Лазарет на двести коек, а приняли уже более тысячи.
— Видел… Вповалку лежат, — поскучнел высокий голос.
— Лежат… Ждут божьей помощи… Был у нас случай острого аппендицита. Надо срочно оперировать. Доставили его на вокзал. А в санитарном поезде заявили: больного будет трясти в вагоне — и отослали обратно. А у нас он, неоперированный, помер.
— Ну, это вы, конечно, сгущаете краски.
— Сгущаю?! — раздраженно воскликнул баритон. — Вы на позициях видите здоровых, крепких людей, которые совершают героические поступки… А у нас солдат из боевой единицы превращается в госпитальную. В стонущую, воняющую, способную только жрать и испражняться госпитальную единицу. Нет, это врачей здесь единицы, а раненым несть числа… И половина из них не получит медицинскую помощь, потому что у врачей рук на всех не хватает.
— А сестры милосердия?
— Милосердные? Милосердные в большинстве своём ненавидят больных солдат. Боятся испачкаться, овшиветь. С легкораненым офицером сколько угодно будут возиться. Но не с солдатом.
— Не слишком ли огульно? Может быть, это только ваши сестры?
— Как раз наоборот. Путем долгой сортировки нам удалось подобрать сестер старых и некрасивых, которые сносно делают свое дело. Но внешность… Автомобили от них шарахаются! Скажу вам по секрету: каждый врач предпочитает, чтобы в его госпитале были уродливые сестры. Прислали к нам как-то двух хорошеньких сестёр милосердия. А я, смотритель лазарета, своей властью приказал выдать им жалованья за два месяца и отослал назад.
— Почему?
— Да не хочу, чтобы офицеры из-за них перессорились и перестрелялись. Опять же, зачем эпидемию «сестрита» среди офицеров распространять?
— Что за болезнь такая?
— Господи… Эти симпатульки обязательно по рукам пойдут, от какого-нибудь дон—жуана подхватят триппер или сифилис… И понеслась эпидемия «сестрита» по господам офицерам!
«К больным не подойдут… — медленно ворочалась мысль в тяжёлой голове Лиды. — Больные — обуза». Из тифозного тумана прояснилась мысль: если она отсюда не уйдёт, обязательно погибнет.
Сосед — однорукий татарин — уже не беспокоил Лиду. Судя по каменной неподвижности, умер.
Лида собрала все силы и повернулась на бок. Почему-то сильно болел живот. При каждом движении в правом боку словно назревал чирей. Лида сползла с кровати и опустилась на четвереньки. Голова кружилась и болела. Лиду стошнило. Но потому как она давно ничего не ела, вывернувшийся желудок выдавил из себя только горькую слизь. Утерев рукавом рот, Лида поискала, обо что опереться.
«Встану… Обязательно надо встать!»
Вскрики раненых больно ударяли по ушам, отзывались мучительной болью в голове.
Цепляясь безвольными руками за палки—опоры, качаясь, Лида волочила отяжелевшее многократно тело вверх.
На койках, на земле лежали и метались в бреду или от боли раненые и больные, замерли с раззявленными ртами и остекленелыми глазами мёртвые.
Беспамятные медленно загребали поднятыми руками, точно пытались куда-то уплыть. Один из беспамятных приподнялся, надолго, не моргая, уставился в пространство, и вновь упал.
— Не шарь!.. Да не шарь, прошу—у!..— хрипел полубеспамятный, которого обшаривал санитар. — Послушай!.. Да и я ведь... Эй, послушай! Убери, говорю, лапищи!.. Да послушай!.. Твою мать! Сказано!..
Увидев, как санитар обворовывает раненого, Лида вспомнила о баульчике, подняла его из-под кровати. Шатаясь, побрела к выходу.
Над Лидой прогибался потолок. Круглой волной качался пол под ногами...
— Куда ты?
— Не знаю, брат...
Это её спросили? Она ответила? Лида не знала.
Еще два шага...
На улице качалась ночь. Потому что качались звёзды в небе. И жёлтый мутный круг — то ли луна, то ли фонарь невдалеке… И земля под ногами качалась, как качается палуба парохода во время шторма. Лида не плавала в море и не видела шторма, но земля качалась именно так. Лида едва успевала переставлять ноги, чтобы удержать равновесие и не упасть на качающуюся землю.
Темно вокруг. А может она не смогла открыть до невозможности отяжелевшие веки, поэтому ничего не видела.
Лида наткнулась на что-то, упала. Проползла ещё немного, пока не уткнулась окончательно в непреодолимую преграду. И перестала быть.
= 20 =
Дед Яков давно подбивал сына Тихона стащить пару старых шпал из небольшого штабеля сбоку пакгауза на самом краю привокзальной территории.
— Ты пойми, — убеждал он тридцатипятилетнего, но по своей валуховатости до сих пор не женатого Тихона. — Ни часовых, ни сторожей там нет. Зимой знаешь как хорошо ими печку топить? Лежать шпалы там не будут. Того гляди для паровозов распилят, али шустрее нас рукастые найдутся…
Сам дед Яков был непоседлив и рисков, недаром в турецкую войну разведчиком служил.
Наконец уговорил.
Разбудил Тишку под утро, едва небо на востоке задумало бледнеть.
— Это самое сладкое для сна время, когда часовым стоишь, — пояснял сухонький дед в полголоса, забегая то с правой, то с левой стороны недовольно молчавшего, широко шагавшего здоровяка—сына.
— Ты ж сказал, нету там часовых, — хмыкнул Тихон.
— Нету! — подтвердил дед. — Но иметь в виду надоть, чтобы в просак не попасть.
Обошли пакгауз вокруг — на самом деле ни сторожей, ни часовых.
— Вот эту бери, — указал дед на лежавшую поверх ступеньки из трёх шпал, сбоку от основного штабеля шпалу.
Взяв за концы, подвинули шпалу, чтобы забросить её на плечи.
— Тихо! — скомандовал дед, и замер.
Замер и Тихон. Не услышав ничего подозрительного, спросил деда:
— Чего?
— Человек, вроде как, простонал… О! — дед поднял палец кверху и вытянул шею, пытаясь уловить старым ухом подозрительный звук.
Тихон прислушался.
— Да нету ничего… Бери!
— Чш-ш… — зашипел дед, приложив палец к губам.
— Что шипишь, как сало на сковороде…
Наконец оба услышали тихий стон.
— Я ж говорю, стонет ктой-то! — обрадовался дед и навострил уши, стараясь понять, откуда стонут.
— Вот! — удивлённо указал он на шпалы, сложенные ступенькой у их ног.
Тихон наклонился, приглядываясь к темноте.
— Солдатик, вроде как…
Дед наклонился, сунул руку вниз. Обрадовался:
— Солдатик!
Взявшись с двух сторон, вытащили из-за шпал находку.
— Мальчонка! — удивился дед.
— Юнкерок, может? — засомневался Тихон. — Аль кадет?
— Не, — решительно отмёл предположения сына дед. — Форменка солдатская. Стрижен наспех, лесенкой. Юнкера да кадеты форсить любят. А этот — абы как стрижен.
— С погонами, — заметил Тихон. — Белый, значит. Пущай лежит…
— Белый — это офицер. Красный — когда комиссар. А солдаты — народ подневольный. Под кого с ружьём поставят, за того и воюют. А этот и не воевал совсем, сопливый ишшо.
— Чего ж он беспамятный?
— Сыпняк, похоже, — решил дед. — Тут оставить — помрёт… Их, вон, в сараи складывают, да ждут, пока помрут без лечения… Бери шпалу, а я пацана донесу.
— Вот так пошли вдвоём поклажу нести! — возмутился Тихон. — Ты, говорит, неси, а я тебе буду дорогу показывать!
— Донесёшь, здоровый бугай, — ни капли не смутился дед, и заглянул за шпалы. — Да тут и поклажа, евойная, похоже!
Взяв в одну руку баульчик, дед Яков с помощью сына мешком положил найденного солдатика на плечи…
Уронив в темноте табурет на пол, дед Яков пробрался в дом.
— Яков, ты? — недовольно спросила проснувшаяся от грохота бабка Матрёна. — Черти тебя подняли в такую рань!
— По делам ходили с Тишкой, — отозвался дед. — Иди—к сюда, подмогни лучше… Фу-у, умаялся…
Дед положил солдатика на широкую лавку у стены, баульчик бросил под лавку, сам отошёл в сторону, плюхнулся на табурет, утёрся рукавом.
— Вроде маленький пацанёнок, а умаялся я.
— Чего ты там принёс?! — наладилась ругаться бабка.
— Делать бате нечего, больного пацана подобрал, — пояснил вошёдший в дом Тихон.
Бабка раскопала в печной золе горячий уголёк, запалила лучину, подошла к лавке, недоверчиво взглянула на лежащего «солдатика».
— Я ему говорю, может юнкерок это, нечего помогать, — рассказывал Тихон. — А он: солдат, да солдат…
— И не юнкерок, и не солдатик, — сердито буркнула бабка.
— А кто ж тогда, царский сын, что—ль? — высмеял бабку дед.
— Девка это.
— Как… девка… — в один голос растерянно спросили дед Яков и Тихон.
В бреду и без сознания Лида пробыла две недели. Не переставая, что-то бормотала тихим, сердитым голосом. Время от времени начинала мучительно беспокоиться, душа её боролась с какими-то видениями прошлого. Ни пить, ни есть не могла. Бабка Матрёна пальцем раздвигала ей зубы, вливала из бутылочки в рот тёплой подсахаренной воды.
На исходе второй недели очнулась. Едва прикрытая тряпьем, лежала, как обтянутый кожей скелет. От слабости даже сидеть не могла.
— Где я? — едва слышно спросила склонившуюся над ней старушку.
— У нас, дочка, — простодушно ответила старушка.
— Где? — едва прошелестела обиженно и заплакала.
— В Сызрани, дочка, в Сызрани. Живая ты, выжила, слава богу…
Дед Яков укутывал Лиду в лоскутное одеяло и выносил на улицу, подышать воздухом. Бабка Матрёна кормила с ложечки кашей—затирухой, поила сладким чаем, заваренным зверобоем, душицей и ещё какими-то травами. Аппетит у Лиды был волчий. Говорить от слабости она не могла, но глазами показывала: поесть... А кроме глаз, у нее ничего не осталось: личико с кулачок, и слезы текут по щёчкам от слабости.
Ещё через неделю стала выходить на улицу сама.
Бабка Матрёна согрела два ведра воды, накупала Лиду в тазу, одела в чистое. После купания Лида почувствовала, что выздоравливает.
А едва почувствовав, что сможет пройти по улице до вокзала, засобиралась домой.
— Куда ж ты такая, дочка! — увещевала её бабка Матрёна. — Тебя ж ветром с ног свалит и унесёт: ты ж как тень, прозрачная да невесомая!
— Спасибо, баб Матрёна, — прижимала кулачки к груди Лида и кланялась. — Погостевала — и честь пора знать. Вы мне жизнь спасли. Не могу я у вас в нахлебниках жить. Вы и сами еле концы с концами сводите.
— Куда ж ты поедешь, дочка? Где дом-то твой?
— В Балаково, бабушка, поеду. Поездом до Сызрани, а там пароходом.
Ворча, поминая грехи и проклятые времена военные, бабка ушла за печку и вынесла постиранную и заштопанную солдатскую форму.
— Своё оденешь, аль в моём поедешь? — спросила, подавая форму Лиде.
— Это что… Моё? — удивилась Лида.
— Твоё. Аль не помнишь?
— Я в юбке и в кофте была… — растерялась Лида.
— Ну, не знаю. Дед тебя в солдатской форме принёс. Думал, пацанёнок ты. А оказалась — пацанка. С обувкой только беда. Тебя босой принесли, а у нас нету ничего.
Лида с удивлением приняла форму, ощупала карманы.
— Ничего в карманах не было, — обиженно поджала губы бабка Матрёна.
— Да я… насчёт документов, — смутилась Лида. — Тяжело сейчас без документов.
— Так может в баульчике документы-то? — подсказала бабка Матрёна. — При тебе ещё баульчик был.
Бабка вынесла баульчик.
— Мой баульчик! — обрадовалась Лида. — И документы здесь! И деньги! А вы что, не заглядывали сюда?
— Мы хоть и бедные, а по чужим вещам лазить не приучены, — обиделась бабка Матрёна.
— Да я не про то, баб Матрёна. Тут у меня и одёжка лежит…
Лида перебирала содержимое баульчика. Браунинг валялся, кто-то вытащил его из тайного места. Деньги на месте!
— Баба Матрёна, у меня тут деньги есть…
— Не надо нам никаких денег! — оскорбилась бабка. — Не из-за
