итальянский экспедиционный корпус, отслужить какой-либо срок, а дальше действовать по обстоятельствам. Думаю, что при таком варианте все формальности можно легко уладить здесь на месте. Я лично обращусь к маршалу Бадольо и дам за вас поручительство. Тем более, что военные карабинеры находятся в моем непосредственном подчинении, да и момент весьма благоприятный: через пару дней мы начинаем генеральное наступление на Аддис-Абебу.
Услышав последние слова шефа контрразведки, Евдоким, хотя и плохо понимал по-итальянски, насторожился, и, обращаясь к Аннибалу, спросил:
— Что случилось, мой капитан?
— Произошло, Евдоким, то, что и должно было произойти: теперь мы не легионеры французского иностранного легиона, а карабинеры итальянского экспедиционного корпуса. Так что «жребий брошен». Вперед — на Аддис-Абебу!
XI
Весенним африканским утром передовые части экспедиционного корпуса маршала Бадольо вошли в предместья Аддис-Абебы, а к вечеру уже вся столица Эфиопии была в руках итальянцев. Кое-где еще громыхали отдельные взрывы и полыхали локальные пожары, но в целом обстановка была спокойная. Рота военных карабинеров, к которой были приписаны наши герои, расквартировалась в полуразрушенном двухэтажном доме в центре города, недалеко от военно-полевого госпиталя. Карабинеры поужинали и стали готовиться к отбою, а Аннибалу с Евдокимом выпало дежурить в охранении.
Наступила безлунная экваториальная ночь, где-то невдалеке стрекотали цикады, навевая воспоминания о мирной жизни. Друзья забаррикадировали все проемы и устроили два наблюдательных пункта в разных концах здания.
— До четырех утра продержимся, мой капитан, — по привычке отрапортовал Евдоким, — а дальше нас сменят. Закурим?
Он протянул Аннибалу портсигар. Капитан достал сигарету. Неспешно размял ее, стряхивая табачные крошки, а Евдоким, чиркнув зажигалкой, протянул ему огонек. В этот момент из темноты раздался гулкий выстрел и Аннибал, обернувшись в сторону звука, стал медленно оседать на пол, усыпанный битым кирпичом и осколками стекол. Еще мгновение — и вторая пуля настигла бы Евдокима, но, падая, капитан закрыл его своим телом, и пуля ударила ему в грудь. Капитан тихо охнул и, словно подкошенный, рухнул на пол. В свете все еще горевшей зажигалки Евдоким увидел, как из-под упавшего командира появился алый ручеек крови. Вновь застрекотали замолкшие цикады, и темнота поглотила нападавших.
Через пятнадцать минут Аннибала без сознания и видимых признаков жизни доставили в госпиталь в операционное отделение. Оказалось, что он жив, но диагноз был неутешительный — состояние критическое. Первая пуля, пройдя навылет, раздробила плечевую кость, вторая — засела в легком.
К утру из операционной выкатили каталку с белым, как простыня, командором, а за ней, еле держась на ногах, вышел молодой хирург в армейской форме.
— Жить будет, — сказал он, обращаясь к Евдокиму, простоявшему пять часов у дверей операционной, — но левую руку пришлось ампутировать.
Из глаз Евдокима хлынули слезы радости — без Аннибала он не мыслил своего дальнейшего существования в этом страшном мире, где люди за понюшку табака убивают и калечат друг друга.
XII
Спустя неделю Аннибал пришел в сознание и был транспортирован в центральный военный госпиталь в Могадишо. По ходатайству господина Мори его представили к награде и присвоили воинское звание «капитан». Евдокима временно определили денщиком.
Через месяц, когда Аннибал уже начал вставать на ноги, пришел приказ командующего об его увольнении из армии по причине инвалидности с назначением пожизненного пенсиона. Узнав об этом, капитан с горечью констатировал:
— Прав был тот, кто сказал, что без несчастья нет счастья. Впрочем, попробуй разберись, где оно счастье, а где несчастье. Во всяком случае, свое я отслужил. Прощай армия.
Следующим приказом предусматривалась реорганизация экспедиционного корпуса как выполнившего свою основную задачу с одновременным сокращением его численности. Не без участия того же господина Мори Евдоким попал под это сокращение. Правда, пенсион ему не предназначался, но зато, как и для Аннибала, открывалась прямая дорога в Италию.
Хаос в жизни наших героев сменился временным порядком: их африканские злоключения подошли к концу, впереди забрезжила надежда вернуться на Родину если не в полном здравии, то хотя бы живыми. Но, видимо, Судьбе этого показалось мало: ведь она если наказывает, так уж наказывает, а если награждает, так уж награждает.
XIII
Как-то под вечер в госпитальную палату, где лежал Аннибал, робко постучавшись, вошла заплаканная молодая девушка, покрытая черным платком из тончайшего шифона. Капитан, с трудом приподнявшись на одной руке, с удивлением посмотрел на вошедшую незнакомку. Зажмурился. Мысленно скинул с нее платок, вытер слезы, облачил в белое воздушное платье с большим разрезом на груди, и в его воображении предстала красавица с картины Жана Батиста Грёза «Разбитый кувшин», на которую он когда-то обратил внимание в Лувре.
— Прошу извинить меня за беспокойство, господин офицер, — смущаясь, обратилась красавица к Аннибалу. — Я сейчас уйду, только вот посмотрю на место, где провел последние часы жизни мой отец, полковник Виторио Соти.
— Присаживайтесь, сеньорита, — промолвил капитан, с трудом преодолевая невесть от куда взявшуюся сухость во рту.
Девушка присела на краешек стула, стоявшего у окна в изголовье больного.
— Вам плохо? Подать воды?
Аннибалу действительно стало худо. Неожиданно заболела рука, которую ампутировали. Зазнобило, хотя температуры не было. Он опустился на кровать и натянул на себя одеяло, как бы пытаясь спрятаться от девушки. Мелькнула мысль: «На что я теперь гожусь без руки? Я и обнять-то не смогу эту красавицу».
— Не отчаивайтесь, господин офицер. И без руки люди живут, — словно читая его мысли, произнесла девушка. — Главное не падать духом. Вся жизнь у вас впереди, а в ней так много хорошего.
Она помолчала, как бы обнимая иссиня черными глазами поникшего капитана, а затем добавила:
— Будем знакомы. Меня зовут Жорзина Соти. Родом я из Сардинии, точнее с острова Сан-Пьетро.
…Весь следующий месяц розовощекая черноглазка ежедневно навещала раненого капитана, ухаживая за ним как за самым родным человеком на свете, а когда Аннибал выписался из госпиталя, они обвенчались в военно-полевом костеле. Счастье, как и беда, всегда там, где его не ждешь.
Под осень они втроем покинули негостеприимную сомалийскую землю, отплыв на военном транспорте к берегам благословенной Италии.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
I
Не выдержал Евдоким сытой и размеренной итальянской жизни. Все здесь на Сардинии было хорошо и складно. Но это славное и ладное было для него каким-то чужим, сторонним, не имеющим к нему никакого отношения. Все чаще память возвращала его в родные места: в деревушку, окаймленную низкими меловыми горами, в вербы с маленьким прозрачным ручьем, к жене — Катерине и к сыну — Ивану. Эти воспоминания были размытыми, какими-то далекими и почти нереальными. Но они вызывали непреодолимую тоску и щемящее чувство чего-то потерянного, недостающего, манящего и ускользающего.
Аннибал и Жорзина, как могли, отвлекали Евдокима от его тяжких дум. Пытались познакомить с незамужней и весьма привлекательной соседкой, сообщившей Жорзине по секрету, что ей приглянулся их новый садовник, и она была бы рада поболтать с ним tetе-a-tetе. Евдоким, просидевший целый вечер в гостях у аппетитной толстушки, не проявил никаких симпатий, только пил чай, курил и зевал, а в конце, сославшись на боль в паху, покинул обескураженную хозяйку. Показывали ему местные газеты, где в жутких красках описывалась советская действительность: массовые казни врагов народа, тотальное раскулачивание крестьян, насильственная коллективизация села, истребление интеллигенции. Здравый смысл и логика были для него, что мертвому припарки. К концу второго года пребывания в солнечной Сардинии он слег. Причем занедужил не фигурально: не ел, не пил, ни с кем не разговаривал, из комнаты не выходил, лежал на кровати, тупо уставившись в потолок. За неделю он сильно похудел и превратился, как говорят, в кожу да кости.
— Замучила мужика ностальгия, — поставил диагноз Аннибал. — Надо срочно отправлять его на Родину. Не то, видит Бог, помрет.
II
Эмиграционные документы оформили на удивление быстро, без обычных для посольских чиновников проволочек. И ранней весной 1939 года Евдоким вместе с десятком таких же несчастных репатриантов прибыл в порт города Одессы. Накрапывал мелкий, совсем не весенний дождь. Ни оркестра, ни цветов, ни родственников. Только «черный воронок» и угрюмые солдаты в синих мундирах с винтовками наперевес встретили их прямо у трапа и доставили в здание местного НКВД.
После пятичасового допроса, где Евдоким несколько раз пересказал дотошному следователю свою историю, его препроводили в местную тюрьму временного содержания.
— Подозрительный этот тип, Головин, уж больно все у него как-то складно вытанцовывается, — заключил следователь, обращаясь к своему помощнику. — Франция, Алжир, Южная Африка, Мадагаскар, Сомали, Эфиопия, Италия — не солдат из глухой деревни, а прямо таки свежеиспеченный Афанасий Никитин. Но что интересно — никакой политической подоплеки в его поступках не проглядывается. Гонит его судьба, как перекати поле, а он только и делает, что отмахивается. Да и на шпиона он не очень-то похож. Посмотри на него — в чем только душа держится. Думаю, если мы прижмем его как следует, то он либо помрет, либо признается в том, чего не было. Нам это нужно?
Следователь походил по комнате. Закурил папиросу. Пробежал глазами бумаги. Почесал затылок.
— Чертье что получается. Не протокол допроса, а статья из журнала «Вокруг Света». Надобно послать запрос в Москву. Пусть проверят по архивам, был ли вообще такой солдат, а если был, то откуда призывался, где служил, когда уволен.
— Есть еще одно соображение, — заметил непрерывно строчивший на пишущей машинке помощник следователя. — Давай-ка вызовем сюда его жену, он ведь назвал ее адрес. Пусть опознает эту личность.
— Ну, опознает и что толку? — возразил следователь. — Нам нужны не бабские россказни и причитания, а официальный документ с подписью и печатью. Тогда можно как-то определить судьбу этого путешественника: поставить его к стенке как агента иностранной разведки или отпустить до дома как невинно пострадавшего от зверств империалистов. Так что жену вызывать пока не спеши, а запросик-то в Москву направь.
Следователь захлопнул папку с делом Евдокима и засунул ее в шкаф.
— Баста! — все по домам. Вон за окном рассвет уже полощется, а у нас назавтра дел невпроворот.
III
Шесть долгих месяцев Евдоким коротал время в одиночной камере одесского следственного изолятора, ожидая решения своей незавидной участи.
Удивительно, но в родных тюремных застенках он чувствовал себя много лучше, чем в нормальных условиях на Сардинии. В маленькой каменной клетушке с откидными нарами и парашей в углу он ощущал некий душевный комфорт и успокоенность, совсем не думая о том, какую резолюцию вынесет начальство. Он уже смирился с тем, что его жизнь целиком и полностью
