Тон этому, видимо, с первых дней задал наш начальник курса и курсовые офицеры. А на втором факультете каждый курсант старался напустить вокруг себя как можно больше туману, внушить окружающим собственную важность и неприступность. Каждый пыжился, делая вид, будто он туз козырный или его близкий родственник. Почти каждый представлялся чуть ли не королем – исключительным и величественным от осознания собственной значимости. Мы над этим посмеивались. Однако яростных стычек или подлинной вражды, прорвавшейся хоть однажды наружу, я не припомню. И всё же мы, курсанты разных факультетов, были удивительно не похожими, что, пожалуй, со стороны могло казаться странным. Это в одном-то училище!
Зато к любым старшекурсникам, независимо от факультета, у нас, помнится, всегда было столь же подчёркнутое уважение, как к людям, которые уже с честью преодолели все трудности, нам лишь предстоявшие. Старшекурсники, особенно, выпускники, казались нам очень далеко от нас ушедшими, взрослыми, что ли? Хотя вели они себя всюду скромно, но неспроста же самоуважение так и читалось в каждом их движении, в разговорах, даже в молчании. И мы, тайно любуясь старшекурсниками, имели все основания полагать, что скоро станем такими же, как они, ведь об этом позаботится наше училище.
И всё же я вернусь к командирам.
Знаю, что на параллельном курсе курсанты никогда не восхищались своими командирами. Даже напротив! Кто в том был виноват, мы тогда не очень-то задумывались, лишь посмеивались. Нам и своих забот хватало!
Вот только начальников курса и командиров взводов на втором факультете меняли часто, но отношения от этого не менялись Они напоминали минное поле – того и гляди, что-то и где-то рванёт.
Разумеется, вновь назначенные командиры были обязаны исправить положение, но, видимо, никто не мог этого добиться. Обычно после своего прихода они сразу пытались «закрутить гайки», поскольку справедливо полагали, будто дисциплина на курсе плохая. Курсанты на это, сознавая, что в них видят не людей, а лишь объекты, волю которых следует подавить любой ценой, противодействовали. Чаще всего, они коварно подставляли своих командиров перед их начальниками, да так, что те выглядели весьма неумными. А ещё курсанты тихо саботировали любые приказы и распоряжения своих начальников, выполняя всё наоборот, но делали это с видом, полным преданности и усердия! Ни за что не придерёшься!
И что нас особенно удивляло, на тот несчастный параллельный курс всякий раз назначали, казалось бы, самых опытных и знающих своё дело офицеров, но воз с места они не сдвигали. Все командиры, взятые вместе или по отдельности, вплоть до выпуска, так и не сумели расположить к себе курсантов, не заслужили у них авторитета, потому-то и продолжалось всё на их курсе через пень-колоду!
Случалось там и изощренное издевательство, когда курсанты из строя, если удавалось укрыться за чьей-то спиной, позволяли себе громкие оскорбительные шуточки, бесившие начальника курса или командиров взводов. Униженные, те мгновенно выплёскивали своё раздражение, проявляли открытое неуважение уже ко всем подчиненным сразу, требовали признаться, «кто это сказал?»
Разумеется, подобные действия лишь увеличивали разрыв и не оставляли надежды на взаимопонимание офицеров и курсантов. А коль у воспитателей не было авторитета, то воспитание подчиненных происходило в стихийном порядке. Жизнь, учеба, всякого рода нагрузки и воинское воспитание вперемежку тянулись сами собой в расчёте на то, что после выпуска все непосильные муки неудавшихся воспитателей, наконец, закончатся. Но до того времени еще следовало дожить!
Зато на нашем курсе, которым с первых и до последних дней нашего пребывания в училище командовал Пётр Пантелеевич Титов, всё складывалось принципиально иначе. И сравнивать-то нельзя с тем, что происходило у соседей!
Но в чём состоял секрет успеха нашего начальника курса?
Если уж быть совсем откровенным, то я не знаю этого до сих пор! Да, я действительно не знаю! Хотя сам закончил службу полковником. Уже потому, казалось бы, должен понимать куда больше своего бывшего начальника курса, который тогда был всего-то капитаном, потом, правда, стал и майором. Ан, нет! Я и теперь в вопросах взаимодействия с людьми преклоняюсь именно перед ним, перед нашим немногословным Пётром Пантелеевичем, и свои решения стараюсь мысленно сверять с ним.
Личность командира – вот что более всего оказывается важным! Мы своего Пётра Пантелеевича беспредельно уважали! Мы его ценили как человека. Мы гордились им как нашим начальником и командиром.
Кстати, рассказывали как-то в курилке, будто он воспитывался в детском доме, но перед нами об этом никогда не исповедовался. Возможно, было в приближенном узком кругу.
Может, именно та сложная жизненная школа, впитанная в детском доме, его и закалина нужным образом? Или очень хорошими людьми были его учителя? Всё это вполне возможно было, но оно мало кому позволит извлечь хоть какие-то уроки для себя. Опять же – всё упирается в личность.
Мне сейчас это вспомнилось к тому, что в последнее время я нередко наблюдал, как вдавливают в людей мнение, будто из советских детских домов дорога непременно вела в воровской или бандитский мир. Кто этому поверил, пусть обернётся на нашего Петра Пантелеевича. Он собой олицетворял самый правильный ответ на этот вопрос. Он был идеальным советским командиром, прекрасным воспитателем своих подчиненных, строгим и одновременно очень внимательным человеком, ничуть не озлобленным, как часто бывает, справедливым ко всем старшим товарищем, правда, всего на уровне общевойсковой роты, к чему по своей численности приравнивался наш курс. Но, выпустив нас из училища, Пётр Пантелеевич дальше по командной линии не пошёл. Стал преподавателем.
Мне сейчас представляется, будто каких-то особенных воспитательных секретов у Петра Пантелеевича Титова, вполне возможно, и не существовало. Просто умный порядочный человек честно делал своё дело каждую минуту и, главное, относился к нам, к мальчишкам, требовательно, умно и справедливо. Относился по-отцовски! Этого оказалось достаточно, чтобы коллектив его уважал, чтобы был дружным и надежным. Только ведь не всякий так может работать с людьми.
Пётр Пантелеевич, мне кажется, сумел понять главное, что помогло ему стать хорошим воспитателем. Он понял, что мы, хотя и полноценные военнослужащие, хотя и его подчиненные, но всего лишь дети. Физиологически давно взрослые, но ещё дети и умом, и душой, потому не всегда понимаем очевидное, много мним о себе, утверждаемся унижением себе равных, обижаемся ни на что… Он понимал, что всё это пройдет! Всё это наносное!
Когда я думаю об этом, всегда вспоминается Александр Бек с его «Волоколамским шоссе». Замечательная книга, которая мне подсказала многое, важное для жизни. В ней прекрасно показано, какими воспитательными средствами умный командир формировал свою дивизию, как воспитывал вверенных ему случайных и очень разных людей, готовил их к выполнению своего жертвенного воинского долга, а, в общем-то, готовил к подвигу, который дивизия и совершила в 41-м. Совершила на ближних подступах захватчиков к столице.
Вполне сознаю, что только благодаря Пётру Пантелеевичу на нашем курсе не прижилась привычная для армейских условий солдафонщина.
В нас требования службы никогда не вдавливали. Никогда не подавляли нашу волю, хотя обычно именно так делается с помощью глупых, но обязательных для армии приемов. К услугам любого командира всегда имеется строевая подготовка, роль которой предельно минимизировал еще Фридрих Энгельс (он был артиллеристом), уставы, наряды и прочие средства воздействия на душу и тело.
Кому-то покажется, мол, какие же то издевательства?! То объективные трудности овладения воинским ремеслом! В воинском деле не избежать целого вороха специфических трудностей.
Но такими объяснениями нам лишь головы морочили, в то время как уже сама уставная система подталкивала некоторых командиров к замаскированным издевательствам, к подавлению личной воли подчиненных, а не к осознанному повиновению.
Тот, кто служил в войсках, знает по себе, что общепринятая практика предполагала с первых дней подавление воли непривыкших к новому порядку молодых людей, еще вчера бывших совершенно свободными и самостоятельными! Делалось это принуждением, давлением на психику, угрозами, внушением всевозможных страхов, даже воздействием едва сформированного коллектива на сознание строптивого! Требовалось, заставить любой ценой! Требовалось подчинить! Чтобы каждому стало ясно, что вольная жизнь закончилась, что подчиняться всё равно придётся. Хотя бы затем, чтобы себе же не вышло дороже!
В общем-то, эта практика не что иное, как самая обычная дрессировка. Точно также дрессируют животных. Только в армии всегда было ещё хуже, поскольку даже кусочка сахара за правильное поведение не предполагалось. Только моральный кнут и физическое изнурение!
Чтобы никого не повергать в ужас, я должен добавить. Всё же в советской армии, какими бы ни были отношения с командирами, всегда оставалась благородная цель воинской службы – защита Родины от реальных угроз. Это оправдывало всё! Это извиняло даже самые дурные приёмы самых плохих командиров. Подчиненные понимали, что в их сложностях, несправедливостях и обидах виновата не сама армия, а виноваты некоторые незрелые люди, оказавшиеся командирами.
И если уж говорить о подавлении воли, о принуждении, об издевательствах, то следует окунуться в воинскую действительность армии США. Я этот вопрос когда-то изучал основательно. По своей инициативе изучал, без указаний. И, если сказать в нескольких словах:
«Вот уж где подлинные издевательства… Причем, там они узаконены! Жаловаться нельзя, потому что бессмысленно. А терпеть приходится, поскольку после службы, если она прошла без взысканий, можно получить пряник в виде обучения в вузе за счет армии. Очень солидный пряник! Большинство призывников в США рассчитывать на высшее образование никак не смеют из-за бедности. А такое понятие как защита Родины у них вообще не упоминается!»
Людей со стороны полное рабочее спокойствие на нашем курсе всегда удивляло. Оно, если мы о нем задумывались, удивляло и нас самих, не то, что посторонних.
[justify]Поначалу нам, как и посторонним, казалось, будто в армии без всякой ерунды никак не обойтись. Но мы заметили, что наш начальник курса не очень-то одобряет казенные словечки: «есть!», «так точно!» и «никак нет!» Нам он об этом, конечно же, не говорил. И, разумеется, не одергивал нас, если мы их применяли, поскольку такое требовалось воинскими уставами. Тем не менее, Пётр Пантелеевич приучал нас разговаривать нормальным человеческим языком. Никогда не давил на нас силой своей должности, своими погонами, возможностью нас
