нашего пристального и всеобъемлющего ока может что-то ускользнуть? Ошибаешься. Идеологически и политически ошибаешься. Мы здесь люди насквозь деловые – не приучены в бирюльки играть.
Можайский замолк, по белкам резанули молниями оранжевые капилляры, вероятно за горизонтом будущего он чего-то нашёл и приценивался. Потом резко успокоился, отшвырнул найденное в сторону, продолжил:
- Я тебя многажды предупреждал: чувство локтя товарища всегда должно находиться при нас. Иди в прекрасное будущее, опирайся, цепляйся за локоть! Не жалко! Но если оступился – не обессудь. Локтем – в солнечное сплетение и на помойку истории. А ты как считал? Считал, что лёгким испугом можно обделаться? И скрывать теперь чего-то от кого-то – лишнее? Твоё дело приняло серьёзный оборот. А серьёзные обороты, сам понимаешь, чреваты широкой оглаской, экстренным внеочередным заседанием и вдумчивым обсуждением. Трупное пятно самоубийства пало на трест! Надо его безоговорочно смыть, а в случае безысходности применить хирургическое вмешательство, чтобы в верхах не подумали, что если работники треста кидаются под каждый городской троллейбус, то значит, не от хорошей жизни. Вот и объясни, чем тебе не угодили массы передовиков, работающие с тобой локтем об локоть?
Почему для тебя важнее броситься под колёса, чем к нам, идейно – устойчивым защитникам прав и обязанностей каждого в отдельности работника треста? Вопросов назревает много. Мы составим список вопросов, их запланируем, распределим между всеми на заседаниях и вынесем безоговорочное решение.
В.В. Фрудко понял, что попал не в строку. С Можайским до обеда разговаривать бесполезно. Он спросил только, на всякий случай, что же ему теперь остаётся делать, неужели подавать заявление?
- А об этом мы подумаем. Переварим совместно на тра -тэ - тэ -а - тэ - тэ. Есть мысли, как сделать так, чтобы Мариец ничего не знал и не догадывался. Обмозгуем, в общем. Кстати, в меню есть телячьи мозги? – поинтересовался Можайский,- Люблю телячьи мозги, они много разного дают организму.
Фрудко развернулся к меню, чтобы обнаружить телячьи мозги, запеченные в тесте, и не удержал на лице растерянного удивления, увидев, как из-за стола с нахальным журналистом поднялся тот самый мужичок, из-за которого, собственно, весь сыр –бор.
К кадыку подвалила изжога. Они прошли рядом и окатили Фрудко отрывком разговора. Короткий мужичок, похожий на пень, рьяно доказывал:
- Конечно, чефер – это тоже добротный материал. Но всё – таки бельтингу он уступает как по качеству, так и по прочности. Нить у чефера более рыхлая и тонкая, а у бельтинга прочная вязь, нить друг к другу привязана плотно.
Моментально садануло по мозгам догадкой: завязка дела была, оказывается, не случайной. Утреннее падение Валерия Вильевича было тщательно спланировано – и жена здесь ни при чём. Вот только кем спланировано, кому Фрудко стал неугоден? Мужичок, естественно, завербован и отрабатывал хитрую программу по изживанию Валерия Вильевича «грязным» путём. Вопрос: кто дёргает его за ниточки? Уцепиться, потянуть и вытянуть вербовщика, а потом действовать по обстоятельствам, целенаправленно, с убойной отдачей.
Он сказал Можайскому:
- Мозги есть. Я, пожалуй, тоже возьму себе порцию. Посмотрел, как аппетитно уплетал их этот вон, новенький корреспондент, и вдруг захотелось. Очень аппетитно уплетал, верно никогда не ел деликатесов, или своих не хватает,- мудро подошёл В.В. Фрудко к главному,- Между прочим, чей это протеже? Тёмная лошадка, скажу я тебе.
- Есть мнение, что - Марийца. Впрочем, может и не Марийца, впрочем, может и не мнение, - замысловато ответил Можайский, и обратив зрачки в недосягаемое будущее, дополнил,- а может быть и не протеже, а что-нибудь ещё лучше.
- И рядом с ним – короткий старикашка. Такой же?
- Об том пока мнение не выработано.
- Ясно, - приступ изжоги продолжался.
А вот спроси у Фрудко – позвонил ли он после обеда руководству медсанчасти по поводу нерационального использования рабочего времени медсестрой Галей? Он не ответил бы, поскольку он вообще ничего не помнил и не ведал, что творил в послеобеденный час – полтора.
Пришлось очень много думать. Натурально, уйти поглубже в себя и задуматься. Работу же он проделывал механически, по предписанию, соблюдая график, набитой рукой, отшлифованными за годы службы движениями, почти в беспамятстве: позвонил всё-таки в медсанчасть, где ему пообещали наказать симулирующего медработника, затем спустился в комитет комсомола, где дружной гурьбой подрастающее поколение забивало в домино «стояка», зашёл в соседние три отдела и рассказал привычно историю про чукчей, поднялся к себе в кабинет. Ничего из того, что Фрудко проделал, он не помнил, не зафиксировал, не уяснил.
В комитете у подрастающего поколения он, например, приставал к Соне-идеологу с настойчивым предложением выдать её замуж за одного хорошего знакомого, военного, относительно пьющего, абсолютно обеспеченного, с пониженным кровяным давлением и соответственно – повышенной заработной платой.
«Комсомольцам надо спешить жить и надо помнить, что они давно вступили в полосу четвёртого десятка», - таранил интеллектом В.В. Фрудко идеолога: « А на четвёртом десятке муж нужен, или хотя бы сожитель».
От ярых убеждений он так разгорячился, что был вне себя, вообще неясно, где он был в тот момент. Если бы было ясно, он бы молчал в тряпочку. Потому что кое-кто, не будем указывать пальцем на Залётного, сразу зафиксировал нравоучение и передал по инстанции:
«Фрудко обрабатывает молодёжь гнусными предложениями, запугивает пенсией и собирается из проверенных в работе людей сделать сожительниц, или наивно полагает, что ему перепадёт как посреднику, т. к. известно, что у Фрудко знакомых холостых военных нет. Таким образом ещё раз подтверждается, что запятнанный мундир – это не случайность, это целенаправленная акция с вытекающими последствиями».
В трёх последующих отделах история про чукчу умело и скрытно была записана на магнитофонную ленту и хранилась на благоприятный случай. Ни о чём не знал Фрудко, ничего не помнил. Он думал. Был насквозь пропитан мыслью о своей интуиции, которая его не подводила. Интуиция подсказывала, что дело приняло скверную окраску, но почему-то не подсказывала, как избавиться от этой окраски.
«Да-а, - думал он,- да, дела, да, влип, Да-а, чёрт возьми, да-а».
Когда он очнулся, возле стола скромно топтался А. Я. Бундык и прикасался к Фрудко, точно заплёванным пальцем к раскалённому утюгу.
- В чём дело?! –грозно предупредил Валерий Вильевич, - Почему не работаешь и других отвлекаешь?!
Бундык движением иллюзиониста вытянул из-за спины рулон ватмана и нежно разгладил его на столе:
- Я вот тут сделал, Валерий Вильевич, как приказывали.
- Что это? Ах, да! Наш ответ на идеологическую диверсию. Целых три ответа.
На плакатах (их было три) в полный рост стояли дворник с метлой и строитель с кирпичом. Надпись на первом угрожала: «Тех, кто слушает «Пинк Флойд», гнать поганою метлой!» На другом предупреждала: «Те, кто слушат группу «Смоки», не сдадут объекты в сроки!» На третьем ничего не нарисовано и скучно, не наглядно предостерегали стихи: «Сегодня носит «Адидас», а завтра Родину продаст!»
Последний плакат Фрудко не понравился:
- Где рисунок, почему не отображены те, кто конкретно собирается завтра продать Родину?
А.Я. Бундык помялся и шепнул: - Не получается с рисунком. Связки нет. Если рисовать кроссовки, то получится вроде рекламы, а если босиком, то получится, что у нас и обуть-то нечего, – А.Я. Бундык ещё раз помялся и утих.
Валерий Вильевич привстал из-за стола: « Думы - думами,- подумал он,- а работа – работой!»
- Как это, связки нет? Да ты, овечья голова, знаешь, что это срочный заказ, что это стихи самой Инги Анатольевны? Сомневаешься? Думаешь - народные? Кричалина и есть народ! Что же ты, захотел по статье вылететь из треста. Рисуй конкретно, так как написано. Такого, для наглядности, полупродажного. Это значит, что на одной ноге у него обут «Адидас», а на другой ботинок фабрики «Скороход». И чтобы к концу рабочего дня висели все три в фойе! Понятно?
А.Я. Бундык обернулся в китайского болванчика, но покачивая головой в такт своего пяченья назад, он всё же успел хитро вставить:
- А рисовать недопродажного в «робе»?
- Рисовать, как полагается!
Пока Фрудко очень глубоко и внимательно забывался в думах о своей интуиции, что-то должно было произойти в здании Пылевого Столпа. Он набрал номер Кричалиной.
- Инга Анатольевна, Мариец ещё не прибыл? Нет? Где? На встрече ветеранов? Войны или труда? Ах, даже так, может вообще сегодня не прийти? Но я думаю. А ваше предложение остаётся в силе? Дело пустячное, что от меня зависит – сделаю. Завтра с утра, как штык, у вас.
« Мариец ещё не пришёл. Да, дела, да, влип, да-а-а, что делать? Что-то надо делать. Что? Надо что-то, да».
До конца рабочего дня он, воткнув голову в кулак, погрузился в изучение своей судьбы.
Время пухло, набирая соки и упругость, точно гнойный пузырь, но до критической массы ещё не дозрело. Зато дозрело до полного затишья в утробе Пылевого Столпа. Время дозрело до времени всеобщего чаепития. Всеобщего, потому и нелегального.
А ещё несколько лет назад чаепитие в тресте приравнивалось к активной физической передышке. Кому-то нравилось махать руками, а кому-то макать сухари в чай. Вкусы не бывают однообразны. Это давно было признано большинством, которое предпочло оздоровительное мочегонное средство сомнительным прыжкам, приседаниям, покачиваниям головой, словом - добровольным истязаниям ради туманной безболезненной старости до которой, кстати, надо было ещё и дожить.
С русской щедростью и застольным обилием хлюпали индийский чай. А кое-кто из ренегатов втихую попивал кофе, собранный в Бразилии, упакованный в ФРГ, и отправленный в Россию - специально для евреев.
И понятно, что это безобразие долго продолжаться не могло. Раньше мочевого пузыря лопнуло терпение у очень высокого руководства, и родился приказ о запрете всякого рода обывательских пережитков.
Как и всякий приказ свыше, этот спустился неизвестно откуда, но при падении скорость набрал огромную. Правда, конкретных источников не было. Свыше, и всё тут, заткнись и не выступай, поскольку сидящие та-ам! – люди понятливые и чуткие к нуждам и чаяниям трудящихся. Так в приказе и подчёркнуто: «Чая ни ям».
В тресте к слову отнеслись с глубоким филологическим пониманием. Собрали внеочередное заседание, обсудили, позвонили куда следует звонить в подобных затруднениях и постановили, что в словосочетании «чая ни ям» допущена незначительная орфографическая «очепятка». Следовало писать не «чая ни ям», а «чая ни ем». Дальше было проще. И последнему плотнику-бетонщику понятно, что чай не едят. Его пьют. Вприкуску, из блюдца, чашки , пиалы, бокала, гранёного стакана. Поэтому в последней редакции приказа было выделено: «Руководство, понятливое и чуткое к нуждам и «чая ни пьём» мы, все трудящиеся и интеллигентская прослойка..»
Тут же была создана по итогам заседания комиссия от чая или отчайная комиссия, которой
