прошло, — успокаивал Захаров Лиду, прижимая стриженую головку к себе. — Я тебя ни на шаг больше не отпущу. Будешь моей личной машинисткой… Командиру моего ранга положена машинистка…
— У меня мандат из Балакова. Я направлена к тебе машинисткой. Правда, мы мандат написали без ведома Культяпого, ты уж прости… — повинилась Лида.
— Без ведома Культяпого, зато… Зато по моему устному распоряжению! — придумал Захаров. — И вы всё правильно сделали, что написали мандат, и правильно, что ты ко мне приехала… Машинисточка ты моя драгоценная… И желанная!
Скоро машина подъехала к дому, где Захаров остановился на постой.
— Михалыч! — громко позвал Захаров одринарца, когда машина въехала во двор и шофёр заглушил мотор.
Из дома выбежал ординарец с ножом и недочищенной картошкой в руке.
— Слушаю, Сергей Парменыч!
— Мы тут машинистку отбили из рук насильников. Слава богу, девушка не пострадала. Но ей вымыться и переодеться во что-нибудь надо. Воды согреть бы. Организуешь?
— Да запросто! — пообещал старый солдат, подбежав к машине. — Разве ж это проблема — воды согреть. Ведро найдём, костерок растаганим…
Он заглянул, кого держал на руках Захаров. Увидел стриженую головку.
— Пацан, что-ли? Не видел пацанов в машинистках…
— Девица… — укорила почти басом и повернула довольную мордашку в сторону солдата Лида, не отрываясь от груди Захарова.
— Эко, ёлки-моталки зелёный огурец! — удивился Михалыч. — Хорошо пригрелась птаха на руках у красного командира, видать понравилось! Слезай, пигалица…
— Да на мне одёжка вся порвана… — оправдалась Лида.
Захаров растерянно молчал, но улыбка походила скорее на довольную.
— Ну, тогда… Похоже, товарищу Захарову вовсе и не тяжело тебя держать, — Михалыч подмигнул Захарову. — Сиди, конечно.
Лида счастливо покосилась на Михалыча и удобнее устроила щеку на груди Захарова.
— Откудова ценного кадра доставили? — поинтересовался Михалыч.
— Из Николаевска выписали, — сообщил Захаров. — Точнее, из Балакова.
— Вона как… Так ты с пополнением, что-ли прибыла?
Лида кивнула.
— Ну-у… Сутки маршем — это и солдаты устают. А такие птахи как ты, тем более. Не обедали, небось? Тогда давай вот как… Я чего-нибудь придумаю из одёжки. Поставлю воду греть. Пока вода греется, тебе, может, куда сходить надо. Это у нас там. Чайку выпьем на скорую руку, чай у меня уже поспел, я товарища Захарова ждал с речки. Ну а потом уж и искупаешься.
Михалыч ушёл в дом и через некоторое время вернулся с двумя пустыми вёдрами и огромным халатом, который он повесил на борт автомобиля.
— Мы с Потаповым за водой, а вы тут переодевайтесь пока. Темно, всё равно не видно.
Солдаты ушли.
Лида и Захаров некоторое время сидели неподвижно.
Наконец, Лида глубоко вздохнула, взялась за ремни на груди Захарова, как за поручни, отстранилась от него, ткнулась в грудь лбом, будто приняла решение, попросила:
— Не смотри, я переоденусь.
Захаров хотел что-то сказать, но горло вдруг перехватило волнение, он лишь кашлянул и кивнул головой.
Лида встала, поддерживая обеими руками разорванные штаны. Лоскуты гимнастёрки распахнулись…
Кровь ударила в голову Захарову. Он сдавил девушку за плечи и зажмурил глаза.
— Мне надо грязь смыть, — глухо проговорила Лида. — Грязь степную и… грязь человеческую. Не смотри, пожалуйста.
Захаров тихонько кашлянул, пробуя голос.
— Я понимаю.
Отпустил одну руку, взял под локоть за другую руку, помогая выйти из машины.
Отвернулся.
Лида сняла с себя рваньё, надела халат, обернувшись им вдвое. Хорошо, что был поясок — окрутила вокруг талии раза три.
— Сергей Парменович, я тут схожу недалеко… А ты чай приготовь, так пить хочется.
— Конечно, Лидушка, конечно…
Скоро вернулись Михалыч с Потаповым. Развели два костра во дворе, поставили греть воду и присоединились к чаепитию.
— Почему столько жестокости и насилия вокруг? — не удержалась и вернулась к больной теме Лида, мучительно сморщившись.
— Новый мир борется со старым миром, — заученно ответил Захаров.
— И старые насилуют, и новые насилуют, — возразила Лида. — Я на станции, когда ехала в Самару, слышала… Офицеры друг другу хвастали… Комиссаршу они до смерти целым отрядом насиловали. А потом и после смерти нашлись желающие… Это же животность какая-то!
— Вот видишь! — обрадовался Захаров. — Беляки зверствуют.
— А беженка рассказывала, что у них красные захватили станицу, мужики из которой служили у белых, и изнасиловали всех женщин и девушек до самого маленького возраста. Сказали — за мужиков женская контрибуция.
Захаров крякнул, но промолчал.
— А Культяпый? Ольгу Николаевну, жену Кобзаря снасильничал. При муже! Меня чуть… Если бы ты не успел…
Захаров тяжело вздохнул.
— Мы живём в страшные времена озверения, обесценивания жизни. С четырнадцатого года в России войны. Пять лет мужики от мала до велика живут в войнах. Сначала получили благословение убивать врагов. Теперь получили право убивать своих. Народ переступил черту… Раньше отнимать жизни у людей имел право только бог… Преступники не в счёт — их мало, их сажали в тюрьмы, ссылали на каторгу… Теперь люди возомнили, что могут пользоваться божьим правом лишать жизней себе подобных. А насилие над женщинами… Сильные подчиняют себе сильных. А слабые — слабых. Вот и насилуют слабых женщин.
— Значит, Ванька Культяпый — слабый? — удивилась Лида.
— Он сильный, если с револьвером в руке. А отними у него револьвер и саблю — станет никем.
— А как же он у вас в красных командирах ходит? — поразилась Лида.
— А в красных командирах он ходит, потому что революция дала ему револьвер и саблю, посадила на коня, сделала сильным. Революция, брат, из кого угодно командира сделает. Как поётся в песне: «Кто был никем, тот станет всем».
— Не понимаю я что-то тебя, Сергей Парменович, — насупилась Лида. — Культяпый меня чуть на растерзание солдатам не кинул, а ты…
— Это он по незнанию. От избытка революционной бдительности, — упрямо защищал Культяпого Захаров.
— Рассказывали… Белые комиссара поймали, — вдруг переменил тему Михалыч, почувствовав, что спор между товарищем Захаровым и его девушкой принимает нехорошей оборот. Ему были симпатичны эти двое: командир, оберегающий девушку, прильнувшая к его плечу счастливая жаворонок-девчонка. — Повесили за руки в хате, а под ногами костёр развели. Медленно жарили… Человека… Велели «Боже, царя храни» петь.
— Пел? — полюбопытствовал Потапов.
Михалыч пропустил вопрос мимо ушей.
— Так и нашли его… К потолку привязанного… По пояс зажаренного.
— Потому у нас солдаты и остервенели, — проворчал Потапов. — У нас вон… Поймают ежели белого, тесаком по арбузу, проволокой за шею и на телеграммный столб вздернут. К ногам еще камней привяжут. А что? — встрепенулся он, почувствовав неодобрительное молчание слушателей. — Красный террор в ответ на белый террор! Только так победим! Белые наших, вон, ежели непоказательно, в живот расстреливают, чтоб долго мучился…
— Террор порождает только ответный террор, — угрюмо проговорил Захаров. — Красный террор в ответ на белый террор родит новую волну белого террора. Одержимые белой идеей воюют против одержимых красной идеей. Но война без мысли, без осознания и понимания её сути и её конечной цели страшна. И среди белых, и среди красных есть люди, фанатично уверенные в своей миссии. Они считают, что ради их идеи любые жертвы приемлемы. Ради своих идей они коверкают, калечат, рушат веками налаживаемую народную жизнь, проливают моря крови и слез, топят бескрайние просторы России в слезах. Спаси, Господи, люди Твоя…
— Хватит, а? — жалобно попросила Лида. — Я за последнее время могла раза три умереть. Причём, в жестоких мучениях и унижениях. И от белых, и от красных… Страшно мне…
Лида чувствовала себя защищённой у плеча Захарова. Его рука обнимала её за талию, она положила голову на плечо любимого… Да, она любила этого сильного мужчину, спасшего его от поругания. Любимый… Любимый!
Керосиновая лампа с закопченным стеклом уютно освещала стол, за которым сидели приятные ей люди. Лишь в дальних тёмных углах комнаты пряталось что-то страшное. Но рядом с Захаровым она и этого страшного не боялась.
После сладкого, горячего чая тело Лиды расслабилось, сознание пыталось отгородиться от всего плохого.
— А и правильно, дочка, — согласился Михалыч. — Что мы всё о плохом да кровавом. Там водичка согрелась. Давай, искупнись на ночь, смой с себя грязь всякую… Купание, оно и душу чище делает. А желающих нынче наплевать в чужую душу, залапать её грязными руками…
Михалыч с кряхтением встал, принёс два ведра нагретой воды.
— Иди, дочка, тут комната свободная. Таз вот, два ведра горячей воды, ведро холодной, давеча я ещё принёс. Черпачком вот набирай… Лампу я туда отнесу… Ну что, товарищ командир? Мы с Потаповым в комнате при входе ночевать будем. Дальше там две опочивальни хозяйские. Вы уж сами разберитесь… Разрешите идти, товарищ командир? — по-военному закончил бормотание Михалыч.
— Иди, Михалыч, иди, — в полголоса отозвался из темноты Захаров.
Солдаты ушли.
— Пойду я, искупнусь? — шевельнулась у плеча Захарова Лида.
— Да, конечно…
Захаров чуть отстранился от девушки и проводил ладонью её талию в сторону «помывочной» комнаты.
Лида ушла, потом вернулась, стала в двери неясным силуэтом в тусклом свете керосиновой лампы.
— Сергей Парменович… Сядь, пожалуйста здесь, у двери… Там темно, боюсь я…
— Чего же ты, глупенькая, боишься? В доме никого кроме нас нету.
— Я понимаю… Боюсь — и не могу с этим справиться. Меня уже дважды после последней нашей с тобой встречи могли испоганить до смерти… Изгадить, растоптать и вышвырнуть, как смердящую падаль. — Лида вздохнула. — Тебя вот могут убить. Не дай бог, конечно. А меня, нас, женщин и девушек, прежде чем убить… — Лиду передёрнуло. — Мужчины даже на кончик ноготка не хотят понять, какую мерзость они творят с женщинами, чтобы в конце концов превратить их в гниющие трупы. Просто убить было бы милостью…
Лида всхлипнула.
— Лидушка, миленькая, успокойся, — попросил Захаров, переставляя табурет ближе к двери. — Я здесь, я тебя от себя не отпущу. Ты всегда будешь при мне.
Лида тихонько и безостановочно плакала. Гремел черпак, журчала струя воды.
После того, как она почувствовала себя защищённой под крылом у Захарова, после тёплого чая и тёплого купания все запоры, которые держали её сознание настороже, тело — в напряжении, вдруг спали.
Лида намылила тряпицу, приготовленную вместо мочалки, и ожесточённо тёрла голову, руки, тело и ноги, пытаясь стереть с себя грязь, ту моральную грязь, презрение, унижение, которым испачкал её Культяпый и его дружки. От тряпки болели места, куда бил её Культяпый, места, за которые хватали её солдаты. Она будто заново переживала тот ужас, который она перенесла, стоя в разорванной одежде перед Культяпым и его подчинёнными. И плакала всё громче.
Захаров молча сидел у двери. Он не знал, что делать. Успокаивать? Вряд ли девушка его слышала. Войти, обнять… А не испугает ли он её окончательно?
Лида подняла ведро и вылила воду на себя. И вместе с потоком воды из неё вырвался поток ужаса, рождённого пережитым.
Лида громко зарыдала-застонала, стоя в
