был жаден на жизнь – тащил всё подряд. Особенно падок на блестящие предметы. Почему? Сам не понимал. И правильно. То, если бы понял, перестал кидаться на блестящее. Ну и что? Ну перестал бы, значит переквалифицировался бы на шершавое. Сколько ещё шершавого в разнообразных упаковках отоваривалось вне его дома?
У Валерия Вильевича замсек комсомола Сергей Залётный значился в старых, даже по партийным меркам, приятелях. Это был его золотой резерв, его запасный выход, его начищенная и стерилизованная клоака, куда он мог спокойно слить все свои неприятности.
- Ты слышал, что сегодня утром со мной произошло? – мог без опаски спросить он у Залётного, памятуя о многотомном компромате на замсека в своём столе.
- Приятного мало, но и неприятного не так много, как тебе кажется.
- Я думаю, с одной стороны – это анекдотический случай, чепуха, дело мелкое, коньячное. Замарался немножко, но ведь почистился, обсох.
- А душу-то так просто не почистишь: осадок остался, отсорбация произошла по транспортной линии.
- О душе пусть Ватикан печётся. Мне всё не даёт покоя мысль иного порядка: кто мне поставил на остановке подножку, подсёк меня под корень? Может Бундык А.Я., или кто ещё?
Залётный впал в глубокую задумчивость.
- Нет. Бундык А.Я. не может, он живёт в другом конце города.
- Подумай основательно, Серёжа, это не просто случай, это – акт, акт с подрывной целью. Кто-то упорно пытается вывалять в грязи добросовестного труженика, пользующегося уважением у всего коллектива. Может,.. - В.В. Фрудко сделал паузу перед вдруг открывшейся догадкой, и выдохнул, – может - этот новенький, журналист-газетолист.
Залётный впал и выпал из задумчивости:
- Не могу с бухты-барахты сказать точно, но рациональное зерно в этом есть. Надо ещё раз проверить его связи. Помозговать.
- Помозгуй, голубчик. Чем больше мозгуешь, тем быстрей из замов в секретари продвинешься. Поможем.
В.В. Фрудко царапнул по больному месту. Царапаться в тресте ему не было равных. У Залётного лицо отдало квашеной капустой.
Фрудко подумал и подытожил: - Пора сбираться на обед.
Пора обеда в тресте – особая пора. Будто мерное и тошнотное течение могучего времени резко сужалось, разворачивалось на пятачке и против самоё себя пускалось вприпрыжку, круша покой и плавность. Рушились устойчивые формы. Если угодно, происходило гормональное изменение структуры Пылевого Столпа.
Склонные к полноте и сушёные от природы административные кадры вдруг впадали в гастрономический оргазм. Замешанные на не человечески-изнурительной бумажной работе, ударники пятилетки, мастера – золотые руки, лучшие по профессии и прочие, отмеченные знаками профсоюза, которые бродили с утра по этажам, доводя себя до иступленной готовности, наконец выпирали наружу и стекались вниз, на первый этаж. Вспоминали вдруг о времени, время работало против всех.
Обед начинался с половины двенадцатого, а заканчивался в третьем часу. Здесь скрывались свои тонкости. Для каждого этажа было установлено конкретное время.Установлено специально для того, чтобы его никто не соблюдал. По приказу свыше с поста №2 «вертушки» солдат-узбек, тот что с вывернутыми губами, переходил на пост №1. К стеклянным дверям, за которыми открывалась горловина прохода, устланная ковровой дорожкой до следующих стеклодверей, а за ними - хитрое фойе с тремя неказистыми дверцами, как вход в тайник золотых запасов тамплиеров. Специально для непосвящённых: прямо пойдёшь – в гардероб попадёшь, направо пойдёшь – в женский туалет попадешь, налево пойдёшь – на улицу выйдешь. Впрочем, не выйдешь. Двери с 11.30 до 15.00 для граждан с воздуха были заперты, во избежание случайной инфекции и лишних ртов, раскатавших губёшки на то, чтобы погрызть сытно и дёшево трестовское добро. В том самом народе, раскатавшем губёшки, столовую называли «Столповые объедки».
В функции Валерия Вильевича также вменялось мимоходом глянуть намётанным глазом, чтобы чужак не прорвался в сердцевину административной слабинки. Еда – дело не только интимное, но и сугубо ответственное в политическом аспекте. Бывали случаи, когда какой-нибудь каменщик, или того хуже, маляр под эгидой того, что в Пылевом Столпе он находился по производственным нуждам, втирался в толпу и самым наглым образом набирал согласно меню на всю свою бригаду. А отведав хлебосолов за всю бригаду, впоследствии поднимал вопрос на собраниях о более ответственном отношении поставщиков и поваров к кормлению гегемонов в низовых рабочих столовых.
Эти клеветнические наветы Валерию Вильевичу было поручено пресекать на корню. Намётанным глазом он и пресекал.
Подступала вторая половина дня, а Фрудко ещё не окотился идеей. Были кое-какие намётки, но конкретно, к единому и неделимому решению он не пришёл. Он пришёл в столовую.Чтобы краешком взглянуть на Н. Д. Марийца и по ходу сориентироваться, как действовать дальше, вообще, велика ли степень его проступка и значительные ли последствия будут обозначены в дальнейшей судьбе. Обо всём можно догадаться, проехавшись смиренным взглядом по Марийцу. Но Марийца не было, он задерживался, и поэтому В.В. Фрудко было ещё тревожнее на душе: не хитроумный ли маневр проделывает секретарь парткома.
В очереди к кассе, естественно, должны были обсуждать фрудковское утреннее недержание на ногах и полное его падение в грязь. Стыдливо прикрывшись подносом впереди выстаивала очередь медсестра Галя из медсанчасти низового подразделения, которую тайком провели комсомольцы. В.В. Фрудко воткнул в неё смертоносный взгляд. Галя оглянулась, потупилась и поздоровалась. Фрудко слегка размяк, улыбнулся в ответ и подумал, что позвонит сразу после обеда руководству медсанчасти, чтобы Галю наказали по линии нарушения внутреннего распорядка и разбазаривания рабочего времени. Мариец не появлялся.
С тыла пристроились работники отдела кадров и принялись мещански спорить, что лучше, микро вельвет с поездкой в Финляндию или драп с круизом по Средиземноморью. В Финляндии было холодно, а в Средиземноморье неспокойно. Хотя разницы – никакой. Всё равно никуда не выпустят.
Ещё из важных новостей Фрудко узнал, что в скором времени каждому рабочему, учащемуся, ветерану и иждивенцу к праздникам будут выдавать баночку икры, не то паюсной, не то кабачковой. От профсоюза. Этот вопрос широко дебатируется, зондируется и экстренно принимается к рассмотрению. Уже выбран нерестовый регион или поля под выращивание кабачков, ждут только подписания акта о досрочном нересте или созревании. В свою очередь это событие сильно пошатнёт авторитет самого Пылевого Столпа, поскольку администрация лишиться возможности распределения ещё одного дефицитного продукта.
Дальше Фрудко не слушал. Он выцепил взглядом крайний в дальнем углу столик, за которым в профиль сидел наглый журналистишка, (как его, Виктор Петрович, кажется?), и шептался с кем-то, повёрнутым к Фрудко спиной. «Рожа у журналиста, конечно, дебильная, в этом сомнения нету, – думал Валерий Вильевич, –если внимательно вглядеться, то вообще можно обнаружить черты иностранного агента, ренегата, ревизиониста и внештатного анархического элемента.
Такой запросто может подножку поставить, сперва посадить меня в лужу, а потом ударить в грязь лицом. А что, чем не правда?»
Сзади вдруг окатило углекислой волной и отрепетированным начальственным шагом разверзся перед массами добротно откормленный Можайский.
Говорят, что когда-то он был худым и быстрым на побегушках, но в подобную ересь давно никто не верил. Все его помнили только таким: огромным, похожим на бронзовый бюст из аллеи павших героев, который он создал из себя. От макушки до подмышек ещё улавливались срезы и выбоины глазниц, наплывы губ и щёк, но ниже , до пола, начинался и стекал сплошной монолит. Можайский знал себе цену, как знал цену дефицитной бронзе и как знал цену на всё, на что ещё недоразвитое человечество не додумалось навесить ценник.
Величаво, насколько ему позволяла нижняя часть тела, он приблизился к Фрудко, боднул в приветствии головой воздух и первым протянул Валерию Вильевичу вдруг выпавшую из монолита руку.
Фрудко с Можайским были на «ты», поскольку погоны и совесть имели одного порядка. И чтобы не обидеть друг друга, негласно установили порядок и очерёдность протягивания руки для пожатия. Была очередь Можайского. В.В. Фрудко вяло её помял и отпустил.
- Как настроение? – поинтересовался Можайский.
- Какое может быть настроение, если кругом сплошной «Интеледжес сервиз», так и норовят в грязи вывалять.
«Свинья всегда грязь найдёт»,- наверно подумал Можайский, потому что едва заметно покривил ртом. Улыбка у него работала синхронно с зародышами мыслей. Но, покривив ртом, произнёс монументально:
- А-а-а-а. Да, да, слышал о твоём грязном деле.
- Вот и я говорю: свои же палки в колёса вставляют. Или подделываются под своих. Не знаю, не знаю, -последние слова Валерий Вильевич проговорил с налётом глубокомысленной тоски обречённого оракула.
Можайский обнял за плечи В.В. Фрудко и отодвинул в сторону:
- В чём причина? Ну-ка, ну-ка? Надо тут всё учесть и вывести грязное дело на чистую воду.
Валерий Вильевич как бы помялся, как бы посомневался и как бы нерешительно начал:
- С сегодняшним случаем –то туго повязан один субъект. Боюсь утверждать, но дело в том, что, мне кажется, зрительная память ещё не изменяла. Но это, правда, не значит, что она мне не может изменить, тем более, что я стоял спиной к злодею. Короче, это была явная подсечка. В падении я, разумеется, сгруппировался, дабы меньше замараться и сразу запел, согласно девятому пункту четвёртого параграфа трестовской инструкции об исполнении морального кодекса строителей коммунизма в экстремальных ситуациях. Я запел «Взвейтесь кострами», чтобы никто не подумал, что я уж слишком огорчён, сбит с толку и никогда не подымусь.
Я вёл себя как надо! А падая, успел обнаружить, как субъект пытается кованым сапогом ступить на горло моей песне. Так вот, этот субъект, не смею утверждать на все 100%, находится здесь, в этом зале.
- Так, так, так, ин-те-рес-но.
- Ещё как! Невинный и запачканный!
- Ин-те-рес-но, - повторил Можайский,- всё это требует тщательного анализа мочи и крови. Значит, ты говоришь, что именно это происшествие, совершённое посредством субъекта, и послужило причиной тому, что ты пытался броситься под троллейбус и покончить жизнь самоубийством?
- Как?! Уже?!
- Что, уже?
- Да нет, ничего…
- Э-э-э, парень, ты брось, не темни, - и Можайский проницательно устремил зрачки вперёд. У него, надо сказать, была завидная ленинская способность – глядеть куда-то туда, за горизонт будущего.
Он становился непробиваемым для окружающей среды, будто протискивался через чёрный вход в нирвану со всеми огромными телесными материальными атрибутами, нечаянно приложенными к душе. Наложив на глаза шоры, так и отбывал вдали, чего-то там делал, и не изъявлял желания возвращаться. Но между тем, выгребая мудрые мысли из нирваны, он чавкая, пережёвывал их, а в окружающей среде в результате мерно и настоятельно колыхалась его речь:
- Ты что же думал, что от нас, от
