Чепаев организовал Балаковский полк. Полки объединили в бригаду. Командиром бригады избрали Чепаева, а бригада получила название Пугачевской.
Бригада Чепаева вошла в состав Николаевской группы войск, которой командовал Сергей Парменович Захаров.
Для наступления на Уральск красные части сконцентрировали в районе станции Озинки.
Сергей Парменович Захаров, руководитель Николаевской группы войск, прибыл в Озинки для организации наступления. Устроившись ночевать в брошенном хозяевами доме, он попросил шофёра отвезти его на речку. Село стояло на берегу речки со странным названием Большая Чалыкла. Шумно искупавшись, Сергей Парменович ожесточённо растирал тело полотенцем.
Можно было помыться в доме, где он определился на ночёвку, нагрев воды в ведре. Но захотелось смыть многодневную пыль и грязь со всего тела.
Августовская холодная вода взбодрила тело и голову, а это было кстати. Служба продолжалась, и дай бог, чтобы удалось поспать час-другой ближе к утру.
С северной стороны в село входили роты в полном походном снаряжении, с мешками, котелками и лопатами. Подсумки поперёк груди, вещмешки за спинами, длинные винтовки Мосина через плечо. Есть винчестеры и берданы. Одеты разномастно: часть в солдатском обмундировании ещё с германской войны, большинство — в гражданском, в обвисших затасканных пиджаках или в фуфайках. У многих рваные штаны. У большинства — стоптанные бесформенные ботинки и обмотки, кое-кто в лаптях. У одного ноги обмотаны мешком из-под картофеля. У некоторых — сапоги. У одного штанины распороты и почему-то болтались поверх сапог.
У половины — шинельные скатки через плечо.
На головах солдатские фуражки, от времени обвисшие рыжими блинами, у других — низенькие овчинные папахи. Один прикрыл голову то ли немецкой, то ли чешской солдатской пилоткой. У другого шапка похожа на мусульманскую чалму.
Усталые широкоскулые лица солдат в пыли. Маленький командир в кожанке, с новенькими ремнями крест-накрест, желая «показаться» при входе в село, поминутно оборачиваясь и выкатывая глаза, командует:
— Правой! Правой!
Не обращая внимания на команды, солдаты брели усталой разномастной колонной.
— Из Николаевска, похоже, пополнение, — заметил шофёр, ждавший Захарова, сидя на подножке автомобиля с откинутым кожаным верхом.
В кустах ивняка у реки словно на митинге скандалили воробьи. Тощая собака потащила черед дорогу длинный окровавленный бинт. Солнце, зацепившись на некоторое время за крыши домов, упало за горизонт кровавой горбухой. Сумерки густели. Неясно гомонили, то и дело взрывались хохотом расположившиеся по всему селу и за околицей солдаты.
— Как мы дом заняли под штаб, старуха к воротам пришла. Просила церковь под нужник не занимать. Лучше, грит, мой амбар возьмите, он тоже чистый, хоть, грит, немного пашеничкой отдает. Во — тьма царя египетскова! Наговорили ей про нас...
— Надо собеседование о религии с народом устроить, — отозвался Захаров, растираясь полотенцем.
— Какой народ? Здесь кроме старух никого нет! А старухами только болота мостить, ни на что они не годны больше, старые.
Захаров оделся, сел в автомобиль.
— Поехали в штаб.
Сквозь щели закрытых наглухо ставен из домов пробивался слабый, дремотный огонь коптилок. Из сараев раздавалось позднее мычание застоявшихся коров: крестьяне боялись, что скотину «реквизируют» не белые, так красные, не выгоняли пастись в степь, держали дома и проводили ночи в тревожном, насторожённом забытьи, вскидываясь при каждом шуме или шорохе.
Ни одной гражданской души на улицах, ни одной гражданской тени. Но и дома не спалось селянам в предчувствии новой беды.
Стемнело. Августовские созвездия перезрелыми гроздьями осыпали холодеющее небо. От речки потянуло сыростью. Пахло еще не осевшей пылью от прошедшего отряда, конским потом, полынью и дымом костров. У домов стояли распряженные телеги. Под липами, где было совсем темно, скрипел журавель колодца, фыркали лошади, было слышно, как они пьют, отдуваясь. Прибывший отряд поил лошадей.
У деревянной амбарушки, накрытой соломенной крышей, на бревнах сидели три девки. Одна грызла семечки, плевала под ноги, две другие напевали негромко и печально:
Ой не спится в ночь осеннюю,
Льются слезы, слезы частые.
Подкатилось горе лютое,
Подкатилось, присосалося.
Сквозь шум мотора Захаров услышал волнующую девичью песню, попросил:
— Останови.
Шофёр остановился в тени соседнего дома, заглушил мотор.
Где катилась речка малая,
Берег с берегом не сходится:
Опоили землю—матушку,
Кровью русскою солдатскою.
Под ноги грызшей семечки девки прибежал ёжик, стал копаться носом в шелухе. Девка насыпала ему семечек.
— Поешь, да иди в огород, дурачок. Спрячься, а то затопчут тебя конями.
Посидели молча, прислушиваясь к гомону солдатского табора.
— Ну что, девки, спать, что ли, пошли?
— Тоскливо дома…
Посидели ещё, не двигаясь.
Уж ты смой, вода студеная,
Ты стуши нам раны жгучие,
Припокровь, сосна зеленая,
Ты головушки победные.
Скрипнула дверца амбарушки, вышел лысый дед в расстегнутом полушубке. Покряхтел, запирая большой амбарный замок, подошел к девкам. Одной рукой опёрся на палку—батожок, другую положил на поясницу, отклячив зад. Вытянул козлиную бороду, слушая пение.
— Все поете, птицы перелётные?
— Поем, дед. Да видно не летать уж нам.
— А что так?
— Дык, женихов нету, улетать не к кому.
— Как же, не к кому? Полное село женихов!
Старик махнул батогом вдоль улицы.
— То не женихи, то кобели, — безнадёжно вздохнула одна.
— Только нам и осталось, что песни петь, — подтвердила другая.
— А замуж-то как хочется! — томно потянулась третья, закинув руки за голову и по кошачьи изогнув спину.
Дед присел около девок.
— Да уж… То на германской мужиков убивали, теперь здесь… Скоро мужиков всех перебьют, вас, девки, в армию почнут забирать.
— Это нас-то на войну? — засмеялись девки.
— Дед, а с кем у нас нынче война?
— А не поймёшь с кем.
Девки переглянулись, одна вздохнула, другая поправила полушалок, крайняя проговорила:
— Воюют же!
— Друг с другом воюют.
— Ну как же, дед, свои со своими?
— Хлеб сажать, детей растить не хотят, вот и воюют. В жизни ведь как бывает? Живёт справная семья. Дети работящие, отцы, деды — всё как положено. А найдётся какая сволочь — и натравит сына на сына, аль сына на отца. И пошёл делёж. И пропало крепкое хозяйство…
— И-и-и-и… — совсем неподалёку истошно завизжал девичий голос и захлебнулся.
— Вон… Женихи… Женихаются, — брезгливо проговорила одна из девиц.
Захаров повернул голову в сторону крика, но ничего не увидел в ночи.
Снова истошный женский визг… И вдруг:
— Сергей Парме… Спаси… Заха…
Захаров вскочил:
— Заводи! — вытянул руку в сторону, откуда просила помощи женщина.
Захарову почудились знакомые нотки в истошном крике.
«Лида? Откуда… Не может быть… Не может она быть здесь!»
И снова короткий, захлебнувшийся в борьбе крик.
Машина свернула в переулок, выскочила на лужок.
У ночного костра Захаров увидел солдатскую суету, одобрительный гогот…
«Жеребцы стоялые!»
Пламя костра отсвечивало обнажённое тело. Трепыхающееся в сильных солдатских руках, пытающееся сопротивляться слабое девичье тело.
— Туда! Быстрее!
Захаров выхватил револьвер, выстрелил вверх:
— Отставить! Я приказываю отставить! За насилие под требунал!
Машина затормозила у костра, едва не передавив лежавших на земле солдат.
Захаров выпрыгнул из машины, потрясая револьвером растолкал толпу, увидел спину в кожанке, перекрещённую командирскими ремнями, саблю на боку. За ней — полуобнажённое девичье тело… Коротко стриженная головка… Искаженное страданием лицо.
— Прекратить насилие! — Захаров ткнул дулом в спину насильника.
— Барская сучка пыталась пробралась в штаб… Шпионка, — не оборачиваясь, издевательски проговорил насильник. — А мы её допрашиваем… Коллективно.
И вдруг Захаров услышал измученный умоляющий голос:
— Сергей Парменович… Спаси… Это я, Лида… К вам ехала…
Захаров ручкой револьвера ударил насильника в спину. Тот, резко обернувшись, отбросил руку Захарова и схватился за шашку. Падая, Захаров выстрелил в насильника… И узнал перекошенное, высвеченное красным пламенем костра лицо: Культяпый!
Уже с земли выстрелил в воздух ещё два раза, заставив тем самым готовых броситься на него солдат.
— Я командир Николаевской группы войск Захаров! — закричал зычно, будто командовал на плацу. — Девушка — моя сотрудница! Всякие действия против меня или неё будут расценены как мятеж! Виновные будут преданы ревтребуналу и расстреляны!
Подскочил шофёр с карабином, выстрелил в воздух, повёл дулом вокруг:
— Стоять, сукины дети! Пуля виноватого найдет, стрельну, требуха на дорогу вывалится, ни один фершал не заправит!
Толпа молча отхлынула.
Захаров встал. Лида, одной рукой подняв штаны, другой — опустив гимнастёрку, кинулась на грудь Захарову.
Захаров постоял мгновение, обводя взглядом и дулом револьвера насупленные лица солдат. Увидел перекосившегося, с повисшей рукой Культяпого.
— Я тебе этого ни-ког-да не прощу, — прошипел Культяпый, с ненавистью глядя на Захарова. — Из-за буржуйской сучки ты меня чуть не застрелил!
— Есть тут командир кроме него? — требовательно спросил Захаров.
— Командир прибывшего пополнения Сурков, — шагнул к Захарову человек в кожанке.
— Этого — перевязать… И под арест, — Захаров указал дулом на Культяпого.
Лида, вцепившись в Захарова дрожала крупной дрожью, даже зубы стучали. Плакала с каким-то звериным рычанием, в котором смешались страх, боль обиды, ненависть.
— Как вы могли допустить самосуд? — со стоном проговорил Захаров.
— Иван сказал, что она буржуйская шпионка… — сокрушённо оправдался Сурков.
— Иван сказал… А ежели он скажет, что на вербе груши поспели, ты на вербу полезешь с ведром груши искать? Под арест его, — снова кивнул в сторону Культяпого Захаров и, подняв Лиду на руки, как ребёнка — оторвать её от себя он не смог бы — понёс в машину.
Солдаты молча расступились.
Захаров сел на заднее сиденье, устроил на коленях Лиду. Скомандовал шофёру:
— Потапов, вези ко мне.
Машина неторопливо развернулась, поехала в село.
— Ну-ну-ну… — Захаров гладил Лиду по голове, прижимал её к себе, укачивал, как ребёнка. — Ты как чувствуешь себя? Они тебе… Ну… Я насчёт здоровья… Фельдшера тебе не надо? Может лечение какое… Или чего…
Захаров стеснялся открыто спросить у девушки, успели ли надругаться над ней солдаты.
— Не надо мне фельдшера. Не успели они, — поняла его мысли Лида и выдавила сквозь судорожно клацающие в дрожи зубы и всхлипы. — Ты меня спас. Мне бы вымыться и переодеться. Порвали они на мне всё. Всю одёжку, — поправилась она. — Как всё это грязно! Ну почему мужики так хотят обесчестить девушек?! Хоть белые, хоть красные… Надругаются… Кому мы потом нужны, обесчещенные? — бросала она, как в бреду.
— Слава тебе, Господи, — едва слышно проговорил атеист-коммунист. — Сейчас нагреем тебе воды, выкупаем… Миленькая ты моя, натерпелась, бедняжка…
Захаров тесно прижимал девушку к себе. Лида привычно тыкалась мокрым носом в шею спасителя. Вздыхала-всхлипывала с содроганием.
— Всё прошло, малышка, всё
