Ржавое Солнце Часть 1.

лаборатории.[/b]

«Субъект С-78 демонстрирует парадоксальную нейрологическую реакцию: экзогенный страх воспринимается как анальгетик и эйфориант. Гипотеза: побочный эффект контакта с аномальной биомассой».
— Доктор Аркадий Вольский, предварительные заметки для Института.


I
 Ему снилась тюрьма.
 Не с решетками и надзирателями, а другая — безграничная и пустая. Бесконечные коридоры, из сырого, потрескавшегося бетона, уходящие в непроглядную тьму. Черные сводчатые потолки, ускользающий тусклый свет.
 Дышать было нечем — воздух, пропитанный насквозь вековой плесенью и остывшим пеплом, вязкой массой заполнял легкие. И сквозь эту вонь пробивался сладкий, тошнотворный запах мертвечины.
Он брел по этим лабиринтам, и его шаги отдавались эхом, которое поглощала все та же беспросветная мгла впереди. Он был один. Абсолютно. Это одиночество было осязаемым, давило на плечи, заставляя сутулиться. Оно шептало, что так было не всегда, но теперь будет вечно.
И тут, в одном из коридоров, он увидел ее. Фигуру в конце тупика. Тощая, как палка, в красной клетчатой рубашке и рваных джинсах. Босая. Она стояла спиной к нему, но он знал — это она. Та самая.
Он попытался крикнуть, приказать ей обернуться, но звук застрял в горле рыбьей костью. Тогда он попытался побежать, чтобы настичь ее, схватить за волосы и заглянуть в глаза, — но ноги не слушались, увязая в липкой, невидимой жиже, спеленавшей сапоги.
И тогда она медленно повернулась.
В ее руке, в белом от напряжения кулаке, был не нож, не пистолет, а ржавый, толстый гвоздь с заточенным острием. Ее взгляд… в нем не было ни ярости, ни злобы — простая отполированная до блеска пустота. И в этой завершенной пустоте заключался такой ужас, перед которым любая ненависть казалась милым видением.
Он отшатнулся, попытался поднять руки.
— Я тебя не трогал… — соврал он, и голос его был слабым шепотом, тонущим в гнетущей тишине. — Чего ты лезешь? Я же ничего тебе не сделал!
Но руки его не слушались. Они повисли в воздухе, тяжелые, недвижимые, будто налитые чугуном. Он пытался сжать кулаки — и не мог. Пальцы лишь судорожно дергались.
А она шла на него. Тихо скользя босыми ногами по грязному бетону. Ее пустой взгляд был прикован к его лицу.
Он зажмурился, отчаянно, стараясь отвернуться.
Острый, обжигающий удар. 
Боль.
Вселенский взрыв, разрывающий его череп изнутри.
Хрустнуло. Чавкнуло. И свет кончился.
Он закричал. Проснулся.
И понял, что тьма никуда не делась. Она осталась с ним. Навсегда.
Чертова реальность навалилась на него, всей своей свинцовой подошвой. Сон испарился, как его и не было.
И боль. Боже, боль.
Она жила своей собственной, чудовищной, жизнью в той самой глазнице, куда девчонка вонзила гвоздь. Каждый удар его сердца отзывался в ране новым спазмом, будто внутри нее бился раскаленный докрасна паяльник, вгрызающийся в оголенные, порванные нервы. Боль была настолько всепоглощающей, что ему казалось, будто его череп — это просто тонкая скорлупа, готовая треснуть и разлететься от этого невыносимого, распирающего давления изнутри.
Он почувствовал новую конвульсию, и мускулы вокруг пустой глазницы свело судорогой, заставив его сдавленно застонать. Веки, сомкнутые над бездной, бессильно дергались. Он инстинктивно потянулся рукой к лицу, но остановился в сантиметре от раны, боясь коснуться. Боясь подтвердить то, что уже и так знал — там, под сомкнутыми ресницами, зияла дыра, заполненная адом.
Из-под век сочилась теплая, липкая жидкость — не слезы, их больше не могло быть, а смесь сукровицы и чего-то еще, что застывало на его щеке стягивающей, зудящей коркой. Он чувствовал ее запах — сладковато-химический, отдававший бессилием.
Голова раскалывалась. Боль из пустого глаза растекалась по лицу, била в затылок, превращаясь в глухую, ноющую ломоту во всем черепе. Он лежал на спине, и ему казалось, что его мозг, лишенный привычного мира образов, плавает в этой черной, болезненной пустоте, ударяясь о стенки черепной коробки.
Он пытался вспомнить ее лицо, лицо этой девчонки. Но в памяти всплывала только пустота в ее взгляде. И гвоздь. Всегда этот проклятый гвоздь.
«За что? — пронеслось в его сознании, слабое, как шепот, на фоне рева боли. — Я же... не трогал...»
Штырь лежал, не в силах двинутся, и слушал эту боль. Слушал, как она пульсирует, жиреет, размножается внутри его черепа. И сквозь этот шум в голове начало пробиваться другое чувство — тяжелое, свинцовое, горше самой боли. Это было разочарование.
Он не умер.
После всего этого пиздеца — он все еще был здесь. Прикованный к этой вонючей жизни, к этой агонии, к этой беспросветной, вечной ночи.
«Шлюха... — мысленно прошипел он, и слово было похоже на плевок. — Гнилая, глупая потаскуха».
Он ругал Смерть. Ту, которую раздавал направо и налево. Которая всегда была такой услужливой, такой податливой. Достаточно было нажать на курок, всадить нож, размозжить голову прикладом — и она тут как тут, радостно хлопающая в ладоши и забирающая его врагов. Она была верной союзницей, его оружием, его правой рукой.
А теперь... теперь она его кинула. Как последнего идиота. Шляется где-то в подворотнях, собирает каких-то никчемных лузеров, а его, Штыря, оставила тут одного. Гнить заживо. В темноте. В аду, который устроила ему какая-то тощая стерва.
Он представил ее — Смерть — вот она, пьяной походкой идет мимо лагеря, даже не обернувшись на его крики.
— Ищешь кого? — крикнул он ей вдогонку. — Какого-то ублюдка попроще? Чтобы быстро и без затей? А я, выходит, тебе не по нраву? Слишком крепкий орешек? Боишься, сука, что сломаешь об меня свою ржавую косу?
От этой мысли ярость стала белой и холодной, как лед. Она не жгла, а замораживала изнутри. Значит, так. Значит, все договоры расторгнуты. Союз распался.
Он остался один на один с жизнью. А жизнь, как он теперь понимал, была еще большей садисткой. Цепкой, настырной, впивающейся в тебя когтями и не желающей отпускать, даже когда от тебя осталось одно говно и сапоги.
«Ладно... — мысль его заострилась, как отточенный клинок. — Ладно, сука. Раз ты, ко мне не идешь... Значит, решать эту проблему мне придется самому».
Он сделал первый, неверный рывок, чтобы подняться. Боль в глазу ответила ему ослепительной, белой вспышкой, откинув его обратно. Он упал. Но на его губах, впервые за все это время, дрогнуло подобие улыбки. Кривой, оскаленной, полной ненависти ко всему сущему.
Охота началась. И самой желанной добычей в ней, был он сам.
Мысль о самоубийстве загорелась единственной ясной звездой в кромешном хаосе немощи и отчаянья. Приговор вынесен. Оставалось привести его в исполнение.
С проклятием он оттолкнулся от вонючего пола и, шатаясь, встал на колени. Мир резко сузился до клетки, которую он ощущал только на ощупь. Железные прутья. Ржавые, холодные.
— Ну что, тварь дряхлая, смотри! — он кричал в свою чёрную пустоту, обращаясь к Смерти. — Как твой клиент сам справляется с твоей работой!
Он с силой рванулся вперед, намереваясь удариться виском о твердый металл.
Но слепота исказила расстояние. Он промахнулся, и вместо виска, его лоб, с глухим стуком встретился с перекладиной. Взрыв боли в черепе был ничто по сравнению с тем, что последовало за ним.
Он рухнул на пол, скрючившись, и несколько секунд не мог дышать, захлебываясь беззвучным воем. Он почувствовал, как по коже под глазом разливается тепло. Еще один проклятый ручеек из этой дыры на лице.
Стиснув зубы, он пополз. Руки, цепкие и сильные, нащупали дверной проём. Он выполз наружу, на более открытое пространство. Мокрый, холодный песок под ладонями. Ветер, которого он не видел, но чувствовал кожей лица, влажный и пронизывающий.
«Где... — его мысли пульсировали в такт боли. — Где тут стекло... Найти бы нож... Или веревку...»
Он полз, ощупывая землю вокруг. Пальцы скользили по щебню, битому кирпичу. Нашел, что-то непонятно мягкое — оказался труп собаки. По ошейнику определил кобеля, принадлежащего Утюгу. Сдох… даже собаке повезло больше чем ему.
«Только бы найти стекло... — повторял он про себя, как заклинание. — Распороть глотку. Или перепилить эти жилы на запястьях... Выпустить из себя всю эту грязь, что зовется жизнью».
Его пальцы наткнулись на что-то длинное и гибкое. Трос? Провод? Он судорожно сжал его. Слишком толстый, не завязать в узел. Он отшвырнул находку прочь, с тихим рычанием.
Его пальцы вдруг кольнуло острой болью. Он провел подушечкой пальца по краю найденной вещицы — да, это было стекло. Бутылочное, кривое, но это лучше, чем ничего. Небольшой, но острый осколок. Пожалуй, это то, что надо.
Он схватил кусок стекла, не обращая внимания на то, что остриё впивается в ладонь. Наконец-то. Инструмент правосудия над самим собой найден.
Прислонился спиной к стене бункера, запрокинул голову и поднес дрожащую руку, с осколком, к горлу. Тонкий холодок коснулся кожи.
— Ну вот и все, шлюха, — прошептал он, и в его голосе не было страха, только ледяное торжество. — Смотри и учись.
Одно движение, рывок — и этот блядский цирк под названием «жизнь Штыря» закончится. Он собрал волю в комок, готовый резануть стеклом по артерии.
И в этот миг рядом, в полуметре от него, с легким шуршанием крыльев и тихим стуком когтей о бетон, приземлилось что-то небольшое. Он не видел, но догадался — ворона. Проклятая птица, почуявшая скорый ужин.
Внутри него все перекосилось от внезапной ненависти. Даже на этот, последний, интимный акт нашлись зрители?
— Пошла вон! — его хриплый рык прорвал тишину, прозвучав дико и неестественно громко.
Он махнул осколком, не целясь, просто чтобы спугнуть наглую тварь.
Ворона, не ожидавшая атаки, испуганно и резко взметнулась вверх с громким, трескучим карканьем.
И тут случилось необъяснимое...
Это пронзило его не через слух, а будто изнутри — резкий, короткий импульс чужой паники. Слепой, животный испуг вороны, которую он спугнул, ударил в него, как электрический ток. Но вместо новой волны боли, импульс принес с собой нечто обратное — пьянящий, одурманивающий, прилив блаженства, который на мгновение затмил собой всю его физическую боль.
Мгновенная, обманчивая, но невероятно мощная иллюзия. Ледяная струйка, которая на секунду заморозила адский огонь в его глазнице. Это было похоже на первый укол наркотика после долгой ломки — тело на мгновение обмякло, мускулы расслабились, в голове пронесся белый, чистый шум, выталкивающий все остальные мысли.
Осколок выпал из его ослабевших пальцев, и со звоном стукнулся о бетон.
Штырь замер, прислонившись к стене, и слушал... нет, не слушал — впитывал остатки этого ощущения. Страх не лечил его. Рана никуда не делась, слепота оставалась, мир был таким же черным. Но на секунду ему стало наплевать. Наплевать на боль. Наплевать на темноту. Наплевать на трусливую Смерть.
Это была иллюзия благополучия. Дешевый, но чертовски эффективный обман тела и духа. И он понимал это на каком-то подсознательном уровне. Но какая разница, как это работает?
Он медленно перевел дух. Воздух снова пах мокрой пылью и ржавчиной, боль в глазу вернулась, пульсируя с новой силой. Но теперь у него был противоядие.
Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки. Кривой, голодной, усталой.
— Так-так... — прошептал он в тишину, обращаясь уже не к Смерти, а к чему-то новому,