Сызрань взята чехами, и Самара взята чехами. Для развлечения публики спел несколько арий из разных опер, а затем вступил в спор с публикой, защищая советскую власть.
Дремлющей Лиде стало приятно, что она не одна на теплоходе поддерживает советскую власть.
Молодой солдат доказывал всем, что бога на свете нет, что всё это выдумки для затуманивания мозгов «трудящего народу».
Потому как публика была сплошь верующая, солдата решили спустить в воду, но отложили исполнение решения до утра, потому как интересно было, доплывёт солдат до берега или утопнет.
Артист, устав петь, чистил специальной пилкой ноготки, расправлял на болванке шляпу и декламировал революционные песни. Возмущавшимся пояснил, что репетирует для выступления в самарских театрах, а коммунистические песни поёт, разучивая роль.
Рассвело. К запаху рыбной сырости примешались луговые, цветочные ароматы.
Лида стояла у борта, подставив лицо тёплым лучам утреннего солнышка и зябко поёживалась. Ей было грустно, что пришлось покинуть любимого человека… Да, любимого, призналась она себе решительно.
Тишину и неизвестность нурушил шедший навстречу пароход. Низкие борта, высокая первая палуба с дачными окошками кают, низкая прогулочная палуба над ней с множеством народа.
Капитан «Изумруда» громко и непонятно крикнул в рупор, и голос его разнёсся над тихой рекой угрожающе.
«Святослав. Общ. Кавказ и Меркурий» — прочитала Лида на борту встречного.
— В Сызрани — чехи! — прокричал в рупор капитан «Святослава». — Всыпят они теперь сволочам—коммунякам!
Равномерно гудел где-то внизу мотор, мелко дрожала палуба. Негромко и размеренно шлёпало по воде кормовое колесо, пароход плавно скользил по стальной поверхности реки.
Подошли к сызранскому мосту. Над пристанью за мостом ветер шевелил чужой трёхцветный флаг. С моста в сторону парохода открыл стрельбу пулемёт, подсказывая, что надо причалить. Пароход сделал разворот и причалил к пристани.
На палубу поднялись вооружённые люди в странных фуражках, в гимнастёрках зелёного цвета, с трёхцветными лентами на груди. Чехи, поняла Лида. Послышались непонятные команды и негромкие приказы на ломаном русском языке.
Лида увидела, как солдаты по трапу увели артиста. Тот пытался сопротивляться, кричал что-то насчёт театра, разучивания ролей…
— Большевистские песни пел! — закричал кто-то ему вслед.
Чехи увели артиста на пустынный берег.
Издали было видно, что арестованный пытался вырваться. Его привязали к дереву…
Реденький сухой залп…
Человек у дерева затих…
Народ на пароходе и на пристани смотрел на расстрел без любопытства, как на обыденное событие. Да и не все смотрели, другим важные дела мешали: кому ящики—чемоданы перенести, кому извозчика поймать.
— Намедни человека встретил, из Москвы. Сказывал, что не сегодня—завтра в Москве законная власть образуется. Дай-то бог! А то от этих большевиков житья не стало. Он извозом в Москве занимается. День—деньской, говорит, вожу галахов (босяков, бродяг) задарма, да еще норовят экипаж реквизовать...
— А ко мне сродственник из Самары приезжал. Рассказывал, чехи с разноцветными значками на фуражках гуляют, белогвардейские офицеры в мундирах, студенты и гимназисты в форменках, нарядная молодёжь.
— По какому случаю гулянье?
— Да без случая. Улица в Самаре, Дворянской прозывается. Вот по ней купцы и дворяне разгуливают. Бог, он как заказал? Простому люду трудиться, богатым — жить в свое удовольствие. На тех господ, что с благородными дамами, любо—дорого смотреть! А нам, к примеру, мужицкого звания, заказано работать, потеть и не оглядываться. Эх, мать честная...
— Каждому коню свой хомут…
«Ну и народ, — подумала Лида. — Большевики для вас «галахи», мечтаете, чтобы после них законная власть образовалась. Барская власть вам тоже не по нраву: потому как люду мужицкого звания заказано в поте лица работать…»
Лида сошла с парохода и направилась к небольшой пыльной площади, на краю которой стояло несколько извозчиков. То ли со скуки, а может для привлечения внимания, они поочерёдно кричали:
— Прокачу с ветерком!
— Вот на вороной!
— Вот на резвой, с дудками!
Лошади, осаживаемые вожжами, топали, храпели, взвизгивали.
Толстая круглая тумба сбоку от дорожки пестрела старыми выгоревшими объявлениями, излохматившимися и шелестевшими на ветру, как осиновые листья.
Бросился в глаза приказ КОМУЧа номер какой-то: «…«Призываем под страхом ответственности немедленно прекратить всякие самовольные расстрелы. Всех лиц, подозреваемых в участии в большевистском восстании, предлагаем немедленно арестовывать и доставлять в Штаб Охраны…».
Глянув мимо тумбы в сторону вокзала, Лида вздрогнула. Сбоку от вокзала, где теснились хозяйственные постройки, между деревом и телеграфным столбом на перекинутой жерди покачивались на ветру, свернув шеи, семь длинных трупов со связанными за спинами руками. Чёрные, одутловатые лица, носки босых ног оттянуты вниз.
— Коммунисты из ревкома, — пояснил скучающий возчик.
Лида взобралась на очень высокую пролетку с узким сиденьем. Молодой красивый лихач с ласковой снисходительностью спросил, куда ехать.
Для шику сидя на козлах боком, возчик лениво дёрнул рукой свободно брошенные вожжи. Застоявшийся жеребец легко покатил пролётку, дутые шины запрыгали по булыжнику.
Народу, к удивлению Лиды, на вокзале было не слишком много. Потолкавшись в потной очереди с запахами давно не мытых тел и нестиранного белья, взяла билет до станции Титовка, что на середине пути между Сызранью и Самарой.
На перроне пахло ржаным хлебом, который только что вынули из печи в подвале вокзального буфета. Сцепщики размахивая свернутыми и развернутыми флагами, верещали в свистки, отдавая команды маневровочному паровозу. То и дело перекликались рожки сторожей и басистые гудки паровозов.
Лида без особого труда забралась в вагон, нашла место в купе с тремя приличными господами в потёртых костюмах, фронтовиком в шинели без пуговиц, озабоченной молчаливой женщиной и худым крестьянином в соломенной шляпе, в лаптях и с бородой до пояса. Рубашка его, сшитая из мешка, была завязана на шее верёвочкой.
Верхние полки тоже были заняты, но кто там лежал, Лида не обратила внимания.
Послышался лязг буферов. Вагон дёрнулся назад, затем дёрнулся вперёд. Паровоз дал гудок. Поочерёдно сдвигая с места вагоны, сдвинул эшелон с места. Обогнув окраину города, поезд спустился к Волге и с грохотом покатился по мосту.
Выдыхая клубы густого вонючего дыма, старательный паровоз тянул вагоны медленно, точно страдающий одышкой старый курильщик. Маялся на подъёмах, а потом, отдуваясь и пыхтя, подолгу стоял на станциях: отдыхал и пил воду из толстой трубы, журавлём висевшей над путями. И его, уставшего, остервенело осаждали люди с штопаными мешками, потёртыми чемоданами, ридикюлями и баулами.
Люди лежали на всех полках, иногда по двое, сидели в проходах, битком набивались в тамбуры, висели на тормозных площадках. Станционная охрана стреляла в воздух, пытаясь согнать народ с тормозных площадок и крыш, но к выстрелам привыкли и не реагировали на них.
В лаптях, калошах и сапогах, в рваных поддёвках и затёртых сюртуках, в задубевших полушубках и тонких шинельках народ торопился, сам не зная куда: одни — на хлебный юг, другие — на север, подальше от фронта, третьи — в поисках лучшей жизни вообще.
Крестьянин, сидевший напротив Лиды попался словоохотливый, всю дорогу размышлял «про жисть», совершенно не интересуясь, слушают ли его попутчики:
— У нас властей больше, чем в колоде мастей. Был комбед, был ревком, были советы. Пришли антихристы с черным флагом, всех прогнали, всех ограбили. Мы, говорят, никакой власти не признаём, всё наше. Ну, что моё — ваше, это понятно. А ежели мы скажем, что ваше — будет нашим, как вы на то? Наверно, не понравится. А так — сущие антихристы. Кто что ухватил, к себе потащил. Кто что отнял, то на себя и напялил. Один с попа ризу снял, низ отрезал, рубашку из нее чёрную сделал. У них чёрный цвет — самый любимый. Антихристы же!
— Анархисты, — поправил крестьянина сидевший по соседству господин.
— Власти они не признают, — не обратив внимания на реплику господина, продолжил крестьянин. — А без власти как жить? Народ без властей, что тройка без вожжей. Разнесет! Сколько уж властей попеременялось — государство в разнос, колёса поотваливались… Власть вожжи бросила — пусть телегу несёт, куда вынесет. Хоть под обрыв! Нет власти, зато начальства — больше, чем собак нерезаных. А у начальства нрав как у машины: нафырчит, насмердит — и ходу...
Крестьянин безнадёжно махнул рукой.
— Власть нужна! Чтоб страной правила, нас защищала. Хрестьянского сословия людей на власть сажать надо, чтоб понимали душу народа, чтоб от своего корня не отрешались. И с землей тогда порядок был бы.
— Большевики отдали ж вам землю, — усмехнулся господин. — Ленин декрет подписал...
— Дехрет — бумажка на заборе. А хрестьянину землемер нужон, землю делить. А это — морока, смертоубийство! У одного отними, другому дай. Дали нам большаки землю. Пошли мы её пахать весной. Село на село с кольями. Они своё, мы своё. Семей пять поминаньями наделили, скольких в больницу свезли. Мужик только с виду смирный, а потревожь — убьёт.
Глаза у крестьянина засверкали под беспокойно нахмуренными бровями.
— Кадеты, вроде, за крестьян, — подал реплику фронтовик. Он сидел беспокойно, елозил, то и дело почёсывался, а временами лез руками за пазуху и ожесточённо скрёб под мышками. Видать, вместе с шинелью с фронта прихватил и отряд вшей.
— Кадеты — мошенники! — выдал своё мнение крестьянин. — Антихристы — грабители. Большаки — обманщики. Ихние комиссары тебя и за человека не считают, если ты не рабочий... Одно слово — все начальство! А начальство — что смерть, сама себя выбирает, а до ней не доберешься...
Со второй полки напротив Лиды свешивалась весёлая голова, в разговор не ввязывалась, но то и дело хмыкала, агакала, хехекала и прочими звуками выражала своё отношение к слышимому.
Издалека донёсся колокольный звон. Крестьянин стащил с головы шапку и хотел перекреститься, но рука замерла не дойдя до лба.
— Неужто пожар? Ой, беда! — проговорил он, бледнея.
— Может, престольный праздник? — предположил фронтовик.
Крестьянин как-то внезапно потерял интерес к звону.
— Теперь, почитай, каждый день престол. Кого принесёт леший из города — звонят в колокола, созывают народ. Поставят стол на площади, и пошли языками чесать. А потом солдаты по дворам ходят, хлеб отнимают. И красные отбирают, и белые отбирают. Все отбирают.
— А кто приезжает?
— Да бес их разберет... Разные ездиют. Может, и сейчас кого принесло. Ведь час вечерний, значит, никакой службы по церквам нет, а звонят. А может, всё ж пожар? Вот ведь беда какая! Однако ж дыму не видно, стало быть, не пожар, — вытянув шею и всматриваясь через окно вдаль, успокоился немного крестьянин. — Пожар — не дай бог! Огонь с одного конца пойдет по соломенным крышам, на другом кончит. Охо—хо! Всего народ теперь боится! Всего боится, — неожиданно вдруг повернул свои мысли крестьянин. — Изверились люди, оскудели духом...
До станции Титовка тащились целые сутки: навстречу попадались
