё выходило наоборот. Потому и откровенных разговоров, укрепляющих наши отношения, мы до сих пор не вели.
Известное дело, такие разговоры, хочешь или нет, чаще случаются тяжёлой ночью, когда вместе дежуришь, когда спать нельзя, а делать обоим практически нечего, лишь бы ночь скоротать.
[justify]Тем не менее, сейчас Славка заговорил