определяется множеством разнообразных решений, которые принимаются где-то там, наверху, и повлиять на которые он никоим образом не может. Более того, ему неизвестны ни их подоплека, ни смысл, ни последствия. Его удел — воплощать эти плохие или хорошие решения в жизнь, быть, так сказать, строительным материалом, с помощью которого кто-то пытается разрешать свои насущные проблемы. На тех, что наверху, он зла не держал, осознавая, что они, являясь заложниками собственных решений, представляют собой такой же строительный материал, как и он сам. Тревожные мысли о будущем больше не бередили его душу. Свое пребывание в кутузке он воспринимал как нечто естественное, как расплату за прегрешения.
Иногда его выводили на прогулку в узкий каменный дворик, накрытый сверху железной решеткой, обмотанной колючей проволокой. Но и этот проветриваемый каземат не вызывал у него отрицательных эмоций. Наоборот, ему казалось, что он безмятежно прогуливается по родной деревне, а прутья решетки — это ветви верб, склонившиеся над тропинкой и нежно обнимающие ее.
IV
Когда мороз сковал тонким льдом прибрежную полосу Черноморского побережья, из Москвы пришел долгожданный ответ на следственный запрос.
В нем подтверждалось, что Евдоким Головин (1888 года рождения, из крестьян) в июне 1916 года был призван из села Арнаутово, Валуйского уезда, Воронежской губернии на службу в царскую армию. В валуйском сборном пункте прошел трехмесячные курсы молодого бойца. В ноябре 1916 года в составе третьей Особой бригады был направлен во Францию. До февраля 1917 года принимал участие в боевых действиях. За мужество, проявленное в боях при Реймсе, представлен к награждению Георгиевским крестом третьей степени. Затем в принудительном порядке был зачислен волонтером во французский иностранный легион. Сведений о его гибели не имеется. Дальше шла поразительная по тем временам приписка: «В случае опознания личности упомянутого Евдокима Головина следственное действия по оному прекратить, а дело считать закрытым».
Что случилось с карательной машиной Наркомата внутренних дел, почему она дала не свойственный ей сбой, Евдоким так и не понял. То ли она была чрезмерно перегружена следственными делами, то ли вопрос был слишком мелким, то ли так было угодно Господу Богу. Но через неделю после получения московской бумаги следователь вызвал его родную Катерину в Одессу и, после опознания, отпустил Евдокима на все четыре стороны, вручив при этом справку с печатью, удостоверяющую его личность.
— Вот и на нашей улице наступил праздник, — объявил радостный Евдоким, обнимая прижавшуюся к нему Катерину. — Не плачь, успокойся, все неприятности уже позади. Теперь заживем, как все нормальные люди.
Он ошибался: сколько ни вглядывайся в настоящее, своего будущего там не увидишь. Судьба просто сделала неожиданную остановку, дала Евдокиму передых, но поставить точку на его злоключениях не спешила.
V
В его родной деревне жизнь шла по предначертанному партией пути. У крестьян отобрали скот, землю и всех согнали в колхоз. На крыше сельсовета прикрепили мощный репродуктор, из которого целый день неслись революционные песни, перемежаемые официальными сообщениями из Москвы. Под репродуктором председатель сельсовета прикрепил транспарант с надписью: «Жизнь стала лучше, товарищи, жить стало веселее», глядя на который, многие крестились.
С полок сельмага исчезли почти все товары. Остались только хомуты, консервы «Печень трески», леденцы «Полет», да укупоренные сургучом зеленоватые бутылки с лаконичной надписью «Водка».
Попа с попадьей и малыми детьми, как чуждых социализму элементов, отправили в Сибирь. Но церковь, как ни старались, разрушить не смогли. Кресты сбили, расписные стены ободрали, золоченый алтарь разобрали и растащили по домам, а помещение храма приспособили под склад.
Две мельницы, что стояли на горе, украшая село, экспроприировали. Одну — спалили.
— Нам и одной крупорушки хватит, — сказал председатель. — На две у нас отродясь зерна не хватало.
Евдоким довольно быстро вписался в общий круговорот событий, так сказать, сориентировался в тогдашней политической обстановке. Под причитания и слезы Катерины он распродал почти все добро, доставшееся ему в наследство, реализовал даже гордость тестя — кованые ворота, а вырученные деньги пропил с новыми друзьями.
— Верной дорогой идешь, товарищ Головин, — одобрил его действия председатель, активный участник застолья. — Теперь ты настоящий пролетарий, свободный крестьянин, не обремененный частной собственностью. Доверяю тебе ответственное дело — будешь работать скотником на ферме.
Через положенный срок у Евдокима с Катериной родилась дочка — назвали ее Лидой. Со своим сыном Иваном Евдокиму свидеться не удалось. Еще до приезда отца на Родину он подался на заработки в Макеевку. Там его призвали в Красную Армию, и теперь он служил где-то в Забайкалье.
Плохо или хорошо, но жизнь нашего героя вышла из полосы хаоса и детерминировалась, приобретя более или менее предсказуемый характер. О своих франко-афро-итальянских приключениях он помалкивал. Да если и рассказал кому-либо, тот вряд ли бы поверил. Сам Евдоким воспринимал свою прошлую жизнь как нечто чужое, произошедшее не с ним, а с каким-то другим человеком. Так уж устроены люди — плохое затушевывается, уходя куда-то в глубь, а хорошее выпячивается, раскрашиваясь нереальными красками.
Все бы ничего, но на пороге стоял роковой 1941 год.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
I
Вторая мировая война вошла в дом к Евдокиму как-то незаметно, и совсем не так, как он этого ожидал. В Красную армию его не призвали по причине возраста и инвалидности. Немцы обошли его деревню стороной, видимо, сочтя ее объектом, не достойным внимания с военной точки зрения. Не до деревень тогда было немцам. Войска Вермахта рвались к Дону, в район Воронежа, а затем, сравняв этот город с землей, но так и не покорив, двинулись к Сталинграду. Там, на берегах Волги, решался исход войны. Но на войне, как и в мирной жизни, ничего не бывает бесхозным. Лютым февралем 1942 года в евдокимовом селе расквартировалась резервная итальянская дивизия, входившая в состав группы армий Юг.
Холод итальянцы переносят примерно так же, как русские жару. Закутавшись в одеяла, солдаты расползлись по деревенским хатам, ища спасения от всепроникающего мороза. Они не грабили и не убивали, а вежливо просились на обогрев, и сердобольные бабушки впускали замерзших солдатиков в хаты да еще угощали их чем Бог послал.
Морозным ранним утром группа из трех итальянских рядовых во главе с офицером младшего чина постучались к Евдокиму.
— Хозяин, открой! Это не немцы, а итальянские солдаты. Просимся на постой. Мы хорошо заплатим.
Каково же было их удивление, когда вышедший из хаты Евдоким ответил им на чистом итальянском языке:
— Платить, господа, не надо. На ваши лиры или марки, что там у вас, здесь ничего ни купишь. Буду рад, если угостите куревом, а еще лучше итальянским коньяком.
Коньяка у итальянцев не оказалось, а сигарет было в достатке. Евдоким, шикнув на Катерину, показал им свободную комнату, и через несколько минут они, прильнув к раскаленной печке, наперебой угощали хозяина ароматными итальянскими сигаретами.
Отогревшись, младший офицер строго спросил:
— Откуда знаешь итальянский язык, да еще говоришь на южном диалекте?
— Бывал я в Италии. Жил на Сардинии. Там и научился, — ответил Евдоким. — А до этого пришлось служить в итальянской военной жандармерии у маршала Бадольо в Сомали.
— Надо же такому случиться! — воскликнул офицер. — В такой глухомани встретить человека, говорящего по-итальянски. Это — фантастика! Да тебе, экс-карабинер, цены нет! Третий месяц маемся без толмача — ни спросить у местных ничего не можем, ни выслушать их. Был какой-то поляк, так и тот куда-то подевался. Еще немного погреемся и быстро в штаб дивизии в отдел контрразведки: пусть проверят тебя на предмет переводчика.
Лейтенант с удовлетворением потер руки и сладко зевнул. Жара его разморила.
— Мы, наверное, передохнем полчасика, а твоя жена пусть приготовит что-нибудь к обеду, — офицер протянул Евдокиму вещмешок с консервами и концентратами. — Здесь и на нас, и на вас хватит. Да, будь добр, подбрось дровишек в печку, а то, не ровен час, остынет.
II
К вечеру, выспавшись и плотно отобедав, они прибыли в штаб дивизии, разместившийся в здании бывшего сельсовета, что в трех шагах от евдокимовой хаты. Лейтенант завел Евдокима в комнату, в которой на потертом дерматиновом диване сидел полный офицер в шинели, накрывшись солдатским одеялом. Теперь пришла очередь удивиться Евдокиму — в этом офицере он признал господина Альберто де Мори, который когда-то помог ему выбраться из Африки.
— Здравия желаю, господин полковник! — встав по стойке «смирно», выпалил Евдоким. — Разрешите представиться...
Полковник пристально посмотрел на вошедших. Поднялся с дивана, сбросил одеяло, и, подойдя к Евдокиму, протянул ему руку.
— Бонжур! Мой друг! Вот и свиделись. Помнишь Африку, Сомали, капитана Каро, Альберто Мори?
— Разве такое забывается, господин полковник, — с чувством ответил Евдоким. — Век буду благодарен Вам за помощь и поддержку в трудную минуту.
— Что же ты стоишь, карабинер, присаживайся, — полковник подошел к письменному столу и вынул из ящика бутылку французского коньяка с двумя рюмками. — А ты, лейтенант, сбегай на кухню и принеси нам что-нибудь на закуску.
«Контрразведка — есть контрразведка! Даже в такой глуши знает все и про всех», — отметил про себя изумленный лейтенант, осторожно прикрывая дверь с другой стороны.
— Пойми меня правильно, — обратился полковник Мори к Евдокиму после трех рюмок коньяка. — Воевать мы не рвемся и вообще не понимаем, зачем Дуче связался с этим авантюристом — Гитлером и заслал нас в вашу заснеженную Россию. Причинять зло русским мы не хотим. Ты, наверное, это заметил по поведению наших солдат.
Евдоким согласно кивнул головой.
— Рано или поздно мы отсюда уйдем, — продолжал полковник. — Но, пока мы здесь, надо избежать напрасных жертв. Для этого мы хотим наладить контакт с местным населением. Говоря по-русски, наша установка такова: лучше худой мир, чем добрая ссора.
И, подумав, добавил:
— Конечно, если вообще уместно говорить о каком-либо мирном сосуществовании в условиях оккупации.
Они выпили еще по паре рюмок, и Евдоким стал словоохотливее.
— Мне, собственно, без разницы, какая у вас установка. Что с вами, что без вас, у меня все равно ничего нет, кроме дочери, жены да полуразвалившейся хаты. Но вы правы, господин полковник, раз уж вас насильно сюда затащили, то надо сделать так, чтобы вы выбрались отсюда живыми и невредимыми. Я могу Вам чем-нибудь помочь?
— Можешь, Евдоким, можешь, — полковник разлил остатки коньяка по рюмкам. — Мне нужен верный помощник, знающий местное население. Согласен работать у меня переводчиком? Если да, то давай выпьем. Если нет, то и на том спасибо, что не забыл.
Евдоким, не задумываясь, поднял рюмку и осушил ее до дна.
— Тогда завтра на службу, к девяти утра. Прошу не опаздывать.
Так мой дед стал служить переводчиком в итальянской оккупационной армии. Плохо или хорошо он поступил? Не нам судить.
