ворчал солдат с перебитым плечом. — Хоть бы соломы на пол бросили...
— Санитар!
— Господи-и! Бог ты мой!.. Го-спо-ди-и!..
Молодой солдат, раненный в живот, в беспамятстве скрёб пол ногтями.
— Санитар, испить бы!.. Са-ни-тар... Санита-ар, эй! Санита-ар… Сестра!
— Каку тебе сестру? В поезде мы, в теплушке!
— Сволочи... Испить бы… О, го-ос-спо-оди-и, испи-ить!..
— Вот подожди, разгружать будут скоро, подъезжам ужо.
Поезд замедлил ход и остановился.
Окровавленный и грязный прапорщик подполз к двери, с трудом отодвинул её, выглянул на перрон.
Перед дверью рыхлая, со всех сторон закругленная дама с ягодицами, будто ей под юбку засунули два мешка, а за пазуху — два арбуза, взасос целовала плоскую девицу в куцей шляпке. Толстяк в котелке и в пенсне нетерпеливо кричал:
— Носильщик! Носильщик!
— Господа! Позовите врача. Господа, послушайте!.. — просил из двери прапорщик.
Никто не обращал внимания на просьбы прапорщика.
— Э, вы там! Тыловое сало!..
Вагоны рвануло, загромыхали сцепки. Прапорщик ударился головой о дверь. Солдат с перебитой рукой, стоя на коленях, пытался держать перевязанную руку на весу.
— Это ж черт знает, что такое!.. Маневрируют!.. О, господи!.. Доктор! Это же черт... Позовите врача!..
— Какой тебе в теплушке врач?!
Вагоны опять рвануло, солдат с раненой рукой повалился спиной на пол.
— Матери их осиновый кол, и дюжину чертей отцу на могилу! — выругался солдат, мученически скривившись от боли.
— Гос-спо-ди, испить бы!.. О, господи-и-и!
Дверь с грохотом оскалилась во всю ширь. В теплушку залез офицер, прошёлся по вагону, разглядывая лежащих.
— Этого… Этого, — указывал на умерших.
Санитары за ноги и как придётся выволокли трупы из вагона.
— Остальных в дивизионный лазарет.
Санитары за руки и за ноги вынесли Лиду из вагона.
Лида услышала, как подвизгивают колёса, грохочет повозка. Лежать было жёстко, неудобно. Под головой кирпичом топорщился баул, сбоку на неё навалился кто-то грузный.
Лида открыла глаза. Темно. Ночь.
Она тряслась по мостовой в телеге, на которой, похоже, совсем недавно возили навоз. Лиду знобило, зубы выбивали дробь.
— Тпр-р-ру-у…
Какие-то дома. Вереницы телег, на которых стонали и корчились свежепристреленные, недавно порубленные, мокрые, кровоточащие, зловонные люди.
Новоприбывших разгружали санитары—студенты. Окоченевшие тела, которым перевязки уже не нужны, бросали на землю где придётся.
Лиду, вцепившуюся в ручку баульчика, кинули на пропитанный кровью брезент носилок.
— В распределительный пункт!
Куда-то понесли.
Железнодорожные пути, вокзал.
В освещенном тусклыми фонарями пространстве над мостовой летают клочья грязных бумаг. На площади за вокзалом тесным городком стоят большие палатки.
По запаху карболки Лида поняла, что привезли в какую-то больницу, и с радостной мыслью о спасении в очередной раз провалилась в забытьё.
Очнулась на походной койке в палатке. На двухэтажных нарах, на походных койках и на голой земле, в грязи, пропитанной кровью, валялись раненые и больные. Повсеместный стон напоминал гвалт грачиной стаи, по осени готовящейся к вылету на юг.
Тяжёлый, мёртвый воздух, состоящий из двух кругов тусклого света от закопчёных керосиновых ламп и чёрных пластов приторно—кислых испарений пота, гноя и крови, душил, выворачивал желудок наизнанку.
Чьи-то пальцы бездумно скользнули по лицу, по шее, ухватались за гимнастёрку. Рядом с Лидой лежал молодой татарин—солдат с отрезанной рукой, цеплялся за жизнь здоровой, бредил, мотая бритой головой.
Тускло светила керосиновая лампа. На полу, чуть ли не под кроватью, врач и сестра перевязывали раненого.
Прибыла очередная санитарная летучка, привезла новую партию раненых, изрубленных шашками красных конников Чепаева.
— Всех наших порубали, а потом за обозом погнались, и — по головам, по головам!.. — рассказывал раненый писарь с мутными, как у дохлой рыбы, глазами.— Ну, господа офицеры, никакого понятия о военной чести у красных, позвольте доложить вам! Чтоб писарей, да рубили!..
Свободных мест не было даже на площади перед палатками. Раненые валялись на голой земле, метались, выкрикивая непонятные слова. Забрызганные кровью врачи устало ходили среди раненых, равнодушно обходили обреченных. Выслушать, освидетельствовать каждого не было никакой возможности.
Судорожно стучали зубы, измученные глаза на серо—пепельных лицах с пугливой мольбой ловили взгляды врачей и санитаров: «Мне бы подольше не умирать…».
Большинство не могли самостоятельно передвигаться.
— Сюда!.. Да не трясите так...— крикнул из темноты доктор.— Ос-то-ло-пы!..
Офицер, судя по галифе, в кожаной куртке поверх грязного, когда-то белого халата, нервно шагал по свободному пятачку, выкрикивал с отчаянием:
— Куда я их дену? Мест нет даже на полу! Мы не успеваем!
Дивизионный лазарет… По идее — приют скорби, убежище страданий… А в реальности…
А в реальности лазарет — скопище окровавленных, немытых, провонявших и завшивленых тел. Кучами грязного тряпья на койках и на земляном полу валяются недобитые человеческие остатки. С зияющими ранами в животе, с трепещущими кусками мяса на конечностях они извиваются, корчатся, скребут и царапают ногтями доски коек, стены палат и земляной пол, проклинают сквозь стиснутые зубы жизнь, в ужасе отпихивают от себя смерть. До последнего жуткого всхрипа страстно вдыхают широко раздувающимися ноздрями, хватают помертвелыми губами сладостный глоток утекающей жизни.
Искалеченные и контуженные, с трясущимися руками и тоскующими глазами, с раздробленными костями и смердящими ранами — тихо или громко стонут, или дико воют, мечутся в бреду на лазаретных койках и операционных столах, где кровь перемешана с гноем, рыданья — с проклятиями, стоны от нестерпимой боли — с молитвами за будущих своих сирот, а отчаянье выживших множится разбитыми в дым надеждами: ведь с одной рукой землю не вспашешь, а без ног гончарный круг не закрутишь…
Пройдёт время, безногие, безрукие, безглазые, глухие и немые, обезумевшие и полумертвые выйдут из военных лазаретов и госпиталей, из гражданских больниц, станут обивать пороги казенных канцелярий и благотворительных учреждений или, выпрашивая милостыню, поковыляют на костылях, поползут, покатятся на низеньких подставках—колясках по улицам городов, толкая себя зажатыми в кулаках чурочками.
А пока все они стонут. Стон сливается воедино, и Лиде кажется — стонет один человек, и стон этот то поднимается под крышу палатки, то вновь опускается, точно глухой гул волн за бортом парохода.
А серые шинели, выгоревшие гимнастёрки и стонущие глотки всё прибывают. Время от времени кто-то грубо кричит:
— Чего трупы тащите? Бросайте в сторону!
И санитары с тупым безразличием бросают наземь неподвижную груду мяса, чтобы заменить её другой, ещё кричащей, в невероятных муках хватающей за ноги санитаров и молящей о спасении.
Сёстры милосердия искренне пытаются спасти мучающихся на пути к смерти людей. Раздирающие душу рыдания подстегивают, как кнут. Сёстры милосердия, стоя на коленях перед лежащими на полу ранеными, меняют запёкшиеся повязки, вымывают из ран прокисшую кровь, отгоняют опьяневших от крови мух, пытаются удержать бинтами истекающую из порванных и простреленных тел жидкость жизни. Пока сестра возится с одним, другие тут же рядом, на грязном полу, замирают в ожидани.
Перевязки нескончаемы. От вшей, от запаха пота и гноя, от вонючих портянок и липкой крови нестерпимо тошнит даже привыкших медиков. Отвратительно—сладковатый запах гноя сильнее запаха йода и карболки. Гноем пропитаны тюфяки, не покрытые простынями, подушки без наволочек, грубые нательные рубашки без пуговиц, подштанники с прорехами ниже пояса и с тесёмками на лодыжках.
Глаза сестёр мутнеют. Через час, через два, через три заступившие на дежурство сёстры тупеют, как надорвавшиеся лошади.
Понурые, грязные, усталые раненые с землистыми лицами, с едким запахом перепрелой и запекшейся крови неисчислимы. Всё вокруг завалено стонущими телами.
Нескончаемая, с подвыванием, жалоба:
— Ой, поранило меня, перебило всего... Ой, ноженька моя…
Мутный, бессвязный бред:
— Мама… Зря ты меня отпустила, мама… Мама!
Мольбы, стон:
— Пи-и-ить… Пи-и-ить… Ну хоть глоточек! Кто-нибудь!
Крики:
— Взво-од! За мной!..
— В операционную!.. В операционную несите!..— кричит в унисон появившийся вдруг доктор.
Сразу в трёх местах санитары хватают первых попавшихся и тащат в операционную.
— Остолопы!.. Назад, барбосы!.. Не трёх же зараз, тупицы!..
— У этого проникающее ранение в живот. Вряд ли выживет. Возьмите у него бумажник и документы, при возможности перешлите родителям.
— Братушка!.. Уж будь снисходительным, братушка!.. Водички бы, а?
Но некогда санитару нести водичку — и мучается раненый от жажды больше, чем от ранения.
— Осторожней!..— просит, подняв к голове руки, поручик в лохмотьях, когда санитар берётся за его фуражку. — О-сто-ро-жней!
За фуражкой поручика, подымая волосы вверх, тянется грязная, кровавая тряпка.
— Черт возьми! — удивляется привычный ко всему санитар.— И он ещё ходит?..
И вновь откуда-то:
— Запеклось... Нутром, братушка, сгораю... Да слышь ли? О, госпо-о-о... Пи-и-и-ить!
Операционная много страшнее всякого окопа. Всякой опасности на войне можно оказать сопротивление своею храбростью или предусмотретельностью. В каждой опасности на войне есть элемент случайности. Всякая шумно приближающаяся шрапнель может не попасть в вас, а скользкая пулемётная строчка минует ваше тело и продырявит соседское. В операционной раненый во власти чужих рук, которые отдирают бинты, режут и ковыряют его плоть, бередят раны, причиняя ещё большие страдания.
В лазаретах, госпиталях и больницах над каждой душой, как ястреб над выводком, висит обреченность. Каждый раненый, прислушиваясь к шагам санитаров, боится, что придут за ним и возьмут на мучительную перевязку. Истерзанные болью души раненых становятся придатками к раздробленным конечностям и кровоточащим ранам. Любого из раненых могут положить на стол, удушат хлороформом под зловонной маской и, превратив в тушу, отрежут ногу или продолбят череп.
Затихла суета в госпитале. Видать, иссякли силы у врачей, сестёр и санитаров. Зажав повязками кровотечения, отрезав висящие на лоскутах руки и ноги, распихав новоприбывших по углам и закуткам, медперсонал куда-то исчез.
— Не дай бог, если сюда попадает больной, — слышит Лида сквозь стенку палатки усталый баритон. — Тогда он совершенно погиб. К раненому ещё подойдет сестра, его могут эвакуировать для лечения. И, доколе есть надежда возвратить его в строй, с ним кое-как возятся. Больной же обречён. На него смотрят как на обузу. Как на грязный комок мяса. Для эвакуации в госпиталь отбирают только легкораненых. Тяжелораненым и больным отказывают.
— Почему? Нет мест? — интересуется высокий мужской голос.
— Мест сколько угодно. Не берут! Ссылаются на какой-то приказ. Я не врач, медицинских приказов не знаю. Но как офицер, как смотритель лазарета прекрасно понимаю, что лгут. К чему им тяжелые больные? Статистики портить не желают умершими у них. Вот и сваливают в кучу тифозных, поносных, рожистых и застуженных. Всех принимаем, сколько привезут.
