об этом заикнулся, родители вместо ответа принялись пить из трубочек слабоалкогольные коктейли, а потом курить кальян.
Что ещё напрягло Прошку – так это розовость всего, что его окружало (кроме природы, естественно). Розовые плитки дорожек, розовые бордюры, розовые скамейки, розовые бассейны (и бортики, и стенки, и пол), и все дома, и редкий транспорт, и одежда – что у туземцев, что у гостей, что у родителей. И у самого Прошки всё розовое. Брр. Когда Прошка решил найти одежду иного цвета, у него ничего не вышло. К тому же, Костя «Присмотр» пресёк его попытки, доложил Чернобабову, и мальчишке попало. Прошка удрал на пляж обиженный, злой и долго машинально тёр то мягкое место, по которому шибко досталось. А потом искупался, радуясь, что море, небо, пальмы и песок другого цвета, не розового.
День так походил на следующий и на предыдущий, что однажды Прошка проснулся с ощущением, что время остановилось, что он застрял в нём, как букашка в янтаре. В противном розовом. И тогда в Прошке что-то взорвалось, и он зарыдал. На истерику никто не отозвался. Наверное, они и смерть его пропустят, потягивая коктейль и дым из кальяна.
– Чего ревёшь? – спросил кто-то удивлённо, и Прошка торопливо вытер слёзы.
– Я не реву, – всхлипнул он напоследок. – Я подрёвываю.
– Тебе разве плохо здесь?
Глебка Автаев! Как он тут очутился?! А, всё равно! Главное – он здесь!!! Настоящий!
– Ты же мечтал отдохнуть за границей, – продолжал Глеб, сидя на розовом подоконнике. – Вот и отдыхай.
Прошка судорожно вздохнул, а потом попросил Глеба не покидать его, потому что ему тут грустно. На вопрос Глеба, с чего вдруг его одолела грусть-печаль в таком чудном месте, Прошка ответить не смог. Задумался. А когда очнулся, Глеб с подоконника исчез.
Ну, вот! И не поговорили нисколько! Прошка вдруг осознал, что всю осень и почти весь первый месяц зимы он ни с кем по душам не разговаривал. С Глебкой, разве что… И то он всё время бледный и будто больной, ни о чём весёлом с ним не поразговариваешь…Потому что, когда грустно, очень надо, чтобы кто-нибудь развеселил. А когда весело – чтоб разделил твою радость, твой успех… вообще – твои переживания. А Прошке даже сказать о своей «звёздной» жизни некому. Ни похвастаться, ни поплакаться… Разве это жизнь, скажите, пожалуйста?
На пляже лучше, чем в отеле. Без желания и аппетита позавтракав вместе с родителями, Прошка улизнул к просыпающемуся морю. Песок не жгучий, чуть прохладный. Возле прибоя Прошка долго сооружал нечто из мокрого песка, похожее на крепость. Завершил, полюбовался… и с наслаждением всё разрушил, сравнял так, что стало немного похоже на крохотное футбольное поле. Прошке вдруг, ни с того, ни с сего припомнилась старая мама. Вот бы ей сюда, в эту радостную яркую теплынь! Уж она бы от Прошки никуда не делась – плескалась бы с ним в волнах, искала ракушки, строила бы города и замки из мокрого песка, рассказывала бы всякие истории, гуляла бы повсюду… Чего бы только ни делала вместе с ним! А эти…
Прошка покосился на розовый отель. С этими он сам по себе, они – сами по себе. Ну, и ладно! Зато в море так хорошо! Закрыв глаза и сев прямо на дно, можно представить, что не волны, а мамины руки обнимают его. А если зажмуриться на солнце, можно представить тёплый мамин взгляд…
– Шшш… тихо, ребятки, сторожко, в оглядку… садитесь в лодку – по краям, вперёдку.
Прошка повернул на голос голову, открыл глаза и прищурился от света яркого дня. Попривыкши, с удивлением обозрел лодку – не лодку даже, а лодчонку, в ней – трёх детей. Четвёртый садился, придерживаемый совершенно не загоревшей, белокожей женщиной, средних лет, с длинной светло-русой косой под лёгким платочком, с синими глазами, в платьице ниже колен и босиком. Прошка смотрел на странную компанию, собирающуюся прогуляться на лодке по мелководью, и вдруг понял, в чём странность того, что он видел: бока лодки выкрашены в бледно-голубой цвет, одежда русоволосой женщины виделась не розовой, а жёлтой, одуванчиковой – когда одуванчик ещё не пуховый шарик, а многолепестковая тарелочка, а ребята были в чём-то зелёном – как молодая трава.
Не в розовом!!!
Женщина подсадила четвёртого пассажира, забралась в лодку сама и вдруг глянула на Прошку. Несмотря на то, что во взгляде её вовсе не было резкости, вопроса или презрения, Прошка торопливо отвернулся…
«Лишь бы не позвала! – лихорадочно подумал он, чего-то боясь и стыдясь. – Если позовёт – придётся отвечать. А что отвечать-то?».
Никто его не окликнул. Прошка покосился в сторону светло-голубой лодки и увидел, что чудесным образом появившийся над ней оранжевый парус наполнился ветром и понёс лодку по глади тихого моря. Вдруг лодка блеснула и стала вся белая, и люди в ней – тоже. Они не оборачивались, но почему-то Прошка знал, что сердца их полны надеждой, которая Прошке недоступна…
Снова обидеться? Но тут уж Прошка сам виноват: его же позвали. Но он не знал, куда позвали, к кому, и струсил… И всё равно он вправе обидеться: не рассказали, куда зовут, не пригласили ясно… Вдруг он упустил свой шанс?.. Какой?.. На другую жизнь. На удачу. На спасение.
Прошка вскочил и напряжённо вгляделся в морские просторы. Лодка уже пропала за горизонтом.
– А следующая будет? – пробормотал Прошка. – И когда?
Ему ужасно захотелось оказаться в той необыкновенной лодке – сперва голубой, под оранжевым парусом, а затем – белоснежной. Как он всё профукал? Почему?
– Плачешь о Лодке Надежды? – спросил его голос Глеба, и Прошка, не оборачиваясь, кивнул.
Услышал вздох.
– В ней уплывают к светлым берегам родного дома те, кто понял, где его истинный дом, – тихо сказал Глеб.
У Прошки дрогнули губы.
– Ты прям, как по писаному талдычишь, – фыркнул Прошка.
Глеб отмахнулся от его обиды, как от назойливого комара.
– Просто пока ты растерялся, – мягко сказал он. – Ты пока не ведаешь, где твой настоящий дом. Потому ты и не понял ничего, и в лодку не бросился. Кабы созрел – ринулся бы, и не оттащить бы тебя от неё! А ты лежишь себе на песке, волнами обливаешься…
– Чё, нельзя? – огрызнулся Прошка, понимая, что Глебка прав, но не желая этого принимать.
Тот не ответил. Оглянулся Прошка – а Глебки нет. Пропал, как всегда. Выбрался Прошка из моря, на песок бухнулся. Нехорошо ему: будто упустил нечто очень важное для себя. Вдруг расслышал рядом разговор двух кумушек заморских… ну, типа мамы Алексии, только постарше. Они восхищались тем, что примадонна «звёздного» олимпа Анна Бердичёва, певица шестидесяти лет, царствовавшая на эстрадных подмостках больше трёх десятилетий, и из них два с лишним щеголяющая пышнотелостью, вдруг в течение всего двух месяцев скинула двадцать килограммов! Бегает по сцене и по тусовкам тоненькой девушкой и теперь прекрасной парой стала для своего молоденького тридцатичетырёхлетнего муженька Михаила Голубчикова. Кумушки мусолили тему лишнего веса, диет, неравных браков, и от их болтовни у Прошки заболела голова. Он поднялся с песка и пошёл прочь. В розовый отель его совсем не тянуло. Он нашёл какую-то тропинку и направился вглубь острова. Шёл, шёл – и наткнулся на маленький домик, совсем не похожий на те, которыми было утыкано туристическое побережье. Домик сплетён из коричневой лозы в два ряда, но всё равно в нём видно, что делается внутри.
Прошка без задней мысли пришлёпал к нему и заглянул сквозь прутья. Там явно сидели двое. Один кому-то звонил и раздражённо говорил:
– Ну, что, Мишка доволен?.. А публика подмены не заметила?.. И СМИ?.. Отлично! Я тебе говорил, что Галька – копия Бердичёвой в молодости, да и поприличней процентов на девяносто. А голос – ерунда! Под фанеру попоёт. Да так, что никто в уме не задержит, что это подстава! Ты мне скажи, что с настоящей Бердичёвой делать – утопить или пускай с голоду подыхает? Мне и то, и то несложно. Тем более, деньги одни… Перезвони, короче.
Мужик сунул телефон в карман розовых, с чёрным узором, шорт. Закурил.
– Ну, что, Анна-Ванна, – протянул насмешливо, надышавшись отравой. – Отстрелялась? Отпелась? Куда полезла молодому под бочок, бабуля? Была бы хоть красавица, а то грим один. Не мычи. Отмычалась. Щас вон Шпейзман звякнет, прояснит твоё недалёкое будущее, и гуляй себе по аду, для чертей спевай про свои розы, мимозы, занозы.
Женщина в ответ молчала. Наверное, у неё во рту кляп. А то чего бы она молчала? Верно?
Мужик вышел из домика, постоял у входа, соображая чего-то. Пробормотал – сбегаю, окунусь, жара, никуда, де, не сбежит пленница от своей злосчастной судьбы. Убрался восвояси, и тогда Прошка заглянул внутрь. Ба! Точно – она! Примадонна! Только не похудевшая и помолодевшая, а старая и огрузлая, и при ней – все её килограммы и шестьдесят три года бурной звёздной жизни. Во рту её был кляп.
– Драсти, – несмело произнёс Прошка Галушкин.
Анна Бердичёва энергично кивнула тяжёлой головой с проседью у корней рыжих волос. Морщины… мешки под серыми слезящимися глазами. Старушечья шея… Глаза не накрашены. Но и не накрашенная примадонна Анна узнаваема.
– Анна Бруновна, – прошептал Прошка, подходя, – вы идти можете? Мне совсем не хочется, чтобы кого-то убивали. Я вам помогу. Но только, чтобы вы шли.
Та снова кивнула. Прошка развязал её, она вытащила кляп. Осторожненько выбрались из плетёного домика, и Прошка повёл Бердичёву к отелю по той же незаметной тропинке, по которой сюда прибрёл. Анна Бруновна шла тяжело, часто дышала, отпыхивалась, останавливалась, держась за ветки. Ни разу не подняла она глаз на Прошку. И не говорила. Ничего. Хотя Прошка, конечно, ждал, что она, к примеру, «спасибо» выдавит или «что бы я без тебя делала, Прошка Галушкин; убили бы меня». В общем, хотелось бы услышать слова благодарности. Старая мама никогда не уставала хвалить сыночка за любое крошечное доброе дело, за самую маленькую помощь ей по дому. А примадонна помалкивала. В шоке, видно, пребывала.
В розовом отеле Прошка отыскал маму Алексию и папу Чернобабова. Они обедали в ресторане. Прошка подсел к ним и тихо попросил их подняться в номер. Но Колонтай сперва велела сыну поесть. Голодный Прошка не отказался, проглотил что-то вычурное на тарелке. Ленивые родители посмеивались. Что за спешка? Времени – сто пивных бочек! Порог перешагнули – обмерли при виде ненакрашенной, не приодетой примадонны.
– Вы кто?! – вырвалось у Алексии.
Рыжая женщина горько усмехнулась.
– А то не узнаёшь.
– Анна Бруновна?! – уточнила Алексия.
– Конечно! Вот не думала, что меня когда-то не узнают!
Примадонна бодрилась, поправила рукой обвисшие волосы. Рука мелко дрожала, и все это заметили.
– А кто же сейчас в Москве? – изумился Чернобабов. – С Мишкой Голубчиковым? Там же столько фотографий с похудевшей, помолодевшей Бердичёвой! Подстава, что ли, Шпейзмановская? Анна! Ты же ему доверяла!
Бердичёва снова горько усмехнулась.
– Доверяй – но проверяй, знаешь? А я дура дурой, каждому лжецу в рот смотрю и киваю, киваю…
– А как случилось-то всё? – спросила, садясь возле примадонны, Алексия Колонтай.
– Шпейзман сказал, что нашёл для меня клинику, где мен приведут в порядок, – сверкая серо-синими глазищами – бледными без макияжа, – рассказала Анна Бруновна. – Жирок убрать, кожу подтянуть, мышцы подкачать. Я и согласилась. Дура доверчивая. Села к нему в машину…
– И что? – не выдержав
